Эссе
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 44, 2012
Константин Кикоин
В
МИРЕ ВЛАДИМИРА ФРЕНКЕЛЯ
Вы когда-нибудь задумывались, сколь многочисленно
население лирической вселенной современного поэта? Не будем отсчитывать от
Пушкина: в его стихах обитает весь тогдашний Божий мир – от ближайших друзей поэта до кочующих по
Бессарабии цыган, десятков тысяч воинов, сошедшихся на Полтавском поле, и
безвестной жидковолосой шотландской певуньи Мери, чье дыхание полно чумы. Не
будем отсчитывать от Александра Сергеича, это немилосердно.
Возьмем самих себя, русскоязычных, рожденных на окраине
цивилизованного мира, упрятанной за надежными заставами и широкой следовой
полосой, которая перепахивалась заново каждое утро. Заставы растворились,
полоса заросла чертополохом, а мы либо остались там, где родились, либо
рассеялись по обширным пространствам, где нас не ждали, либо взошли в землю,
где нас вроде бы и ждали, но потесниться ради вновь прибывших не торопились.
Так вот, я повторяю вопрос: сколь населены наши
поэтические миры? Если говорить о русскоязычном поэте в Эрец Исраэль, то его
мир, как правило, это его ближний круг, горстка друзей и мертвецов, оставленных
им в покинутых краях, скромный набор библейских персонажей (Моше, Давид и далее,
в зависимости от глубины проникновения в премудрости ТАНАХа) да не очень
отчетливые человеческие фигуры, оживляющие вновь обретенные пейзажи. В общем,
ему есть с кем поговорить. У самых отчаянных лириков стихи населяют двое: Я и
Она (Он и Я).
Примеряясь с этим своим аршином (или абаком) к стихам
Владимира Френкеля, я с некоторой оторопью обнаруживаю, что население его
лирики состоит из одного-единственного человека. Эту удивительную
особенность я заметил далеко не сразу, хотя на обложке сборника его стихов
честно написано: «Размышления в пустом кафе». Сборник, составленный в 2001 году
(изд-во «Филобиблон», Иерусалим), вобрал в себя лучшее из трех предыдущих книг,
вышедших в 1977, 1997 и 2000 гг. в Риге и в Иерусалиме. В эту книжку вошли и
стихи его рижского периода, и опыты первого десятилетия в Израиле. Одиночество
автора не сразу замечаешь просто потому, что уже ранние его стихи, датированные
70-ми, 80-ми годами, выстроены уверенной рукой мастера. В трех-четырех строфах
любого из стихотворений, как правило, уложенных в классические размеры,
устоявшиеся еще до потрясений ХХ века, нет ничего лишнего, не заявленного в
первых двух строках, которые, как говаривала Марина Цветаева, нам диктуют
свыше. Поэтому и недостающего не ощущаешь. И лишь перечитывая эти тексты,
видишь, что в городских, по преимуществу рижских и ленинградских пейзажах люди
занимают не больше места, чем в визионерских ландшафтах Каспара Давида
Фридриха, который никогда не размещал немногочисленные стаффажные фигуры в
своих картинах иначе, как спиной к зрителю. Удивительно быстро уходят люди, /
Улыбаются, плачут и машут рукою, … Ты от них отделен, ты от них
независим, / Это просто прерывное время такое. Или картины
ночного города в лунном освещении: На перекрестках брошенные тени /
Колеблются, колеблются, хитрят / …они, пожалуй, и не хуже, /
Чем люди, пробегающие днем. Вот еще: Друзья на отшибе, знакомых едва
узнаешь, / Неузнанный ими, всё дальше и дальше идёшь…, и еще: На
пустырях – пустое место, / И наперёд уже известно: / Такая
темь – не перейти…, и еще: Всё мимо и мимо домов, и садов, и витрин, /
и снова ты нынче с любовью один на один… Зато безлюдные городские
пейзажи безупречно классичны: Карк вороний в Летнем саду, / Палые
листья в стылом пруду, / Ветра и сада рама сквозная. // … Блеклое
небо, мосты зимою, / Неразличимый райский сад / Да
пустыри вдали за Невою.
Во второй половине своего жизненного пути автор оказался
в Иерусалиме, в городе, о котором можно сказать что угодно, кроме того, что он
пуст. Но мы читаем иерусалимские стихи
Владимира Френкеля: Пустеет ночь. И дождись минуты – / Исчезнут тени, потом и люди, / Пустеет
город… или А немного еще подождать – / Разрастается город, темнеет, /
И совсем уж нельзя угадать, / Что во что превратиться сумеет, /
А потом не видать ничего – / Наступившая тьма проглотила…
И, сидя в пустом утреннем иерусалимском кафе, поэт видит в безнадежном
вчерашнем далеке плоский прибалтийский Город: Я распрощался с Городом,
но уж чего не ждал – / Город поплыл за мною, хоть я его не
звал, / Брошенный виден берег и вдалеке причал… А на
причале – никого.
Читатель берет книжку, входит в полупустое кафе, может
быть, встречается взглядом с автором. Поэт пишет о себе в первом, втором или
третьем лице, смотрит на себя как на часть интерьера или пейзажа. Читатель
вовлекается в эту игру, потому что и сам он – из этого племени,
совершившего исход, но еще не окончившего странствие. Я ничей не современник, /
Я пока ещё в пути, / То ли княжий соименник, / То ль
без имени почти… Эмигрант с рожденья, космополит, / Посмотри
в окно, как прекрасен вид… На каком языке говорить – неважно, /
И в какой стране – это Бог рассудит. Эмигрант, космополит…
соглядатай. А что увидит здесь соглядатай – /
Фонарь забытый, четвёртый, пятый… Вот то-то и оно –
представим себе Агасфера-Картафила, в минуту отдыха решившего составить стишок
или зарисовать пейзаж. Появятся в этом пейзаже другие персонажи? Вряд ли. И
вовсе не нужен посредник /
Меж небом и мной на земле.
Чем больше вчитываешься в стихи Владимира Френкеля, тем более привыкаешь к этой его точке зрения, с которой
он смотрит на окружающий мир. Она никогда не совпадает с уровнем почвы,
она всегда над ним приподнята, а то и вынесена за пределы земной атмосферы: Вот плывёт кораблик лунный… что он видит
впереди? А видит он то же, что и автор за своим окном – город опустелый… фонарей молочно белый / Свет
и тёмный окоём. С высоты – на землю, из нынешнего далека –
на прошлое, через оконную раму – на город и мир. Перед новым иерусалимцем,
насельником высоток его окраинного района Гило, возникает апокалиптическое
видение: Вот Бог погасит этот свет –
/ И города как не бывало. Как
там у Михаила Афанасьевича? Пропал
Ершалаим – великий город, как
будто не существовал на свете.
Разбирать стихотворную технику Владимира Френкеля не
хочется по простой причине. Качество ее определяется двумя словами (повторюсь
еще раз) – уверенное мастерство. Классические размеры, никаких специальных
формальных изысков. Вот так, течению
подобный, / Что знает меру
и предел, / Построен ямб четырёхстопный – / Он
мне ещё не надоел. Я бы назвал авторский способ подачи стихотворного
материала минимализмом. Но этими минимальными средствами описываются феномены
любой сложности и детальности. По терминологии Мандельштама Владимир Френкель –
смысловик. Он берется за перо (ударяет по клавишам компьютера) не под влиянием
лирического возбуждения в надежде, что неопределенное настроение выльется в
оперенные удачной рифмой строки. Его стихотворение всегда держится продуманной
конструкцией. Он сам сравнил эту конструкцию с витражным переплетом, сказав,
что …Свобода / Тогда лишь
рвётся из окна, / Когда безбрежность небосвода / Со
всех сторон ограждена.
Владимир Френкель в мире русскоязычной поэзии обитает уже
давно. Он выпустил семь стихотворных сборников (последний из них – «Игра
без правил» – вышел в свет в 2010 году). Наверно, можно сказать, что
основной корпус его стихов, в общем, уже сформирован. То новое, что появляется
в периодике и, как я ему желаю, соберется под переплетом будущих сборников,
дополнит его поэтический мир новыми деталями, но не изменит радикально. Читая
стихи Френкеля, я все время вспоминаю словоупотребление Пушкина «пустынный» в
смысле «одинокий», восходящий к самоназванию отшельников, удалившихся от
грешного мира в пýстыни. Отцы-пустынники…
Володя, однако, от грешного мира и не думал удаляться. Он, как и все мы, ходит
по каменным тропам Иерусалима, который – целый мир, и он же –
небосклон, / Как города и мира завершенье. И некоторая отстраненность
поэта от мирской суеты его стихам только на пользу. Не в этом ли нынче Господня милость, / Что поздняя осень уже
удалась.
Лирическая вселенная Владимира
Френкеля вовсе не пуста, несмотря на метафизическое одиночество поэта. Она
населена всеми нами, хоть бы и в виде теней, сопровождающих пешее шествование
автора по отведенной ему части мира. Получив
у вечности отсрочку, / Грех не помнить срока своего. / Каждый
умирает в одиночку, / Не беря с собою ничего. Но стихи, напечатанные в
журналах и альманахах, рассеянные по сайтам Всемирной паутины, собранные в
книги, – остаются.