Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 44, 2012
Давид МАРКИШ. Тубплиер.
Москва: «Текст», 2012.
Вышел новый роман Д. Маркиша[1] под несколько странным
названием, несомненно, возникшем по созвучию с Тамплиерами, бедными рыцарями
Христа – настолько бедными, что им приходилось ездить вдвоем на одной
лошади. Тамплиеры основали свой орден в Иерусалиме, на том месте, где некогда
стоял Храм Соломона, и вскоре, на зависть прочим воителям Господа, весьма
разбогатели. Надо полагать, не замедлили обзавестись целым табуном прекрасных
скакунов. Но об этом история умалчивает.
Братство Тубплиеров, в отличие от древних Храмовников,
сложилось как-то нечаянно, скорее в шутку, чем всерьез, и не на Святой земле, а
на благоуханной окраине в ту пору нерушимого, а ныне почившего в бозе Союза
республик свободных, точнее, на Кавказе. Идея родилась за порцией чебуреков в
«стекляшке» возле туберкулезного санатория «Самшитовая роща», куда, совершенно
для себя неожиданно, попадает герой романа – Влад Гордин, журналист, любитель
приключений и путешествий, человек молодой, бодрый, не привыкший ни болеть, ни
унывать. Однако случайно сделанные рентгеновские снимки свидетельствуют о том,
что в своих легких он носит очаг этой страшной и непобедимой болезни. Есть,
правда, лекарство – жутко дорогое, американское, стрептомицин называется,
но оно только для кремлевских владык. Простым смертным его и понюхать не дают.
Интересно, между прочим, что за недуги приходится излечивать обитателям Кремля
стрептомицином. Неужто туберкулез? Откуда у них туберкулез? Они что, недоедают,
мерзнут в сырых подвалах? Или это наследие проклятой царской каторги?
Несмотря на тягостную тему, роман смешной и даже в немалой
степени дерзкий и ядовитый. Саркастический. Нет, стрелы его, разумеется,
направлены не на товарищей Влада по несчастью, а на родную советскую власть, которая
в те золотые денечки (действие относится к ранним шестидесятым) все еще казалась
незыблемой и прочной, как сталь. То есть как сам, уже откинувший копыта, но
вечно живой Генералиссимус. Благодатная нива эта усатая власть. Уж сколько
остроумцев измывались и потешались над ней, а кладезь все не скудеет.
Не жалует ее и герой романа, а заодно и его автор. Что,
впрочем, неудивительно. В четырнадцать лет Давид Маркиш был выслан в казахские
полупустынные пески как член семьи врага народа – имел неосторожность
оказаться сыном замечательного поэта и члена президиума Еврейского
антифашистского комитета Переца Маркиша. Социалистический гуманизм не позволил
властям сообщить женам и детям о смертном приговоре для арестованных и его
приведении в исполнение. Семьи продолжали надеяться и ждать. Даже место
захоронения расстрелянных бдительные органы сохранили в тайне. Потом что-то
пошатнулось в системе, и ссыльным было дозволено вернуться в Москву.
Окончательно погубить не успели, но туберкулез обеспечили.
Между прочим, в прошлом номере (№ 43) нашего журнала в напечатан
замечательный рассказ Давида Маркиша, посвященный некоторым эпизодам ссылки, –
«По Старой английской дороге». Советую прочитать. У каждого автора (разумеется,
хорошего, владеющего своим мастерством) имеется собственный, моментально
узнаваемый язык. Язык Давида не только сочен и игрив, ироничен и плутоват, но
еще и предельно точен. «Ничего не скроешь в писаниях своих». Автор и не
собирается ничего скрывать, рассказывает, «как было». И всегда бьет прямо в цель,
то с горькой усмешкой, то с неугасающим задором. Добродушие молодости порой
является следствием элементарного щенячьего недомыслия, а вот когда человек,
много поживший и много переживший, оказывается способным, несмотря на все
выпавшие на его долю утраты и кошмары, сохранить светлый, оптимистичный взгляд
на жизнь, это признак подлинной широты души и мудрости.
Но вернемся к Тубплиерам. Давид Маркиш делает Влада Гордина
своим литературным двойником и щедро делится с ним фактами собственной
биографии. Что ж, давно известно, в судьбе одного человека порой отражается
судьба целого народа и государства. И чем спрятанная за высоким забором
«Самшитовая роща» не модель советского общества в целом? Общества, тяжко и
безнадежно больного, несмотря на все последующие оттепели, послабления и
перестройки.
Нормальный человек, психика которого еще не окончательно
искорежена постановлениями партии и правительства, сказал бы, что все
творящееся в лечебнице и ближайшем районном центре Эпчик – безобразный
унизительный абсурд. Но где его сыскать, нормального человека? Гражданин первой
в мире державы рабочих и крестьян давно живет в ином измерении, привычен к
вечной нехватке всего на свете, к собственному бесправию и деспотии начальства.
Да, ворует товарищ Бубуев Реваз Ибрагимович (заведующий оздоровительным
учреждением). Так кто на таком месте не ворует? Ворует и подмасливает
вышестоящее начальство. Обычное дело. Развратничает у всех на глазах – ну
и пусть его, от нас не убудет. Мы и сами не святые. А чтобы не было так горько и
муторно на душе, объединимся в некий чахоточный профсоюз, покуражимся сообща
над злой судьбиной.
Не все плохо на свете. Тепло вокруг и душисто. Природа какая
пышная! Реки прозрачные и быстрые! «Для рыжей Эммы зеленый Кавказ был куда
свободней и милей ее родного Ленинграда, того сумрачного Питера, откуда Великий
Петр собирался грозить шведу и показывать ему кузькину мать. А не будь здесь в
помине всех этих абреков-чебуреков, всех этих клекочущих на непонятном орлином
языке горбоносых аборигенов, которых она побаивалась в глубине души, Кавказ
казался бы ей еще милей, еще свободней. Кавказ – курортный пригород
России, подлокотник державного кресла!»
И текла бы жизнь санатория номер три по наезженной колее, и
смирились бы новоявленные Тубплиеры со своей горькой участью, и поздравляли бы
вместе со всем советским народом Центральный комитет родной Коммунистической
партии со всемирно историческим достижением – запуском в космос Юрия
Гагарина, если бы не одно неожиданное, но впрочем, весьма характерное для той
эпохи обстоятельство.
Дело в том, что держава вознамерилась удостоверить свое
присутствие на Кавказе еще одним зримым образом. Несокрушимым символом своего
могущества – величественным бюстом Ленина, который будет доставлен на
вертолете к заоблачным высям и установлен на перевале Струганая Доска. Однако
мероприятие с самого начала не заладилось – трое из
комсомольцев-добровольцев, сопровождавших спускаемый на парашюте бюст,
трагически погибли. Уцелевшие смахнули скупую комсомольскую слезу, сжали зубы,
кое-как закрепили – с помощью американского клея – каменную махину на
заранее подготовленном бетонном постаменте и с чувством исполненного долга
пошлёпали по горной тропе восвояси. Но не успел драгоценный клей схватиться,
как подоспевшие абреки-чебуреки, «расшатав фигуру, одним согласованным тычком
спихнули ее с обрыва в пропасть».
Война миров. Коварная диверсия. Двоим на одной кобыле не
усидеть. В данном случае на одной Струганой Доске.
Случалось нечто подобное и раньше: под Гунибом памятник
царскому генералу семь раз скидывали. Одни ставят, другие скидывают – дело
житейское. Но царский генерал – это все-таки не вождь мировой революции.
Когда дело доходит до надругательства над вождем, хочешь – не хочешь,
приходится проявить строгость и бдительность. Раскаты падения священного бюста
достигли стен белокаменной Москвы. Полковник Шумяков, курирующий из своего кабинета
на третьем этаже Лубянки оперативные мероприятия на северокавказском
направлении, вынужден отправиться расследовать гнусное преступление. Хотя, по
здравом размышлении, приходит к заключению, что для центральной власти
проклятые хулиганы не представляют ровным счетом никакой угрозы, а от
антисоветского подполья чахоточных из профсоюзного санатория «Самшитовая роща» –
назовись они хоть монахами, хоть даже древнееврейскими раввинами – вовсе
не приходится ждать неприятностей. Но коль скоро два этих малоинтересных
происшествия совпали по времени, нельзя не усмотреть в них события союзного
значения.
Полковник Шумяков, человек, в общем-то, не вредный и не
рвущийся в генералы, «представить себе не мог, зачем антисоветчикам
понадобилась “крыша” рыцарского ордена». Однако не следовало упускать из вида,
что древние монахи как-никак имели свой штаб в Иерусалиме, из чего следует, что
в «Самшитовой роще» следует искать «сионистские корни…» Сложная коллизия.
Занимательная задача, сулящая похвалы и награды, а также продвижение по службе,
но полковник не карьерист. И не злодей. Во всяком случае, пока особые обстоятельства
того не требуют.
Полковник согласен, что это было мудрое и
своевременное решение: погнать этих неприятных абреков-чебуреков куда подальше.
Чтобы не портили ценного кавказского ландшафта своим сомнительным присутствием.
Но дальше что-то пошло наперекосяк. Вместо того чтобы полностью в кратчайшие
сроки русифицировать освободившиеся земли, зачем-то взяли и вернули бесноватых
чучмеков на родину. А он, полковник, теперь сиди и расхлебывай эту кашу.
Между прочим, и широкая публика, привыкшая к роскошным
кавказским курортам, такого поворота не одобрила. Со всеми делиться, так и себе
не останется. «Плохо, конечно, что Сталин переселил всех этих туземцев куда-то
в Сибирь, но как было бы хорошо, если б они там и остались навсегда».
Но что теперь плакать о пролитом молоке? Прошлого не
вернешь, от судьбы не уйдешь. Работа есть работа, и полковник, по прибытии в
Эпчик, привычно берет быка за рога:
– Кто сбросил Владимира Ильича Ленина в обрыв? Отвечай!
Только эхо в горах вторит его нарочито разгневанным воплям:
ай-ай-ай… Кто сбросил? Шайтан сбросил…
Вот и поговори с ними. Ох, не доведут до добра эти
идеологические послабления, чует полковничье сердце, не доведут… «Ему вдруг
остро захотелось как можно скорей вернуться из этого дикого края в Москву,
домой, на дачу». На кой шут ему чужие берега и чужие красоты? Свой огород,
грядки с огурчиками и помидорчиками куда родней и приятней. А если честно
признаться, то и понятней.
Отправляется домой и родившийся под счастливой звездой Влад
Гордин. Оказалось, не так страшен черт, как его малюют. Не все умирают от
чахотки, некоторые выздоравливают. Выкарабкиваются даже и без чудодейственного
стрептомицина, одной силой духа.
Более полувека прошло с тех пор, как Влад Гордин вышел из
ворот «Самшитовой рощи», чтобы никогда больше туда не вернуться. Многое, многое
изменилось за эти годы и в мире, и на одной шестой части его суши. Исчезли
знакомые названия, возникли иные политические реалии и неведомые прежде формы
правления.
А что же Кавказ? Кавказ… Н-да… Крепкий орешек. Поди раскуси
да разбери: зреет там что-то под треск цикад или, наоборот, загнивает. Иные
игроки, прежде вовсе немыслимые, все настойчивее выступают на сцену.
И похоже, что главным героем всего долгого и бурного
сказания станет время. Не имеющее стрелок, бесстрастное, не преследующее
никакой цели, но неумолимое в своем движении.
Светлана
Шенбрунн
Константин КИКОИН. По
обе стороны свободы. Эссе, очерки, воспоминания. Иерусалим: Филобиблон, 2011.
Я всегда восхищался людьми, успешно
совмещающими занятия наукой с литературной деятельностью. Константин Кикоин,
профессор физики и одновременно поэт, публицист и историк науки, издал три
книги стихов и книгу «По обе стороны свободы».
Скажу сразу: книга эта превосходна.
Автор умён, эрудирован, обладает хорошим слогом и пишет заразительно интересно.
В книге два больших раздела. Первый –
«Сотворение островов» – о более или менее успешных попытках реализации того, что автор на
современный лад называет телемским проектом
(определение здесь позаимствовано из классического романа Ф. Рабле
«Гаргантюа и Пантагрюэль»). Имеются в виду острова свободы, чей устав, как и
устав Телемской обители у Рабле, состоит из одного пункта: «Делай что хочешь».
Конечно, это всего лишь острова в разливанном море несвободы, каким представляется
Кикоину (не только ему) здешний, устроенный людьми мир. Под островами в равной
мере подразумеваются местности (обожаемые Константином Нидерланды – «обетованные
Низкие земли»), учреждения (харьковский УФТИ, Новосибирский научный комплекс)
и, конечно же, люди, в первую голову учёные, чьи имена знает сегодня всё
образованное сообщество.
(Кстати, об именах. Профессор Кикоин
снабдил книгу указателем имён, в котором без малого 600 персон. В нём, к
примеру, соседствуют Ахматова с Ахад а-Амом, Галич с Галилеем, Михаил Горбачёв
с Натали Гончаровой, Хаим Ленский с Владимиром Лениным, Осип Эмильевич
Мандельштам со своим не менее знаменитым дальним родственником Леонидом
Исааковичем, Борис Пастернак с Блезом Паскалем, Пушкин с Гаврилой Принципом,
Андрей Сахаров с Сафо, Сталин со Спинозой, Хуциев с Хрущёвым.)
Герои второго раздела книги – «Частная
жизнь на семи ветрах» –родственники автора, один из которых – академик
Исаак Кушелевич – относится к тем выдающимся учёным, «в большинстве своём
евреям из местечек», которые вложили «недюжинные интеллектуальные способности в
создание блестящей физической школы в СССР <…>, в зрелые годы стали
типичными “спецами”. Именно в таком виде они были востребованы новой властью.
Она получила от них, что хотела, и воздала им за это так, как считала нужным».
Необыкновенно интересен очерк
«Будапештские “пришельцы”». В нём фигурируют пять будапештских гениев: Лео
Силард (Сцилард), один из ключевых участников Манхэттенского проекта создания
атомной бомбы; Денеш Габор, изобретатель голографии; Енё Вигнер, автор двух
книг, «определивших мироощущение нескольких поколений физиков-теоретиков»; Янош
фон Нейман, «отец компьютеров»; Эдё (Эдвард) Теллер, «отец водородной бомбы».
«Все эти великие учёные – почти ровесники», – подчёркивает Кикоин
(родились между 1898 и 1908 годами), все «в детстве и юности ходили по одним и
тем же улицам Будапешта». Два других физика «независимо друг от друга в шутку
предположили, что эти люди – “пришельцы из космоса, создавшие первую
собственную базу на земле именно в Будапеште”». Так или иначе, но относительно деятельности
космических визитёров «известно, что родители будущих знаменитостей были
преуспевающие будапештские инженеры или негоцианты, взявшие в жёны девушек из
“хорошего общества”. <…> Так что можно считать, что если вмешательство
высших сил в эту историю и имело место, то оно произошло задолго до описываемой
эпохи, и не в долине Дуная, а на холме Бейт-Эль и на горе Синай…».
Неожиданное заявление, не правда ли?
Но воистину эти пятеро ответственны за величайшие научно-технические достижения
ХХ века. Так что есть все основания говорить здесь о чуде, создателями которого
суждено было стать пяти будапештским евреям – и что ж, холм Бейт-Эль и
гора Синай здесь на месте…
Кикоин вообще любит выделять в
истории науки подобные эпизоды. Название одного из очерков – «Острова
Серебряного века» – можно было бы предпослать и другим локусам на карте
современной науки, фиксируемым в его книге. Ведь близко по времени отличились и
герои очерка «Иоффе, Рентген и другие»: Л. И. Мандельштам
(1879–1944), А. Ф. Иоффе (1880–1960), Ю. Б. Румер
(1901–1985).
«…Мало кто отдаёт себе отчёт в том,
что история парадоксальным образом повторилась и российская наука тоже
пережила свой Серебряный век (выделено К. Кикоиным –
М. К.),
не менее великолепный, чем поэзия, музыка и архитектура в первые два его
десятилетия. Только случилось это на пятьдесят лет позже. <…> Бывшие
звёзды московской, ленинградской, харьковской, уральской, новосибирской научных
школ по сей день населяют национальные лаборатории и университетские кампусы
всех пяти континентов».
О том же, на конкретных примерах,
повествуется в увлекательной главке «Академические выгородки» большого очерка
«Войти в Телемскую обитель», открывающего первый раздел книги, – о создании
Новосибирского Академгородка, его опять же Серебряном веке и, увы, бесславном
закате. Читаем здесь: «Трудно себе представить менее подходящее место и время
для реализации телемского проекта, чем Сибирь в эпоху развитого социализма в
советской интерпретации. Однако городок был спроектирован и построен, его населили
“молодые, свободные, происходящие от
добрых родителей”». Набранное автором курсивом – почти цитата из сорок
седьмой главы первой книги «Гаргантюа и Пантагрюэля».
Как показывает Кикоин, история науки
(и искусства; тут характерный пример – парижский «Улей», созданный в самом
конце ХIХ
века и просуществовавший как рассадник нового искусства до середины ХХ-го)
знает немало случаев таких, расширительно толкуя термин
Л. Н. Гумилёва, пассионарных
вспышек в разных этносах и регионах земного шара.
В «Эпилоге» того же очерка автор –
довольно неожиданно, но вполне уместно – характеризует ещё один телемский
проект, а именно сионизм, чья цель была достигнута «на узенькой полоске Земли
обетованной», и, продолжает Кикоин, если немного вознестись над
действительностью сегодняшнего Израиля, со всеми его достижениями и
заморочками, «может на секунду показаться, что вся история избранного народа –
это один большой телемский проект, запустить который на земле Кнаан было
поручено Моше Рабейну…».
Пора сказать об объединяющей книгу
концепции и о том, каким она (книга) написана языком. Письмо кембриджскому
другу, предпосланное книге, Кикоин посвятил поискам такого определения свободы,
которое, с одной стороны, оправдывало бы все приводимые им примеры реализации
телемского проекта, с другой же – в какой-то степени объясняло хрупкость и
недолговечность соответствующих «выгородок» на нашей планете, не столько для
веселья, сколько для свободы мало оборудованной.
Так вот, по понятиям Кикоина,
свобода – это диалог. «Только два свободных человека способны к диалогу.
Свободный человек не охраняет свою территорию от пришельцев и вторженцев. У
него вообще нет огороженной территории, поэтому он открыт к диалогу с кем
угодно. <…> Свободу у свободного человека отнять нельзя, кроме как забрав
его в рабство <…>. Но даже и в условиях тотальной регламентации остаётся
местечко для свободы».
Вообще говоря, эти дефиниции
довольно спорны. Однако в контексте книги они многое объясняют. Главные её
герои – учёные милостью Божией – и впрямь всегда открыты для диалога,
даже в таком, казалось бы, «неприличном» формате, как случай, рассказанный в
главе «Академические выгородки»: «Сотрудники орали у доски, отнимая друг у
друга мел. Будкер (основатель и первый директор института ядерной физики
Новосибирского отделения Академии наук – М. К.)
послушал, послушал и тоже вмешался в обсуждение. <…> Начал выписывать
формулы и приводить аргументы. Долго говорить ему не дали. К доске выскочил
долговязый юноша – недавний выпускник университета, выхватил мелок из рук
директора со словами: “Вы тут что за чушь порете? Вот как это должно быть!” –
и начал покрывать директорские формулы своими. А тот следил за рассуждениями
студента и бормотал расстроенно: “Да, да. Спорол… Надо же, действительно
чушь”». Герц Ицкович Будкер не охранял свою территорию, ибо точно знал своё
место в мировом устройстве, что, по мнению Кикоина, и есть необходимое и
достаточное условие достижения свободы.
Впрочем, будучи и сам открыт для
диалога, он тотчас перебивает себя: «Это просто в принципе, но довольно сложно
в частности. В особенности сложно совкам, детям Совы. Матушка Сова делала всё,
чтобы никто из нас никогда не узнал своё истинное место и предназначение,
потому что на каждого из нас в отдельности и на всех в совокупности у неё
имелись свои виды».
Я бы только добавил, что любое, а не
только «совковое», начальство стремится утеснить, если не полностью отнять
свободную территорию свободного учёного или художника. Тому в истории мы тьму
примеров слышим. Но задачей Кикоина было показать, что, говоря словами
А. Герцена («С того берега»), «в себе самом человек должен уважать свою
свободу и чтить её не менее, как в ближнем…» И другое: что единственной
подлинной ценностью является «связь человека с человеком»
(А. Сент-Экзюпери).
И, надо признать, книга «По обе
стороны свободы» в свою очередь представляет собой удачное воплощение ещё
одного телемского проекта, автор которого – на сей раз сам профессор
Кикоин.
Помимо всего прочего этот автор
отлично владеет пером публициста. Язык книги знает и высокие, и низкие ноты.
Ему не чужда пафосность, но в равной степени и разные виды иронии, вплоть до
издевательского употребления современного сленга применительно к объектам, коим
он вроде бы противопоказан.
В главе, посвящённой жизни и
деятельности Юрия Борисовича Румера (очерк «Иоффе, Рентген и другие»),
встречаем такой образчик высокого стиля: «…Срок свой он (Румер – М. К.) провёл не в лагере, а в
знаменитой “шараге” – авиапроектном КБ, где отбывали свои срока (Кикоин,
конечно, знает, что нормативный винительный падеж множественного числа
существительного «срок» – «сроки»,
но умышленно солидаризируется здесь с зэками. – М. К.)
А. Н. Туполев,
С. П. Королёв <…> и другие будущие гранды отечественного авиа– и ракетостроения.
Блестящее общество, не хуже гёттингенского». «Гранды», «гёттингенское общество»
– самое оно!
Кикоину ничего не стоит назвать
Флорентийскую республику под управлением семьи Медичи «управляемой демократией»
или употребить жаргонное словечко «отсидка» по отношению к узнику французской
тюрьмы в каком-то там XV
веке. А ещё он умеет остроумно перефразировать псевдоафоризмы отечественных Медичи:
«Конечно, нельзя жить при советской власти и быть свободным от неё, но в
институтских стенах эта власть как бы уменьшалась в размерах и умещалась в
пределах дирекции, парткома, профкома, режимных отделов и, естественно, отдела
кадров, который решает всё» (выделено автором; впрочем, и неподчёркнутый
им оборот «жить… и быть свободным» также напоминает, не правда ли,
соответствующее высказывание одного из корифеев?).
Я очень рекомендую книгу Кикоина
широкому кругу русскоязычных читателей. Хорошо бы ещё перевести её на иврит: да
ведают потомки пионеров своей родни минувшую судьбу!
Михаил Копелиович
Евгений МИНИН. «Погоня
за ветром».
Иерусалим: «Библиотека Иерусалимского Журнала», 2012.
Он
сам себя не прочь именовать двуликим Янусом. Но что обозначает выражение сие – «двуликий Янус»?
Неискренний, двуличный. Но ничего из образа такого не годится, чтоб определить
в достойной мере Евгения. Лишь старое предание, а вернее, миф, что Янус – бог
с двумя мордахами: одним лицом он молод и смотрит в предстоящее, другим – напротив,
старческим лицом, в противовес наставленным упрямо, – в былые времена. Но
видом всем Евгений Минин – не старец, да и не малец. Он средних лет, в расцвете
жизни неизменной, как истинный творец, душою молодится. Румян, как юноша;
седой, как старец. Как была для Риммы Казаковой «бесконечно симпатична детскость» в самой его душе, так и осталась.
Я с нею здесь согласен.
Но
если вспомнить Древний мир, то сколько тамошние недотёпы ждали мнимого
соизволения богов? А тут не устаём и не скучаем почти что каждый день со всё
новейшею задумкой Минина – пародией на стих чужой.
Да,
есть как будто два лица – два человека будто. Две маски Минина: он – ярый
пародист и он же – мягкий
лирик.
Евгений
Минин не испытывает жалость к любым из всех поэтов, но зато острее чувствует
своим сердечным клапаном всё ту же преданность малюсеньким друзьям, которых
приучаем мы к квартире, которых любим за простые составные части: хвост, четыре
лапы, мокрый нос. Нет, не случайно он попал в призёры конкурса стихов о лучших
спутниках людей.
И,
вправду, зачем жалеть мастеровитых и даже новичков в литературе. Другое дело, к
преданным друзьям – конечно, Евгений Минин – Человек, он знает цену
верности, поэтому жалеет больше их. Собак на подлость не приучишь, а вот
упорнейших поэтов и розгой не отучишь складывать из непечатных и печатных слов
всё новые стихотворенья.
Имеется
во всей культурной сфере: мэтры, полумэтры, у коих строчек вязь на километры.
Евгений Минин всем им не прощает: бессвязности, надменности, высокопарной чуши,
да и любви к банальностям, что отравляют душу.
Конечно
же, тот ошибётся человек, кто посчитает все насмешки Минина над рифмоплётами –
главнейшей целью творческой стези. Уверен, спроси Евгения об этом, представь
ему на выбор, Евгений изберёт поэзию, взамен отдав обзор всех ляпов и
конструкций, Но… Он – апогей в «пародистых» стихах, он на Парнасе
пародийном Аполлон, к которому смешливых муз гарем всю творческую жизнь хранит
любовь.
Узнать,
кто вдумчиво читает и пылко любит поэтичный слог, по крайней мере, достоверно
невозможно. Но вот отметить усердия всего лишь одного из нынешних сынов Израиля –
возможно точно, он один – Евгений Минин.
Он
говорит: «…в пародии порой подобен псу: когда взял след, то нет разбора: друг или
враг – нет никому спасенья». Чего уж там про современников, когда и
классикам досталось, которым побоятся вставить самонадеянные критики стихов
сегодняшних журналов.
Но
здесь он без кощунства и не ради осмеяния неточных рифм или бессмыслиц, но
параллельно создаёт: то равное по смыслу, но иное; то продолженье строк, как
будто утаённых поэтами Серебряного века.
Известен
Минин как поэт, но с грустью и печалью в строчках. Но так далёк Израиль – средоточье
Ближнего Востока, – что
логикой не вразумлю: откуда вот такая плодовитость, когда в печали не идёт
работа не только у персоны примитивной, но перво-наперво – у личности
литературной с амбицией на миллионы алых роз к своим ногам и восклицающей
гурьбой фанатов в трёхстах вагонах с несущимся к нему локомотивом?
Казалось
бы, тоска всегда пребудет – защиты нет вовек, но каждый день, читая всех
своих коллег-поэтов, работает Евгений Минин, как конвейер от немецких
автопромов, оттачивая стиль свой и расширяя смыслы посторонних.
Алексей Зырянов