Стихи
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 43, 2012
Семён Крайтман
птичий
след
* * *
даже если сумеешь
бежать от тюрьмы-сумы,
подчиниться, устать,
привыкнуть к тюрьме-суме,
над полями бродить, лишь неба касаясь,
травы лишь
зная запах,
захочешь
рвануть от войны-вины,
от чужой жены.
божиться начнёшь, но не…
не уйдёшь, не устанешь, не склонишься, не привыкнешь.
так и будешь с ними
до мёртвых своих зрачков.
так и будешь с войной, виной
да с чужой женой,
с удивлённой судьбою, слушая на закате
в пузырящемся небе
хлюпанье облаков,
длинный звон появившейся ниоткуда сторожевой
звезды
и шелест травы,
похожий на шелест платья.
* * *
ну просто мне хотелось
о любви.
пускай смешно, пусть с
помощью кривых
рисунков, нот…
какая к чёрту лира.
как медиум, обманывая
зал,
я умершую юность
вызывал,
прося не отличать себя
от мира.
а впрочем, мог бы
догадаться сам –
осенний дождь,
бродящий по лесам,
кирпичный лом в
заснеженной канаве,
у берега костёр, на
море дрожь,
весь этот нарисованный
скулёж,
который я… не больше
чем забавен.
внизу обрыв, вверху
калашный ряд.
дуреет ветер, мокнет
виноград,
судьба есть исключение
из правил.
я слышу щебетание
дождя:
«оставь надежду, всяк
сюда входя…»
оставил, мой родной,
уже оставил.
* * *
прохладен был ветер,
прохладен и сладковат.
и костёр мерцал,
как лампочка в сорок
ватт
из времён
артобстрелов.
над холмом появлялся
ряд
дозорных звёзд.
за ними тянулось
войско,
пыля и сметая с пути
присмиревший мир.
и ветер был сладок.
и костёр в темноте
дымил… –
вот вечер, когда я
ходил
в пастухах фекойских.
я слушал, как плещет крыльями
пустельга.
как шевелятся звери
пустыни
и города
на неведомых взморьях
мокнут и без следа
исчезают, словно сахар
в стакане с чаем.
и смотрел на женщину у
костра,
и, к её губам
и глазам прикасаясь,
шептал: «жив Господь
твой, Дан,
и жив в Вирсавию путь,
и близок, и нескончаем».
* * *
у психолога был
неудобный, смешной диван.
кабинет был игрушечной
комнаткой три на два.
сам же психолог был…
вернее, была, красива,
как и все молодые
женщины.
на вопрос:
«как дела твои?»
я
несуразное что-то нёс.
вспоминал, вспоминал,
вспоминал…
но она меня раскусила,
догадавшись внезапно,
что я не пришёл с войны.
что пропал без вести.
что отчаянный вкус
вины
перед жизнью своей –
в каждом слове.
что огорошен
чёрной ночью,
мерцающей мраморно в стороне,
говорю всегда о
потерянной мной войне,
о морской волне,
о блеске
рассыпанных в ней
горошин.
записывай, девочка, в
розовый свой блокнот:
«ветер шумит, вечер
плывёт, цветёт
георгин за открытыми
окнами.
в георгине
копошится пчела.
судьба покидает нас.
и время разматывается,
как бинт,
как повязка с ослепших
глаз
человека в центре
ожоговой хирургии…»
* * *
безгрудая девчушка из
загот-
конторы
(осень,
девяностый год),
лет двадцати, но
замужем.
подруги
шипели ей: «смотри не
упусти…
высок, голубоглаз,
широк в кости,
электриком у нас на
центрифуге.
зарплата,
прогрессивка, все дела.
заказы – колбаса и
пастила.
на праздники из Яффы
мандарины».
когда она заморские
дары
из тёплой вынимала
кожуры,
глядя в окно, на
мокрый свет луны,
я удивлялся переливам
мира.
луна текла, искрилась
и плыла,
уран обогащался, спал
Урал.
она, сцепив за головою
руки
и не закрыв –
припорошив глаза,
шептала мне…
в счёт будущего зла.
в счёт будущей тоски и
смертной скуки…
она была мальчишески
худа.
следы от банок,
плотно, в два ряда,
гвардейцами, в
почётном карауле,
тянулись от лопаток
вдоль спины,
по тем местам, где
были бы должны,
прорваться крылья.
я смотрел на них
и напевал негромко: «люли,
люли».
* * *
примерно так:
Одесса, тень,
за столиком
мы с Нелей Леонидовной
и с томиком
не помню чьих стихов.
густое солнце
мерцает, как айвовое
повидло, и
течёт на плечи Нелли
Леонидовны…
в тот год она работала
по «фронцам»[1].
и я хохмил:
– вот трудности
профессии,
к примеру, завтра
утром море взбесится
и шторм.
и порт закроют на
неделю.
клиента нет…
– бывает, я не гордая.
жизнь не всегда,
малыш, валюта твёрдая.
могу и в подворотне,
за идею.
был летний вечер.
на балконе с фикусом
сидел старик.
котёнок рыжий тыкался
в слепые блики на
стекле оконном.
мы пили кофе, стоя под
платанами.
«смотрите, Неля, это
дом Кирсанова.
смешно сказать, он
тоже был Семёном».
потом я стал читать,
шурша страницами…
она вздохнула и
тряпицей ситцевой
смахнула пот с
тайваньской штукатурки,
поправив пальцем
завитушку с проседью.
в последний раз мы с
ней столкнулись осенью
в обветренном дворе
одесской дурки,
где голосом, подтёкшим
и приглушенным,
я отчего-то звал её
Катюшею,
рассказывал о Риме и
Вероне.
она шептала:
«как же ты состарился.
мой ласковый, мы
больше не расстанемся».
и хлебушек крошила мне
с ладони.
* * *
a птица не летела, но текла.
и был весенний вечер.
и была
дорога гладкой, словно
лист картона.
затягивались дымкою
поля,
и в сумерках печальная
земля
тянулась на восток от
Аскалона.
и там, уткнувшись в
облако, она,
как в волнолом влетевшая
волна,
корёжилась, сминалась,
выпирая
из сдавленных
препятствием глубин.
как исполинский фон
Иероним,
саму себя собой
приподнимая
и становясь холмом… ещё
холмом,
лесами прорастая и
потом
в молчащие
преображаясь горы,
так застывала,
замирала так
и, наблюдая медленный
закат,
темнеющий поддерживала
Город.
и птица не летела, но
текла,
движением просторного
крыла,
уходу солнца розового
вторя.
и я смотрел, как
остывает свет,
как тонет он.
и тёплый птичий след
сливался с ним
и исчезал за морем.
* * *
пожалуйста – смешные
чудеса:
смотрите, вот из ящика,
куда я
упрячу зайца, выскочит
лиса
и, удивлённых зрителей
пугая,
плеснётся в воздух
стайкой снегирей,
шумя, как
всполохнувшее монисто,
и полетит над улицей
моей,
над точками холодных
фонарей,
склонённых, словно
зеркальце дантиста,
и прочь из города…
а там уже зима,
позёмка, пустошь,
ветреное поле,
придавленные, редкие
дома,
и снова снег, и дым,
и воля, воля,
по-человечьи воющие
псы,
деревьев нацарапанных
посадки,
храпящий конь и
всадник в рыжей шапке
из выскочившей ранее
лисы.
* * *
тем временем мой голос
опустел.
я говорю, но слов
своих не слышу.
их звук, внезапно
оказавшись лишним,
ушёл, оставив место
пустоте.
так врач от
безнадёжного больного
выходит, прикрывая
дверь,
ни слова
не проронив.
и время стало тем,
тем временем, где мне
отведено
отсутствие.
на чёрно-белом фото
видны слова:
«когда-то», «где-то», «кто-то»,
«невосполнимо» и «не
суждено».
и женщина из не моей
весны
глядит в хрусталик
новенького ФЭДа,
к её плечу льнёт
северное небо.
глаза её
полынны и степны…
* * *
когда б ты знала,
из какого сора…
не тот, знакомый,
а другой, который
к тебе,
к прикосновенью твоему
так горько,
невозвратно опоздавший,
на площади рассветной
крошит мякиш
в хлопочущую птичью
кутерьму.
ещё прохладно,
муторно.
далёкий,
растерянный, протяжный,
одинокий,
курлычет ветер тёмною
листвой.
пустой трамвай, стуча
дверями, катит.
любовник, позабытый
под кроватью,
слезу роняет в тапочек
чужой.
и исчезает ночь,
остатки ночи.
уже хромает сказочный
молочник
по сероватым улицам
пустым.
в корявый колокольчик
свой колотит.
уже светает.
и «другой» уходит.
и небо расступается за
ним.
РЕМЕЙК
«родиться бы сто лет назад»
и, никуда не уезжая,
дождаться радостных солдат
и, скорчившись в углу сарая
на мягком земляном полу,
сквозь щель в бревне
за прелым хламом
смотреть, как маму и сестру…
опять сестру и маму, маму,
покуда полковая медь
сигнал не заиграет сбора.
очнуться.
переумереть.
податься в близлежащий город.
жить христа ради,
брать пример
с мальчишек местных,
непохожих
на тех, что знал.
глотая «р»,
окаменелых злить прохожих.
прибиться к мастеру в депо.
при паровозах
жить, кормиться.
ходить с ним в церковь
и потом
похоронить его…
жениться
на громкой девушке в платке.
родить болезненного сына.
любить его,
поить малиной,
на позабытом языке
петь колыбельную,
толочь
свои слова, как в ступке краску,
всегда в одну и ту же сказку,
что жили где-то мать и дочь
и мальчик с ними,
дочь была
красавицей, но так уж вышло –
хотела замуж, но не вышла
и никого не родила.
* * *
над нами ночь.
неведомый зверёк
в нору к себе сухую ветку тянет.
и звёзды можно набирать горстями.
ночь, как потёкший пятнами кулёк,
набитый с верхом крупною малиной.
и Игорёк кричит, валясь на спину:
«ебическая сила, Игорёк!
(он сам себе.
он говорит с собой.
прокуренный, в залысинах, рябой…)
мы умерли, мы в лапах фараона.
…неверный муж и равнодушный сын.
(в его слезах качаются Весы,
Возничий, Лебедь, Южная корона…)
не ссым, военный,