Короткие рассказы
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 42, 2012
УЛИЦА ЛИНЕЙНАЯ
Улица как улица… Одним концом упирается в линию
железной дороги. Вернее – в железнодорожный барак, который на эту линию
практически залез. А вторым концом – в лес. Ну, не то чтоб лес – так,
соснячок-переплюйка, но маслят набрать можно.
Сразу после войны здесь давали землю рабочим
кирпичного завода. Вот и строили, без слёз не взглянешь – как правило, из
шлака или некондиционного кирпича. Корявого, пережжённого, с иссиня-чёрными
пузырями непропёков. А потом достраивали, латали, добавляли без складу и ладу, тут –
террасочку, там – пристроечку, сбоку курятник. И с тех пор такого
понастроили, что даже хочется поблагодарить того великого мыслителя, который
придумал профильное железо высотой в три метра. Теперь тут половина заборов из
него сделана.
А там, за заборами, – своя жизнь. Своя
смерть.
БАРАК БЕЗ НОМЕРА
Ольга Ивановна сидит у меня на кухне и плачет.
Плачет давно и старательно, лицо опухшее, всё в бурых пятнах, толстые пальцы,
жестоко пережатые массивными золотыми кольцами, мнут люрексовую косынку.
Косынка колючая, нос ей вытирать неудобно, но она всё равно вытирает.
«Нет, ты подумай – это она мне, мне
сказала!!! Да я для неё всё! Вот поверишь, уже пять лет только об ней пекусь, а
она… Она – мне!!! Уезжай, говорит, не хочу тебя видеть!!!»
И новая порция слёз и соплей. Я поддакиваю,
сокрушаюсь, пою чаем. Ольга Ивановна уже два раза отвлекалась от своего горя –
сперва осудила мои помидоры, дескать, не так взошли, потом – кошку,
которая влезла на стол.
Я уж понадеялась, что она переключилась, – ан
нет… Видать, крепко обиделась, теперь её обиды недели на две хватит. Пока по
всем соседям не пройдётся, всем о «неблагодарной» не поведает – не
успокоится. А потом к своей «неблагодарной» вернётся, уж мне ль не знать. Не в
первый раз она тут плачет…
«Неблагодарная» – это внучка, жирненькая
пятилетняя пупсёна с бледно-голубыми навыкате глазами, не понимающая слова
«нельзя». Её время от времени отправляют к бабушке погостить, так что я её
неоднократно наблюдала, что называется, в быту. А Толика, Ольги Иванниного
сына, автора внучки, видела всего пару раз. Не любит он тут бывать, барака
маминого стесняется. Он с семьёй теперь в коттеджике площадью метров шестьсот
обитает, о бараках ему и вспоминать-то не хочется…
Кстати, он тоже железнодорожник, как и маменька.
Она всю жизнь в кассе дальнего следования оттрубила, а он – начальник
участка. Невелика должность, официально тыщ на сорок, но на ежегодный отдых на
Лазурном берегу, скромный домик в восемнадцать комнат да новый джип хватает
помаленьку…
Толя – раздражительный, вечно вздрюченный и
вечно на диете. Никак со ста пятидесяти кг хотя бы до ста двадцати сдуться не
может. Трудно ему, конечно. Жена сроду не работала, тёща-инвалид на шее, да ещё
ребёнок никак не получался. Они его лет десять вымучивали, сплошные
искусственные оплодотворения да выкидыши… А теперь вот она, доченька! Так что
они на свою Дашеньку всей семьёй молятся. И если та в магазине падает на пол и
начинает визжать, требуя что-нибудь этакое, всё ей тут же предоставляется. А Ольга
Ивановна – женщина нравов строгих, рука у неё тяжёлая, и при таких
фортелях у неё ответ один: а по толстой заднице не хочешь? И летит Дашенька
впереди собственного визга…
Ну, наподдала она малой разок, подумаешь! Ведь
было за что! А на следующий день поехала с внученькой сидеть, та с порога
верещит – видеть бабку не хочет, да невестка с претензиями: «Как вы могли
на Дашеньку руку поднять?! Валите в свой барак и не приезжайте больше!»
Провожаю её – грузную бой-бабу, разведёнку,
до самого барака. Она вроде и успокоилась, а перед своим крыльцом опять
начинает всхлипывать. «Ольга Иванна, да что вы, не берите в голову, это она по
малолетству, по недомыслию».
«А-а-а, молодая ты, не понимаешь! Ведь я уже
жизнь прожила, а кроме этого грёбаного барака и вправду ничего своего нет!!!» –
и снова утирается засморканной косынкой. Мимо грохочет товарняк, дребезжат
стекла, дрожит земля под ногами. Ольга Ивановна ещё что-то говорит, да только
ничего не слышно… Я стучу пальцем по уху и пожимаю плечами. Она в ответ машет
рукой, жалко улыбается и закрывает за собой дверь.
Товарняк какой-то бесконечный…
ЛИНЕЙНАЯ, Д. 1
Дядя Паня был чудак, каких мало. Чудак в людском
представлении – он какой? Благодушный, блаженный, светлый… А дядя Паня был
чудак упёртый, агрессивный и хамоватый. И как его тётя Маня столько лет
выдерживала? В последний год его жизни, когда я за ним присматривала, он был
уже слабенький совсем, полупарализованный, да и то я порой от него залезала на
чердак, сидела там часами и думала – не выдержу! Либо сама сейчас повешусь,
либо его придушу, благо никто не прикопается – кто там станет разбираться,
от чего человек в девяносто один год помер?
Причём странности его отнюдь не от старости –
он всегда такой был, сколько его помню. Я ведь маленькая, лет до пяти, тут
жила. Потом уехала, с отцом по гарнизонам моталась. А теперь, выходит, домой
вернулась…
Так вот – от дяди Пани и в те годы
повеситься можно было. Вся беда в том, что он, во-первых, очень ценил своё
здоровье, а во-вторых – свято верил печатному слову. А изобретателей в
сфере здоровья всегда хватает.
Напишет какой-нибудь талант, что помидоры
удивительно полезны – и дядя Паня начинает жить на одних помидорах. Потом
какой-нибудь другой талант откроет, что они, напротив, ужас как вредны. И –
абзац: из рациона дяди Пани помидоры и всё, что с ними связано, уходят как
класс. Мы так пережили период питания одними яйцами и их полного отрицания,
сыроедения, когда, возвращаясь с работы, он лихо зажёвывал полкочна капусты,
пару реп и сырую свёклину, а я с ужасом смотрела на его раздувшееся пузо и
ждала, когда он лопнет. Дальше последовали овощи, запечённые вместе с кожурой в
духовке, это было ещё терпимо. А вот с мёдом, которого, как написал кто-то
умный, человеку надо непременно съедать столовую ложку в день, у меня оказались
проблемы. Это когда дядя Паня, кушая вечером кислые щи, вдруг вспомнил, что не
съел дежурную ложку мёда, и спокойно плюхнул её прямо в щи. И употребил со
словами: «Да какая разница, всё равно в животе перемешается». А меня стошнило…
Меня и потом не раз тошнило – он последние
лет двадцать увлекался уринотерапией. Вот уж утопить бы изобретателя этой
гадости в его любимом продукте! И как вам картина: полупарализованный старик
утром первым делом – цоп стакан со стола, нассыт туда при мне да и выпьет…
А потом мне этот стакан суёт – давай, мол, кофе сюда же!
Не стало его – я откровенно обрадовалась.
А потом запечалилась – одиноко как-то…
И тут же это дело поправила – хорошую
ничейную бабушку подобрала, собаку добрые люди подкинули, а две кошки сами пришли.
Вот теперь совсем другое дело… И жизнь радует!
Варю варенье на летней кухоньке, на крыльце
собака лежит – блаженствует, бабушка на огороде копается – любит она
это дело, кошки у ног мурчат… Эх, хорошо!
А в голову мыслишка лезет – вот я помру, и
кто-нибудь обо мне станет рассказывать – мол, жила тут одна дурочка, весь
год босиком ходила и подбирала всех подряд…
Да ладно, пусть что хотят говорят!
Мне-то уже всё равно будет…
ЛИНЕЙНАЯ, Д. 2 И Д. 3
Может, кто-то по утрам просыпается с петухами, а
я просыпаюсь с коровой. Она начинает истошно орать ровно в семь утра. Никогда
не могла понять, чего ей, дуре, надо – то ли жрать, то ли пить, то ли
доиться… Когда эта сирена включается, слышно за километр. А если вот так, под
самым ухом… Я аж в кровати подпрыгиваю!
Да ладно, пусть орёт – мне всё равно на
работу вставать, так что можно считать, она вместо будильника. И вообще, если
разобраться, корову эту надо ценить и уважать. И пусть делает что хочет,
поскольку она у нас реликтовая – самая последняя в деревне. Пасёт свою
бурёнку Ленка Чернецова возле моего дома – на горелом участке, где раньше
Васька жил. И сам Васька, и вся его семья были страшные баламуты. Папаша пил,
как бочка, пёр, что под руку попадёт, и по пьяному делу попал под поезд. Давно
уже.
Мамаша пила, как две бочки, и её хватил инсульт.
А Васька её бросил, запер дом и уехал к любовнице в соседнюю деревню. И больше
месяца, пока мамаша не померла, к ней ходили по очереди кормить и мыть Ленка,
Галина Кирилловна и Ольга Ивановна.
Хоть и дерьмовая была баба, а всё ж живой
человек – жалко…
Похоронили её тоже вскладчину, а Васька даже на
похороны не пришёл. И жить тут не стал, сдал дом.
Да только и жильцы здесь недолго продержались.
Мы-то, помню, радовались – семья тихая, работящая, узбек с женой и двумя
детишками. Уважительный такой. Особенно после Васьки – на контрасте.
Осенью они вселились, а в феврале среди ночи
ка-а-к полыхнет! Проснулись мы, выбежали – грохот страшный, шифер взрывается
и летит во все стороны, ветер какие-то горящие куски крутит, несёт, зарево
такое – жуть…
Узбека самого дома не было, а жена его в халате,
босая, выскочила, воет, мечется. Русский с перепугу напрочь забыла – по-своему
верещит, а мы понять не можем, дети-то где? То ли она их вытащила, то ли они
там заживо горят?
Одного нашли вскоре – ко мне под крыльцо
забился. А второго нет! Я уж пальто старое водой облила, с головой в него
замоталась да совсем было в огонь полезла – искать. Хорошо Ольга Ивановна
вспомнила – нету там детёныша, его в больницу днём раньше забрали…
Часа через три, уж когда угольки дотлевали,
пожарная прибыла. Без воды, конечно… Посоветовали нам пожарище снегом
присыпать, чтоб не дай бог огонь не раздуло, да и отчалили…
А Ваську в ту же зиму убили где-то, так что
участок теперь ничей.
Трава после пожара растёт высокая, сочная, есть
что покушать. Корова жирная, чистая, удойная… Молоко вку-усное, за ним дачники
чуть не в драку. Сколько цену ни скажешь – всё возьмут! Но и трудов с
коровой… Не позавидуешь Ленкиному достатку.
Вчера собралась я на работу, калитку запираю,
гляжу – Ленка семенит, успела уже спозаранок травы накосить. Велосипед
из-под копны почти не видно, так навьючила…
– Как, – говорю, – ребята твои?
Сынок, дочка?
Личико у Ленки красное, маленькое, морщинистое,
платок намотан кое-как, халат синий, рабочий, и резиновые сапоги на босу ногу.
Улыбается, кивает, половины зубов нет… Ух, хороша, кикиморка!
– Спасибо, спасибо, радуют детки. Серёжа на
третий курс перешёл, на повышенную стипендию. А Кате в этом году диплом защищать,
её уже в аспирантуру позвали. Умочки мои!
Смотрит на меня в упор – глазки водянистые,
поблёскивают, как у мыши. И вдруг спрашивает:
– А знаешь, о чём я мечтаю? Как только
детей выучу – в тот самый день, как они первую зарплату принесут, – угадай,
что сделаю? А корову зарежу! Вот те крест – зарежу! Как же я её, тварь
удойную, ненавижу! Вся жизнь моя говном коровьим провоняла!
В корове включается сирена.
«Уй ты лапочка, уй ты милочка, – сюсюкающе заводит Ленка. – Пить захотела, хорошая
моя… Сейчас, сейчас…» И, не прощаясь, припускает к своему дому.
Корова орёт обречённо…
ЛИНЕЙНАЯ, Д. 4
Шла сегодня из магазина, а навстречу Лариса
Николаевна. И главное, спрятаться некуда – с одной стороны забор, с другой –
канава. Мимо пройти, сделать вид, что не заметила? Никак – дорога-то
узкая… Пришлось поздороваться. А с ней только поздоровайся – и всё, не
вырвешься! Оправдания типа «не могу, тороплюсь, меня ждут» не прокатывают. Она
вцепляется, как клещ, и говорит, говорит, говорит…
В основном о своём здоровье – мол, врачи
взятку ждут, не дают ей первую группу инвалидности, даже вторую едва выбила, а
у неё и там болит, и тут стучит, и ещё вот здесь ёкает… Да со всеми
подробностями, с результатами анализов…
Ещё – о деньгах. Как она что-нибудь выгодно
сделала, купила, продала, построила. Как с неё хотели взять больше, а она им
кукиш, и как можно было ещё выгоднее, да не получилось.
О своей гениальности и красоте. Сколько у неё
изобретений, как на её достижениях до сих пор целая отрасль работает. Как её
сватали и тот, и этот, а ещё вон те двое. Тот с деньгами, этот с положением, а
те вообще от любви хотели с собой покончить. И какие ей стихи посвящали. И
какая народная артистка на неё ну удивительно похожа!
И, наконец, о матери.
Катерина Алексеевна – это Ларис-Николавнина
боль, страдание и крест… Мать ей всю жизнь заела, именно из-за матери она не
вышла замуж ни за первого, ни за второго, а так и осталась женой одноглазого
прораба с кирпичного завода, с пристрастием к пиву, тяжёлыми кулаками, и к тому
же совершенно без культурных запросов.
Да если б не мать, Лариса Николаевна блистала бы
в высшем свете, получала госпремии и была звездой первой величины!
Увы – Катерина Алексеевна какая-то вечная.
Вот Ларисе Николаевне уже семьдесят пять, другие, порядочные матери,
давным-давно все померли и освободили детей от груза своей никчёмной старости,
а эта всё живёт и живёт, чего-то ей постоянно надо, и у несчастной дочери из-за
этого никакой личной жизни.
А сегодня Лариса Николаевна сияет на всю улицу.
«Радость, – говорит, – какая! Я добилась, что мать в дом престарелых
возьмут! Сегодня позвонили – документы подписаны!»
У меня аж внутри что-то оборвалось. Не выдержала –
хоть и знаю по опыту, что возражать Ларисе Николаевне – всё равно что
против ветра плевать, а само вырвалось:
– Что вы делаете?! Она тут всю жизнь
прожила, а её заберут невесть куда, она же помрёт там от силы через неделю! Она
же вам мама…
– Оно, конечно, не ко времени… – соглашается
Лариса Николаевна. – Я сейчас новые кольца для колодца заказала, да чтоб
их поставить, надо денег отложить… Ты как думаешь, сколько узбеки за колодец
возьмут? Тысяч пять или больше?
С другой стороны, я поминки устраивать и не
собиралась. А на девять дней самых близких позовём – вот тебя, Галину
Кирилловну да материну подругу, бабу Машу со Школьной улицы.
И хватит…
Линейная, д. 5
Куры у Наташки ручные невероятно. Втыкаешь в
грядку лопату – они тут же под неё суются, выклёвывают что-то деловито…
Ещё и на меня ругаются, квохчут с большим осуждением, мол, уйди, противная, что
с лопатой зависла – не видишь, червяк из-за твоей нерасторопности уполз! И
не вздумай их шугнуть – Наташка сразу губы поджимает, обижается. Правда,
вслух не скажет, но всё равно видно.
Вот ведь – двести метров расстояния, а
земля у неё совсем другая… Лёгкая, пушистая, копать – одно удовольствие. А
у меня глина – от лопаты не отдерёшь… Зато у меня всегда вода есть, даже в
самую засуху, а у неё в колодце с ранней весны почти пусто.
Поэтому и пришли мы с Галиной Кирилловной к
Наташке помидоры сажать каждая со своей лейкой. И экономненько так – под
корешочек, помаленьку… Ничего – Наташка потом ещё сама польёт. До меня
дойдёт, наберёт. Я всегда шланг с краником сквозь забор на горелый участок
просовываю. И Ленке удобно корову поить – не надо от себя воду таскать. С
пустым ведром пришла да тут набрала. И Наташке на пользу.
Потом мы с Галиной Кирилловной и Наташкой ещё
парник закрыли – плёнка на ветру бьётся, из рук вырывается, едва
справились. Кирпичами её, заразу такую, прижали, вокруг бечёвкой обвязали,
чтобы не сорвалась, не улетела, и кур наружу с большим почтением препроводили…
Хорошо получилось, красиво…
Наташка звала посидеть, чаю попить, да я
отказалась – у меня бабушка и собака с утра не кормленные, а уж десятый
час, пора бы. И Галина Кирилловна за компанию к нам пошла, у неё с моей
бабушкой вечные сельскохозяйственные диспуты – вот уж родственные души
оказались!
Вскоре гляжу – Наташка с двумя баллонами за
водой идёт. И тут мой кобель как начал на забор кидаться! От ярости просто
захлёбывается – клокочет весь. Он у меня, вообще-то, умный мужик, хоть
специально его ничему не учили. Это в нём порода своё берёт – папа у него
восточно-европейский, очень племенной, милицейский. Весь медалями обвешан,
серьёзная зверюга. А мама немецкая – с рахитом, выбраковка, а всё равно
предки служивые, как говорится, происхождение в карман не спрячешь. Так что на
людей мой Гурий реагирует очень правильно – просто голос подаёт, что
кто-то пришёл. Если свой – хвостиком повиляет вежливо и пропустит. Если
чужой – так и будет возле меня топтаться, пока я общаюсь, – контролировать.
Но молча!
А вот на Наташку каждый раз вызверяется по
полной. Уж пора бы успокоиться – мало того что соседка, так и по работе
тут целыми днями шастает, почтальонша она… Но у Гурия на неё каждый раз такая
вот истерика.
Я его раз попросила заткнуться, два – реакции
никакой.
«Что ты, Наташ, – кричу, – ему
сделала, что он тебя так не любит?» Она воду набирает, смеётся: «Ему, – говорит, –
так от бога положено – все собаки терпеть не могут почтальонов и убогих, а
тут всё в одном флаконе!»
Наташка ловко подхватывает верёвку, связывающую
две бутыли, правой рукой, хоть и совсем коротенькой, зато с пальцами, перекидывает
через плечо и, придерживая левой – более длинной, но заканчивающейся
чем-то вроде ласты, не кисть, а загнутая внутрь култышка, – отдуваясь,
ковыляет к себе. Гурий замолкает, но от забора не отходит, подозрительно глядит
ей вслед.
«А знаешь, – грустно говорит Галина
Кирилловна, – я ведь с её мамой в одном классе училась…
У неё только двух пальчиков на одной руке не
хватало…»
Линейная, д. 6
Гурий знает дни недели. Точно отсчитывает –
бывает, и я собьюсь, а он – никогда. Это потому, что мы с ним по субботам
и воскресеньям в лес гулять ходим – часа на два. Носится он там – свободный,
летящий. Время от времени вынырнет на тропу, проверить – как я? Никто не
покусился? Толкнёт носом под руку и снова исчезнет. Здоровенный, а бесшумный.
Вообще-то, лес узкий – с этой стороны поле,
дачи, деревня – и с той то же самое… Поэтому по тропинкам не только мы с
собаком бродим – ещё всякие бабушки встречаются. По двое, по трое, чтоб
поболтать можно было. Это теперь они к Гурию привыкли, сюсюкают хором: «Пёсик,
собаченька, красавец…» – а поначалу пугались. И правда – возникнет внезапно
что-то массивное и явно хищное, перелетит через тропу и скроется. Что хочешь,
то и думай, особенно сослепу…
Из-за этих прогулок и ждёт Гурий выходных.
По-моему, в субботу и воскресенье он вообще в свои апартаменты ночевать не
уходит. (У дяди Пани козлятник был, а у меня «собачатник» получился, там даже
диван стоит!) И чтобы меня утром не пропустить, прямо на крыльце и спит, дверь
подпирает.
А сегодня я вышла – его нет… Одно из двух –
либо я просчиталась и нынче не суббота, либо Гурий заболел. Впрочем, ещё
вариант имеется. Может, гости к нему пришли, заигрался?
Выглянула осторожненько за угол, на задний двор…
Ну так и есть, морозовский Эрлик снова у нас!
Ох как круги наяривают! Ростом они одинаковые,
но наш массивный, мохнатый, а Эрлик худощавый, гладкошёрстный, шустрый. Поэтому
он ловчее в крутые повороты входит. Зато уж если наш догонит – тому не
удержаться. Катятся кубарем, трава во все стороны… Я вчера косила, такую
хорошую копёшку подгребла… И вон она вся – летает! Аж по яблоням
развешана…
Меня не видят. Оба – сплошная страсть и
погоня. Но молчком, всё молчком… Нашему-то просто в радость, вот и не гавкает.
А Эрлику побегать – наслаждение редкостное, уникальное, не дай-то бог лаем
к себе ненужное внимание привлечь… Такая удача – с дружком погоняться,
поиграть – может, раз в полгода выпадает. Чаще с цепи срываться у него не
получается.
А цепь-то короткая… Будка кривая-косая, из
обломков шифера кое-как сляпана, и не знаю, как он там в холода выживает?
Площадка перед ней вся засранная.
Зато уж если вывернулся Эрлик, убежал – весь
мир открыт. Забора-то у морозовского дома нет.
Мы с моей бабушкой Витьку Морозова зовём
«дяденька Недодел». Лет пять назад, помнится, взялся он свой дом красить. Угу…
Та сторона, что на дорогу глядит, почти покрашена. Ну, процентов на семьдесят.
А вторая – почти от старой краски ободрана. Тоже процентов на семьдесят.
Прежний забор он лихо сломал. Помню, ещё
говорил, что новые столбы поставить – ему раз плюнуть, а железо прикрутить –
так это вообще одной левой! Вот столбы и стоят. Поржавели, правда, некоторые
покосились, но в основном пока держатся…
Прошлой весной взялся мотоблоком под картошку
пахать. Так рога бедного мотоблока всю зиму из-под снега посреди огорода и
торчали, словно там козёл утоп…
Машка, дочка его, – баба разумная, деловая,
в городе работает, квартиру снимает. А сыну – Морозову-младшему – на
хозяйство плевать. У него в жизни великая цель – обращение людей к богу.
Бог у него, правда, какой-то сектантский. Так
что он с женой и двумя сыновьями вечно по окрестным деревням топчется,
проповедует. Не знаю, как кого, а меня своей религиозной литературой уже
замумукал. Вот – опять забыла, чего же это он «свидетель»? То ли Иисуса,
то ли Иеговы?
К сожалению, «дядя Недодел» уже знает, где свою
пропажу искать. Недолго думал – вон он, лёгок на помине, орёт… Гурия я
за загривок придержала. Эрлик
бочком-бочком, в щёлку калитки, увернулся от пинка – и к себе, на цепь.
А мы с Гурием всё же гулять пошли. Он ещё к
Эрлику кратенько завернул – посочувствовать, наверно… И в лес полетел. А я
плетусь нога за ногу – тут посматривать нужно, я ж босая, а битых стёкол
до чёрта… Мимо столбов этих ржавых…
Какая у морозовского деда, Кирилла Антипыча,
малина была! Как я, малая, вдоль его забора шустрила – выглядывала, где
ягодка свесится… И где она теперь, та малина?
Бурьян по пояс, крапива.
Кажись, что-то красненькое? Цапнула,
обстрекалась вся…
Ну, ягодка. В лесу дикие и то крупнее.
Разломила.
Заглянула.
С червяком!
Линейная, д. 7
Утром бабушка посуду мыла, а я бельё из
стиральной машины доставать пошла. Постельное нынче стирала – с
отбеливателем, с кондиционером… Аж нюхать приятно! Люблю… И пока пододеяльники
расправляла да принюхивалась – оно и случилось…
Фонтаны грязи забили одновременно – из
раковины, стока душевой кабины и из-под стиральной машины. Чёрными хлопьями, мерзостью
какой-то…
Я бабушке кричу: «Воду выключайте! Быстрее!!» А
она и так-то глуховата, да ещё посуда звенит и телек на полную катушку орёт… Не
слышит! А всё, что она там льёт, мне тут, в ванной, уже на два пальца пол
залило и прибывает на глазах…
Кинулась к двери – а пол-то кафельный,
скользкий, нога поехала, я и села в эту лужу, да копчиком – ужас как
больно. А всё бельё сверху шмякнулось. Постирала, называется…
И началось…
Бабулечка у меня слабосильная – сухонькая,
хроменькая, востроносенькая. Она только воду включать-выключать может, да шланг
подержать, если что. А уж я намахалась… То тросом в стоке шурую, то шлангом –
авось пробьёт… И всё, что я туда вливаю, обратно так и прёт. Да ещё то я, то
бабушка на конец участка к сливной яме бегаем, посмотреть, идёт вода хоть
чуточку или нет. И землю на ногах сюда же, в дом, приносим. Мы с ней обе на
чистоте слегка повёрнутые, так что всё это видеть – просто сердце
разрывается. И вот в разгар этого безобразия – как раз, когда я шланг в
очередной раз в слив запихивала, – в кармане телефон заверещал.
Бабушка, как верный адъютант, его выхватила, к
уху моему прижала.
– Алё!
– Это я, Рая…
Вот уж кого век бы не слышать. А тем более в
такой момент…
Шешеры нам слегка сродни. Раин покойный муж –
двоюродный брат моего папы. А их сын, Вовка, соответственно, мне троюродный.
Хороший он был мужик – добродушный, спокойный, домовитый. Умер молодым,
нелепо как-то. Почти не пил – может, рюмочку за компанию, не больше. От
одной рюмочки его и не стало… Водка палёная оказалась. А Морозов, который всю
эту бутылку практически в одно рыло оприходовал – вон, как ни в чём не
бывало…
Дом у Раи солидный, основательный. Сама она там
и невестка, а две внучки, два их мужа и четверо правнуков наезжают время от
времени из города.
Голос у Раи страдальческий, плачущий…
– Чего, – говорю, – случилось-то?
Извините, теть Рай, говорите побыстрее – у меня авария, пока болтаю,
затопит на фиг!
– Ой, как не стало Вовки, и некому мне
помочь-то… Надо насос в колодец опустить, ведь без воды сидим. Да ещё правнуков
мне подкинули… Господи, как же быть – на тебя одна надежда была, кого ж
ещё попросить…
– Ладно, – отвечаю, – подождите
только, со своей бедой справлюсь, так и быть – приду, помогу…
И бабушка кивает: «Непременно надо помочь! С
детьми без воды никак. Сходим.»
С канализацией мы разобрались часам к трём. Ещё
почти час грязь возили – ну, хотя бы маленько порядок навести! Сели на
кухне, пот утёрли, переглянулись. Ох, устали… А ещё к Рае идти…
Но делать нечего – и так сколько уже
ждёт…
Рая и правда сидит, нас выглядывает. «Ну, что
так долго? Пойдём, пойдём!»
Насос громоздкий, шланг к нему толстый, как
удав, да самой мне всё это из кладовки выволочь…
Полезла в колодец. Глубоко… Скобы узенькие,
склизкие, бабулечка и Рая сверху заглядывают – маленькие такие!
Едва с этим насосом справилась. Опустила,
привязала. Вылезла. Впряглись мы с бабулечкой в шланг – к дому тянем, а
Рая покрикивает – чтобы цветы ей не помяли. Тут я и спохватилась:
– Тёть Рай, а чего это мы вокруг-то тянем,
не напрямки?
– Так мне к парнику надо, а он сзади! У
меня редиска пропадет без полива! А в доме вода и так есть!
Как я её этим шлангом не пришибла? Однако
сдержалась.
Она нас ещё пустила руки помыть. Слышу – голоса
с кухни. Заглянула. А там внучка Раина, Ксанка, с мужем сидят, кушают, чай
пьют, телевизор смотрят. К столу не зовут. Мне кивнули. Гладкие такие оба,
вальяжные…
Рая нас быстренько, быстренько – и до
калиточки…
– Неужто, – говорю, – у вас в
доме народу мало, что нас звали? Вон Ксанкин мужик какую будку отъел, он бы
этот насос одной левой, а я чуть ёжика не родила!
– Что
ты, что ты! Он у нас не по этой части, он – по денежной. К нему с таким
вопросом и подходить неуместно!
И побыстрей калиточку за нами закрывает.
Тащимся мы к себе. Я молчу, а то слов кроме
матерных всё равно припомнить не могу. Сзади бабушка носом хлюпает, бубнит:
– Ох, мы ж с тобой обед не готовили… И есть
как хочется…
А у них на столе пироги были, я видела…
С мясом…
Линейная, д. 8
Забор у Люськи кирпичный, высокий – метра
три. Дорога перед ним заасфальтирована, кусты пострижены, бордюр покрашен.
Солидно всё так. Я, как возле прохожу, непременно рукой машу и улыбаюсь. Если
кто дома есть – сама Люська или муж её, Герка, – увидят, что
здороваюсь. У них везде видеокамеры понатыканы. Ну точно: ещё до конца забора
не дошла, а уже в кармане телефон трясётся: «Ты что мимо топаешь? Давай ко мне
на пять минут – покажу что!»
У Люськи всегда есть что показать. Любит она
что-нибудь этакое выискать и опытом поделиться. То кормушку для кур новейшей
конструкции по каталогу выпишет – удивительная вещь, не даёт зерно
разбрасывать, экономия кормов выходит чуть не в половину. То стабилизатор
электричества установит какой-нибудь этакий. Газонокосилка у неё самоходная.
Сама едет, сама косит, сама траву в мешки пакует. Чудо! А какие цветы! Как в
раю…
И ведь не скажешь, что человек с жиру бесится,
деньги направо-налево кидает. Всё с расчётом сделано, лишней копейки не
потратит. Наверно, она на весь район единственная, кто ни газовому хозяйству,
ни администрации, ни БТИ гроша на себе заработать не дала. Они ей голову
мутили-мутили, мол, это нельзя, то не положено, а вот это за очень отдельные
деньги и по двойному тарифу! Ну, руки же чешутся хоть что с бизнесменов
стрясти, тем более у нас тут таких раз, два – и обчёлся. Но Люся встала в
позу: «Вы, – говорит, – не глядите, что я из глухой деревни! Чай не
лаптём щи хлебаем! И пока вы мне с законом в руках не докажете, что я вам
что-то должна, ничего и не получите!» А уж законы она знает куда круче, чем все
местные юристы, проверено…
В калитку шагнула – навстречу кошек штук десять,
четыре собаки. Едва с ног не сшибли. Все приблудные, кем-то выброшенные, в
авариях побывавшие. Подобранные, вылеченные. Это ещё та малая часть, кого она
пристроить в добрые руки не смогла. Клубятся вокруг, носами тыкаются, ласкаться
лезут.
– Ох, Люсь, как тебя Герка со всей этой
живностью терпит?
– Вот-вот, – смеётся она, – а
теперь я сама себя превзошла! Идём!
Заворачиваем за дом, а там…
М-да…
Вместо картофельных грядок ограда из горбыля, а
в ней – прыгает на трёх ногах вороной жеребчик. Правая передняя – в
лубке, но настроение весёлое. Нас увидел – навстречу заковылял, тут же к
Люське в карман полез – сахар ищет.
– От, фигня какая, – кивает она на
лошадь. – И не думала, и не гадала, по соседней деревне ехала, а там его в
машину грузят. Молодой, племенной, красавец, да ногу сломал. Хозяин его на
колбасу и пристроил. Ну, ты ж понимаешь, нельзя было бросить… Вот и купила по
мясной цене. Ветеринар уже был, снимки сделал, лекарств тысяч на двадцать
навыписывал. Прогноз так себе – ходить будет, конечно, но ездить на нём
нельзя. Никогда… Что ж – пусть живёт. Прокормим…
Стоим с ней, на солнышко щуримся, смотрим на ещё
одну спасённую жизнь.
– Мне сегодня сон был, – вдруг говорит
Люся. – Будто забираюсь я по веткам огромного-преогромного дерева, а на
самой вершине сидят две маленькие девочки. Одна хорошенькая, как Мальвина, –
кудряшечки, рюшечки, бантики… А вторая толстая, косоглазая, рыжая. И кричат:
«Тётя, тётя, сними нас отсюда, мы твои дочки!» Я и подхватила ту, что
хорошенькая, вниз полезла. А толстая как завоет басом: «Почему меня не
берёшь?!» А когда я внизу оказалась – Мальвина моя куда-то пропала. Сижу
на земле, плачу и думаю: что ж я, дура, вторую-то не взяла? Пусть толстая,
ничего, что косая, – зато ребёночек бы у меня был…
Она быстро и нервно встряхивает головой и тянет
меня на кухню – хлеб пробовать, сама испекла…
Оборачиваюсь. Там, в ослепительном закатном
пламени, качает ветками яблоня, а на ветвях сидит девчонка.
Рыжая, толстая, нерождённая…
Линейная, д. 9
Бабушка моя так и говорит: «Слёт колхозных
старух». Но когда на нашей скамейке у ворот кто-нибудь из соседей отдохнуть
пристраивается, всё же присоединяется – побалакать, в слёте поучаствовать.
Нынче вот Галина Кирилловна в магазине с Ниной
Трофимовной с соседней улицы встретилась, я вышла, бабушка за компанию рядышком
присела…
Сидим, общаемся.
А Нина Трофимовна вдруг как подхватится: «Ой,
девочки, побежала я, пока меня Клава не заметила – вон она идёт!»
Галина Кирилловна Нину Трофимовну едва успела за
подол ухватить: «Успокойся, теперь тебе её бояться уже незачем, ты ж на
пенсии!» Та смеётся: «Привычка – вторая натура». И Галина Кирилловна
смеётся. А нам с бабушкой любопытно.
Ну, они и объяснили.
Нина Трофимовна-то нашей врачихой участковой
работала, всего год как на пенсию вышла. А у Клавки – сын-алкаш был. И как
он в запой уйдёт, работу прогуляет – Клавка прётся прямо к Нине Трофимовне
на приём, влезает без очереди и начинает требовать для него больничный.
Учитывая, что Клава изрядно глуховата, очередь может шуметь сколько ей угодно и
Нина Трофимовна отказывать в больничном тоже хоть до посинения – пока та
своё не выцыганит, нипочём кабинет не освободит, не отцепится!
Я уж давно за ней эту особенность заметила –
особенно плохо у Клавы со слухом, когда ей что-то слышать невыгодно. Она у меня
пятьсот рублей в долг взяла и не вернула. А как мимо шла – я к ней. О
природе, о погоде, да между прочим так – когда должок-то вернёшь? Так о
природе и погоде она прекрасно со мной пообщалась. А как про денежки разговор
зашёл: «Ой, чегой-то совсем не понимаю, чего ты говоришь-то? Ну, извини, до
свидания, до свидания…»
А Клава, пока мы ей косточки перемывали, уже
подошла, тоже к компании присоседилась.
– Вот, – говорит, – к сыночку
иду… Полгода сегодня, как моей кровиночки на свете нету… Ох, как мне тяжко-то
без него…
– Ага, – тихонько в сторону бормочет
Галина Кирилловна, – выпить не с кем, компании нету…
– Ну да, как же не с кем? – так же
вполголоса отзывается Нина Трофимовна. – А разве Колька-татарин не у ней
живет последнее время?
«Господи, – думаю я, – Колька-то мужик
какой справный, хоть и пьющий. Как же можно было на такое польститься? Это ж
сколько выпить надо?»
Ну да Клавка нас не слышит. Всё о своём – как
могилку обустроила, сколько кому за оградку отдала… А у самой в руках пакет
большой-большой.
– Чего это у тебя, Клав, в пакете-то? –
спрашивает её Галина Кирилловна.
– Так мусор несу, бутылок
всяких набралось. По дороге в посадке кину, – охотно объясняет она.
Галина Кирилловна впадает в гнев. В общем, можно
её понять – мы за вывоз мусора по двести рэ в месяц платим, а по весне
общими усилиями проходим по ближним окрестностям, всё, что разные уроды за зиму
накидали, подчищаем, чтоб порядочек был. А тут эта грязнуха, да так в открытую!
– Как тебе не совестно, – вещает
Галина Кирилловна, – в то время как все мы… Из-за таких, как ты… Да если у
тебя двухсот рублей нету – в конце концов, приноси свой мусор ко мне,
мешком больше, мешком меньше – кто проверит, мне не жалко! Только прекрати
гадить!
– Я учту, – внезапно на полуслове
перебивает проповедь за чистоту Клава. И, чапая войлочными ботами, удаляется со
своим мешком в сторону посадки…
Галина Кирилловна шумно выдыхает набранный
воздух, не потраченный на оборванную посередине фразу, и спрашивает Нину
Трофимовну:
– Как ты думаешь, она меня хоть слышала?
– Сомневаюсь! – хором отвечаем мы…
Линейная, д. 10
Сидели мы с Галиной Кирилловной, чаёк попивали
да выступление нашего президента слушали. О демографии он говорил. Обычно всё,
что он говорит, встречает у Галины Кирилловны глубокое одобрение. Я, вообще,
заметила: если ей человек понравится, то и все его высказывания она непременно
сочтёт правильными. А президент Галине Кирилловне нравится очень… Спокойный он,
вежливый, красивый… Просто идеал мужчины!
Так вот – в этот раз слушала она его, слушала,
а потом очень веско заявила:
– У президента плохие советники. Сам он,
конечно, потрясающий человек и такой умница, но не может же он всё знать? А
этим явно кто-то пользуется. Неверную информацию ему подсовывает! Надо бы об
этом на телевидение написать, пусть проверят!
Я немножко удивилась:
– С чего это у вас, Галина Кирилловна,
такое мнение сложилось?
– А ты сама посуди, – возражает она и
начинает быстро-быстро что-то подсчитывать на бумажке.
Она, вообще, столбиком, вручную, считает
быстрее, чем я на калькуляторе. Инженерное образование сказывается. «На-ка –
любуйся!» – и подсовывает мне свои расчёты. А по ним выходит, что за
последние десять лет на нашей улице умер двадцать один житель, а родилось два.
Средний возраст проживающих – шестьдесят два года. (Это нам Катерина
Алексеевна статистику усугубила, ведь ей в том месяце девяносто восемь
стукнуло! Без неё пооптимистичней чуток было бы.)
– Кому тут демографию-то поправлять? Мне,
что ли, с Катериной Алексеевной?
Эх ты, улица Линейная…
Линия твоя непутевая!