Стихи
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 42, 2012
Михаил Яснов
ОТЧАСТИ
* * *
Под говорок
еврейского квартала,
где мир
звучит гортанно и картаво,
под говорок
цыганского квартала,
где всё на
свете речь перемешала,
под говорок
арабского квартала –
его-то нам
как раз и не хватало! –
проходит
жизнь под этот говорок,
порою смерть
пуская на порог:
смерть
безъязыка, но в любом квартале
её всегда и
всюду понимали,
и перед ней
склоняет микрофон
синхронный
переводчик при ООН.
* * *
Всё, что
было желанным, становится жёваным –
забивает
гортань отцветающий пух.
И когда
пожелают красавицу в жёны вам,
поглядите
вокруг на окрестных старух.
Я и сам из
породы набивших оскомину,
не другим –
так себе, не в себе – так в другом,
и в попытках
прожить эту жизнь по-достойному
забиваю
гортань, как пустующий дом.
* * *
Покуда свято
место не пустует,
не отдадим
историю векам.
Россия спит.
Германия бастует.
Пол-Франции
сидит по кабакам.
Я пил, как
все, – но был мой тост нестоящ.
Кричал, как
все, – но не ступал за грань.
А сон
страны, рождающий чудовищ,
проник мне в
жабры и забил гортань.
НЕМЕЦКОЕ
КЛАДБИЩЕ В ТОЙЛЕ. ЭСТОНИЯ
На могилах
алфавита
дремлют
буквы и растенья.
Спят кресты,
надгробья, плиты,
спят
неведомые тени.
Им теперь
куда спокойней
под травой,
уже несмятой,
тем, кого
блазнили бойней
бесноватый и
усатый.
Спят
обугленные трубки,
дремлет прах
– письмо ли, карта,
а под ними
спят обрубки
давних войн
Петра и Карла,
а под ними –
просто бездна,
вся засыпана
костями,
а под ними
всё безвестно,
прах да прах
– черпай горстями.
Нет земли –
одна могила,
все мы здесь
родня и гости…
А кому-то
хватит силы
стать
травинкой на погосте.
* * *
Сначала
немного вина,
потом
разговоры о главном –
и эта
шальная волна
весь ужас
приносит стремглав нам.
Ты плачешь,
ты губы кривишь,
горишь, как
горит целлулоид.
Каких
небывалых кровищ
душе эта
музыка стоит?
И всё: не
дышать и не жить,
и лишь в
неизбежности лютой
губами лицо
осушить,
как древнюю
чашу с цикутой.
И больше не
слушать, не сметь,
но слиться
друг с другом, как паззлы,
покуда
любовь, словно смерть,
готовит
последние спазмы.
* * *
Один
доживает до старости,
другой
умирает в юности.
Остались
одни печалести,
а были одни
сумбурности.
А были одни
весёлости,
но вот ведь
как обернулось:
старость на
дикой скорости
переехала
юность.
Подите
теперь проверьте:
юности нет,
как не было,
а старость
до самой смерти
платит за
эти небыли.
* * *
О как мне
доставалось!
О как меня
вело!..
Страсть
переходит в старость
посредством
буквы О.
Ну что нам
буквы дали,
зачем они
дались?
Молчи, от
них подале
скрывайся и
таись.
ИЗ
ДЕТСТВА
Ко мне
старичок подошёл у дверей.
Спросил:
– Ты
еврейчик?
Я тоже
еврей!..
И грустный
какой-то, неловкий,
погладил
меня по головке.
За что, не
пойму, он меня пожалел,
чужой
старичок с бородою, как мел,
и в шляпе с
большими полями –
живущий на
пятом, над нами?
Я вышел из
дома. Скамейки. Цветник.
Но шёл
старичок, приподняв воротник,
и, словно
споткнуться боялся,
всё время к
стене прижимался.
* * *
Ну и
досталась родня:
хлещут вино,
как коня,
с гиком и
посвистом! Я не
тот, что
иные цыгане.
Сяду, в себя
углублён,
тихо возьму
поллитровку,
к рюмке
подвешу лимон,
словно над
дверью подковку.
* * *
Я не видел
Берестова грустным –
я запомнил
Берестова устным,
с песенкой
да байкою о том,
как
Чуковский спорил с Маршаком.
Что даётся
детскому поэту?
Если повёзет
– запомнить эту
заповедь,
важней иных наук,
что в стихах
всего дороже звук.
От того и не
был он печален,
этот звонкий
голос дяди Валин,
тенорок,
переходящий в смех,
звук держал
– за них, за нас, за всех!
* * *
Между
временем и временем застрянув,
я внезапно
ощущаю всей судьбой
сладкий
запах облетающих платанов,
словно
зябкую облатку под губой.
Ствол
звенит, как будто сделан из металла,
и восходит
ломкий шорох от земли:
то ли осень
эти листья разметала,
то ли птицы
их на крыльях разнесли.
И останутся
у ветра на примете
эти символы
привычной новизны:
изваяния
лесного Джакометти –
корневища,
утолщения, узлы.
Всё живое,
всё действительно живое,
облетаю,
улетаю и живу,
как ребёнок,
зарываюсь головою,
зарываюсь в
невозвратную листву.
* * *
Девочка, не
знающая жалости
к телу,
созидателю наград,
не кружись
без удержу, пожалуйста,
не садись
так бойко на канат.
Эти ножки,
жаждущие зрелости, –
ты им не
противься, не перечь.
Станешь ли,
при всей своей умелости,
узеньких
держательницей плеч?
Нет, не
выйдет! Слишком ноша тяжкая
для таких
напористых, как ты.
Вот и бьёшься
безымянной пташкою
о тупые
прутья пустоты.
* * *
Считаю
поутру жучков и паучков,
пока
окрестный мир туманами застелен.
Горошек
разбросав, трещит поэт Стручков.
В античном
забытьи цветёт поэт Камелин.
Я фауной
объят и флорой окружен,
ещё б живой
воды – хоть капельку, хоть слово…
Но Рейн сошёл с ума – кричит: «Я – Донн! Я – Дон…»
И, русло
изменив, спешит на зов Азова.
* * *
Что было
предназначено,
назначено не
мне.
Жизнь,
начатая начерно,
кончается
вчерне.
Рассыпались
тетради, чьи
страницы –
размело,
и только ты,
не глядючи,
случилась
набело.
Разобранные
волосы,
в глазах
темным-темно,
и снегом,
словно с полюса,
лицо
заметено,
расстёгнутые
пуговки,
приспущенный
чулок…
Нет, ни
единой буковки
я б изменить
не мог!
ЗАКЛИНАНИЕ
Усни на моём
плече посреди зимы,
которую так
давно торопили мы,
чтоб снег
невидимкой сделал укромный дом –
усни поскорей,
я счастлив твоим теплом.
Усни на моём
плече посреди страны,
в которой мы
все заложники той шпаны,
что напрочь
забыла про детскую боль и грусть –
усни
поскорей, я так за тебя боюсь.
Усни на моём
плече посреди беды,
в которой мы
так бесславны и так тверды,
что только
вдвоём сумеем её прожить –
усни
поскорей, нам утром опять тужить.
Усни на моём
плече посреди любви,
которой так
мало надо: одной любви,
любви при
одной звезде, при одной свече –
усни
поскорей, усни на моём плече.
* * *
Про древний
Родос всё наврали карты,
но камень
солон, а песок горяч,
и так ветрит,
что если не Икар ты –
то крылья
отстегни и тут же спрячь.
Куда лететь,
куда нам плыть? Не знаю.
Всё это
происходит не со мной.
Но жизнь
прочна, как ниточка сквозная
между
воздушным змеем и землёй.
* * *
Время
отлежится, точно силос,
всё удобрит
горечью своей.
Вдруг ты
позвонишь мне, как грозилась,
и возникнешь
около дверей?
Брошусь ли
навстречу, расцелую,
сердцем чуя
прожитый провал,
или разгляжу
в тебе другую,
ту, что до
сих пор ещё не знал?
И в преддверье
будущей удачи –
или неудачи,
кто решит? –
я сейчас
сижу один и плачу,
как ребёнок,
горько и навзрыд.
* * *
Ну кто ещё решится
на такое?
Пожалуй,
только мы с тобой рискнём:
тебе
чуть-чуть любви, а мне – покоя,
а воля
остается за окном.
Я выгляну, а
там, внизу, отчасти
распутица,
отчасти – гололёд.
А впрочем,
разговор идет о счастье.
– О чём, о чём?
– О том, что
снег идёт.
* * *
Плоть
отчасти, отчасти – душа,
что из
нашего прошлого выйдет?
Оттого-то и
жизнь хороша,
что границ
между ними не видит.
Я невольно
часы тороплю
и дневные
мешаю с ночными.
Оттого-то
тебя и люблю,
что не вижу
границ между ними.
* * *
О чём
кричите вы, старинные чернила?
Разлука –
сблизила, а близость – разлучила.
Тоскою
выцветшей заполнена тетрадь.
Разлука –
сблизила. Но слов не разобрать.
А вот
машинопись, уже давно слепая,
здесь жмутся
буквы, друг на друга наступая,
и так издёрган
шрифт, и так его знобит…
Разлука –
сблизила. Но дальше текст забит.
А ты, мой
верный друг, заложник лёгких клавиш,
какому
будущему тень от нас оставишь?
Разлука –
сблизила. Так в чём же тут беда?
А близость –
разлучи…
Всё
стерто навсегда.