Медитация
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 41, 2012
Марина Меламед
Улица Иудейской Пустыни
Почему я не пишу? Почему на звонки не отвечаю, помалкиваю? Потому, что ленюсь, потому, что боюсь, или оттого, что слова не пришли? Так, когда придут, вы меня позовите, ладно? Я где-то здесь…
Это я так, в воздух говорю, на кухне, у чайника, чтобы никто не догадался, но кто-то меня точно слышит – потому что чайник от возмущения закипает. Как это – нет слов? – отвечает он молча. А чем же я к нему обращаюсь? Или – зачем?..
За окном шумят дети, деловито гоняют паровозик, верещат и постукивают. Живая природа, тёплая, основательная, растёт на глазах. То есть созвучно уху. А у меня тихо, даже телевизора нету, и телефон отключила, чтобы заткнулся, даже некоторым часам батарейки вывернула. Чтобы не тикали.
Так что дети за окном шумят и за меня тоже. В природе всё сочувствует, дополняя, – я молчу, а дерево шумит.
И человек должен пошуметь иногда, чтобы обозначить присутствие, но тогда не будет слышно дерева. Конечно, должен, иначе его никто не заметит. Я имею в виду человека. Или так: иначе он сам себя не заметит. Растворится в ближайшем дереве, сроднится с кухонным столиком… и как бы нет его. Так что иногда я тоже как-то звучу.
Ключами, конечно, звенеть случается, хотя стараюсь удержаться, особенно дверь, но это не считается, и есть надежда, что никто не слышит. Слабая, но есть.
А звучу я на губной гармошке, раз в день, когда кажется, что соседей нет дома. Или когда сил нет, чтобы не играть. Это самое правильное состояние для игры – тогда тебе становится всё равно, как там кто что услышит или подумает. Тогда, конечно… Меня хватает минут на пять. От силы – на десять.
Соседи, бывает, кричат сильно, их хватает на дольше, даже на час с перерывами. Вообще-то, они любят друг дружку, но возмущаются поведени Отчитывают. Ставят на вид. Выговариваются. Сначала я радуюсь, что кричат не на меня.
Не виноватая я, что кричат, но пригнуться
хочется, проскользнуть незаметно, а вдруг. Окончательно никто ни о ком не
знает, может, мы все друг друга придумали…
В мире так всё связано.
Потом расстраиваюсь – у соседей трое детей, особенно маленький, ему только два годика, а вдруг родители разойдутся? Мои разошлись, когда мне было два, я так больше не хочу.
Говорят, в этом ближневосточном воздухе кричат просто от темперамента и никуда не расходятся. Не то что в России или ещё где. Тут жарко очень, и кровь жаркая, кипит. Пускай лучше кипит, чем… Особенно маленький, да, он так бросается мне навстречу…
Почему играю на губной гармошке? Она сама
звучит, певуче так, и слышно отлично. Я как бы есть, когда она поёт. А когда
молчит – как бы и нет.
Но скоро перестаю, боюсь – вдруг хозяева услышат, откажут от квартиры, пойду по миру искать другую, ящики паковать, тяжести перетаскивать, строить вокруг новый мир.
В прежнем мире, в Неве-Яакове, всё было иначе. Там были наркоманы,
в другом доме, крики совсем другие, с ненавистью. Я тогда полицию чуть не
вызвала, сцепив зубы.
Ненависть плохо сказывается на психике, голова опасно кружится, компьютер ломается, ещё разное… чайники, между прочим, сгорают, чашки бьются сами собой…
Теперь я ловлю падающие чашки не глядя. Сейчас тихо, дерево шумит. И иногда вот – дети. Почему бы не поиграть на гармошечке…
А вдруг они не любят такие звуки. Хотя я интересовалась – меня не слышно. Да и не видно, проскальзываю мимо, здороваемся раз в неделю. Надо себя отпустить куда-нибудь в Испанию погулять, никак не соберусь. Или хотя бы в Хайфу. Пускай все ото всех отдохнут. Особенно маленький. Он так плачет иногда… и мы потом, бывает, беседуем.
Я говорю – ты, мол, просто так плакал или для мамы? Для мамы, ага, кивает он серьёзно, чтобы услышала… а то, понимаешь, она меня плохо слышит… А папа вообще слышит только старших братьев, понимаешь? Я понимаю.
Хотя у меня не было братьев, и мама меня слышит всегда. И я её. Особенно на расстоянии мы отчётливо слышим друг друга и ужасно скучаем. Поблизости мне не хватало тишины и всегда работал телевизор, тоже какая-то жизнь, если вдуматься…
Тихо ползаю по улице Иудейской пустыни, взад-вперёд. До Иерусалима пешком теперь не дойти, но дорогу видно. Тем более скоро пойдут автобусы. В автобусе хорошо – он сам едет, можно закрыть глаза или рассматривать отражения. Новости слушать молча…
О новостях не будем, тут сразу хочется на
другую планету, так где найдёшь такую планету, чтобы новости радовали, чтобы
люди не погибали и нигде ничего не взрывалось… Вот недавно комета в нас хотела
врезаться, так Солнце её притянуло и взорвало у себя поблизости.
Спасибо ему…
Так что всё хорошо на планете, она вертится, надо научиться радоваться.
А то сидишь, как дурак, в автобусе и
боишься – вдруг кто спросит о чём. Ну,
например – где эта вот улица, а ты не
знаешь. Не помнишь или слов не разобрать, они как-то не звучат. То есть звучат,
но не прочитываются. Или прочитываются, но неправильно. Дышишь старательно,
очки протираешь… Потом выходишь на своей остановке –
слава Богу, успел.
Тут, между двух мусорных зелёных вагончиков (а как их ещё назвать?), мой дом. За ним – космос.
Вечером появляются справа огни, – Иерусалим, ночь и Стена Старого города. Когда я на неё смотрю, мне спокойно и не нужно ни перед кем оправдываться. Что не понимаю многих слов, мимо хожу и сковородкой не пользуюсь. Что мало аккордов знаю в этой жизни, мало, даже газ всё забываю заказать, только маме звоню раз пять в день и езжу к ней три раза в неделю. Нет, с ней всё в порядке, просто звоню.
Словом, когда я смотрю туда, направо и немного вверх, вечером, моя жизнь перестаёт казаться мне неразрешимой загадкой или невыполненным уроком, как обычно.
Зачем я курить бросила, можно было долго так молча стоять, смотреть, не оглядываясь. И как бы заниматься чем-то – курить. Просто так стоять неприлично – а вдруг тебя спросят, зачем ты вот это стоишь? И нечего ответить. Просто – стою. Потому что тут справа – космос, Иерусалим, а над ним – небо. Они меня очень утешают. Иначе – зачем всё.
Я как на них обоих – на Иерусалим и на небо – посмотрю долго, то всё меняется. Люди, идущие мимо, начинают улыбаться сами собой. А не только собаки. Кстати, я говорила – что соседи у меня очень милые люди? Их самый маленький сын всегда бросается мне на шею, ему два годика, он меня понимает.