Памяти Асара Эппеля
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 41, 2012
прощание с мастером
* * *
С уходом Асара Эппеля русская литература потеряла очень
крупного мастера, которого она традиционно не успела достойно оценить при
жизни. Переводы с польского, стихи для мюзикла и, наконец, самое главное в его
творчестве – пристальная и ни на кого не похожая проза – все это ждет
серьезных исследователей.
За что бы ни брался Асар Эппель, он делал это
неторопливо, придавая слову то великое
значение, которое оно всегда имеет для настоящего писателя. Никакой
приблизительности – только абсолютная точность. Поэтому и читать прозу
Асара хочется медленно, вникая в уникальную фактуру этих текстов, полных
пленительных подробностей и своебразнейшего юмора. Открываю на первом
попавшемся месте его рассказ «На траве двора»: Напоролся Василь Гаврилыч в
результате на слободу города Москвы, где сразу же поженился на домовладелице
Дариванне, пленив ее, как встарь его земляк сластолюбивую императрицу,
малороссийскими песнями и могучим хохлацким загривком, который якобы, как
никакой другой, удобен для обхвата горячими женскими руками.
Это не лучшая и не худшая, а – типичная для Эппеля
проза, в которую как войдешь – так выйти нет ни возможности (такая мощная
воля у автора), ни желания (таково обаяние его мастерства).
В телевизионной передаче «Школа злословия», показанной прямо
перед его смертью, Асар Эппель рассказывал о том, кто ему особенно дорог в
русской литературе. Мы много говорили с ним об Андрее Платонове. Эппель
внимательнейшим образом анализировал фразу Платонова. И я очень был рад, когда
он с особенным каким-то теплом назвал этого великого русского прозаика своим
любимым автором.
Не знаю другого писателя в нашей сегодняшней литературе,
который бы так мощно и плодотворно продолжил платоновские традиции.
Разнообразие умений и интересов Асара Эппеля поразительно.
Серьезная проза, а рядом – азартная пластика музыкального театра.
Мюзикл «Биндюжник и король», с музыкой Александра Журбина,
шел в театре имени Вахтангова, на основе его был сделан фильм. Критика наша,
как всегда, не удосужилась разобраться в литературных достоинствах этой работы.
А они – уникальны. Хотелось бы посмотреть на другого автора, который бы
так точно и выразительно, а главное, так похоже на Бабеля сказал бы о
Молдаванке:
День – как белая невеста,
Ночь – как фрак на аферисте…
И дальше:
Ночью – ломтик лунной брынзы,
Оловянный дождь с рассвета…
Это – стихи, каких днем с огнем не найдешь в
большинстве мюзиклов, которых все больше в Москве и в которых все меньше
поэзии.
Когда я говорю обо всех этих удачах замечательного писателя,
требующего серьезнейшего изучения, я все больше ощущаю острую нужду в товарище,
никогда ничего от меня не требовавшем, но всегда готовом прийти на помощь. Мне,
и не только мне, будет очень не хватать тебя, Асар…
Юрий Ряшенцев
* * *
В конце февраля умер Асар Эппель.
Я и не предполагал, что эта печальная новость может так сильно меня взволновать
и даже на некоторое время выбить из колеи. Будто жизнь лишилась чего-то
настолько важного и необходимого, что и заменить нечем.
Первый же много лет назад
прочитанный его рассказ вверг меня в шоковое состояние. С тех пор я с жадностью
набрасывался на каждую его новую публикацию, в частности, в нашем «ИЖе».
«…На первый в их
жизни юг, на первом в их жизни поезде подруги ехали втроём: она, Тома и Райка.
Правда, её отец, доктор, не знал, что Райка уже дважды заходила к мужчине
Анатолию, после чего, торопясь и дыша в пылающие лица подруг, рассказывала, что
заходить к мужчине страшно, но ужасно интересно, и она зайдёт опять, “когда
приедем с юга и я буду хорошо выглядеть”».
Или – «…машинист, если,
конечно, не глядит на манометры, из окошка выглядывает всё время. Как всё равно
из мезонина. Это – в пути, а на станции из-под клёпаного паровозного брюха
капает грязный кипяток и тихо шипит пар. Иногда пар вырывается белым облаком, и
весь паровоз им окутывается. И железная дорога от этого и от угольной изгари
чумазая. Ещё она в каких-то потёках. И в каких-то ещё. И в каких-то масляных, а
ещё в лишаях цветной ржавчины. Дымные оргазмы улетают к небу и стелются
понизу…»
О том, как это сделано, ты
задумаешься позже, а пока твой организм начинает вибрировать в резонанс с
завораживающим ритмом этой волшебной прозы, и тебя уносит в дальние дали ее мощнейший
изобразительный поток. И догадаешься, что имеешь
дело с поэтом, прежде чем прочтёшь его замечательные стихи.
А еще в своих оценках совпадешь с
некоторыми литераторами, считающими его стилистику барочной. Но будешь ставить
это ему не в вину, а в заслугу. Ибо, как правильно заметил, правда, по иному
поводу, Михаил Яснов: «Не тоталитарные устремления классицизма, не
революционный пафос романтизма – а именно причудливое, тайное и не всегда
добронравное бунтарство барокко оказалось созвучно гуманитарным настроениям
общества, стоящего на пороге не только социальных, но прежде всего этических перемен».
И Неквалифицированный Читатель
спросит тебя: «Какой-такой Эппель? Я и не слыхал о нем». – «А киномюзикл “Биндюжник
и король” видел?» – «Ну конечно!» – «По его сценарию поставлен». – «А-а-а…» –
«А кто такие Анна Герман и Тамара Миансарова, знаешь?» – «Ну!» – «По
их заказу тексты для песен писал». – «Молодец. И всё?» – «Почему же всё? Масса книг и
журнальных публикаций. Писал стихи и поэмы, очерки и эссе, переводил Петрарку,
Киплинга, Сенкевича, Бруно Шульца, нобелевских лауреатов Исаака-Башевица Зингера
и Виславу Шимборску. Начнешь перечислять – не остановишься. Вот-вот должна
выйти из печати его книга переводов с польского «Моя полониана». Но главное,
конечно, – его проза, уверен, что – мирового масштаба».
А Квалифицированный скажет: явно
недооценен. Почему? Да потому что не нашлось еще конгениального критика,
способного разложить по полочкам добытые им сокровища, найти объяснение
механизмам его могучего воздействия на чуткие души ценителей Прекрасного.
Прибавим к этому и личные качества:
Асар был тихим, деликатным человеком. Явно не пробивным… Между прочим, в этом
смысле он повторил судьбу другого замечательного прозаика –
Фридриха Горенштейна. В чем тут дело? Думаю, не в «вульгарной простоте
отрицания», как сказала бы Анна Ахматова, но в некоей трудно уловимой
настороженности по отношению к гениальным инородцам, в подспудном недоверии к
их слишком пристальному взгляду на российские реалии. Взгляду, хотя и изнутри,
но всё же несколько со стороны…
Эппель окончил архитектурный
факультет. Тем не менее долгие годы в основном был известен в качестве переводчика-трудоголика.
Признавался, что выбирает автора по принципу совпадения ритма авторского текста
со своим собственным ритмом. В течение двадцати двух лет он ежегодно ездил в
Дубулты, жил и работал в Доме творчества. Однажды переводческие труды свои
окончил досрочно и стал набрасывать литературные портреты обитателей 5-го
Новоостанкинского проезда, среди которых прошли его детство и юность, заносить
на бумагу приметы их, в сущности, слободского быта. Из этих записей и возникли
его удивительные рассказы, составившие книгу «Травяная улица». А затем и других
книг – «Шампиньон моей жизни» и «Дроблёный сатана». Счастливая
случайность, без которой мы не имели бы того, что имеем? Может быть. Но вряд
ли…
Моя приязнь к его личности и
творчеству не исчерпывается признанием литературных заслуг и человеческих
достоинств. Читая, например, в блистательном его переводе «Люблинского штукаря»
Башевиса-Зингера, я чувствую, что этот перевод – плод нешуточного интереса
переводчика к быту, чаяниям и злоключениям героев зингеровской повести,
обитателям еврейских сел и местечек Польши, жителям Люблина, родины матери
Эппеля, и Варшавы. Нечто подобное по отношению к ним испытываю и я. Потому что и
мои предки, а стало быть, и я сам – порождения практически той же самой
среды. Так что Эппель для меня свой не только эстетически, но и генетически.
Мы не были знакомы лично. Однажды
я послал в журнал «Лехаим» стихи. Эппель вел в нем поэтическую рубрику. Впервые за мою
долгую литературную практику редактор откликнулся мгновенно: «Беру». Мы
обменялись несколькими короткими посланиями. И в одном из них, уже после
публикации стихов, я, к счастью, успел сказать ему добрые слова о его
уникальном даре и признаться в давней любви к его потрясающим рассказам.
Единственное, что теперь утешает…
Марк Вейцман