Рассказ
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 41, 2012
Виктория Райхер
Букет
невесты
С давней любовью, Танечке и
Сереже
1
– Под кроваткой Янкеле беленькая козочка,
беленькая козочка с колокольчиком стоит…
Ленка
зевает. У нее клонится голова и глаза закрыты, но она все еще не спит. Лиля
вяжет, спицы не слушаются и выскальзывают из рук. Уже совсем темно.
– Козочка поедет на рынок, привезет тебе орехи,
орехи и изюм…
– Зюу-у-ум… –
отзывается Ленка, открывая глаза. –
Зю-у-ум…
– Спи, Леночка, спи, –
Лиля гладит влажный Ленкин лоб. Ленка часто и
сильно потеет, ночью приходится переодевать. А спит она плохо, чуть ее
тронешь – просыпается и скандалит. Попробуй переодень незаметно во сне
такую большую девочку.
– Под кроваткой Янкеле беленькая козочка,
беленькая козочка несет тебе халвы…
– …вы-ы-ы, – подвывает Ленка.
Это она
поёт. Когда Ленка поёт слишком громко, в стенку стучат соседи. Люди с хорошим
слухом, они как будто ждут, пока Ленка закричит или просто что-нибудь громко
скажет, и сразу приходят противными голосами: «А не отдать ли вам девочку в
интернат?» Спасибо за «девочку». В первый раз пришли с фразой «кто вам разрешил
держать дома опасного инвалида». Лиля тогда вызвала милицию, сразу. Чтобы
милиция разбиралась, кто тут опасный инвалид.
– Беленькая козочка принесет тебе орехи, орехи и
изюм…
– Зю-у-у-ум…
Ни под какую
другую песню Ленка не соглашается засыпать. Она и под эту плохо засыпает, врач
велел поить ее успокоительным на ночь, но Лиля не поит: еще чего, ребенку
успокоительное давать. Ничего, помычит немножко и заснет. Под кроваткой Янкеле
беленькая козочка, эту песенку Лиле бабушка пела на ночь. Бабушка пела ее на
идише, там были какие-то рифмы, но Лиля не знает идиша и плохо помнит песню. Её
козочка просто ходит на базар и приносит оттуда все, что приходит в голову.
Когда Ленка только родилась, бабушка была еще жива. Она пела маленькой Ленке
про беленькую козочку. Сначала Лиля злилась – зачем ребенку песня на
незнакомом языке? Потом привыкла. А потом и бабушка умерла.
– Под кроваткой Янкеле беленькая козочка, она
пойдет на рынок и принесет тебе вареников…
– Вввыыы… – подпевает Ленка. Она уже почти спит. Лиля откладывает
спицы.
– Козочка пойдет на рынок, она принесет тебе
сладкий сон…
За стеной
раздаются негромкие женские стоны: соседи спать легли. Сын у них учится за границей,
дочь замужем, никто им не мешает. Женский стон становится громче и выше. Лиля
отходит от Ленки и начинает стелить свой диван. Ленке соседские стоны совсем не
мешают, она от них ни разу не просыпалась. Соседка стонет очень ритмично, а
Ленка любит ритмичные звуки. Например, ей нравится бить кулаком по столу.
– Под кроваткой Янкеле, –
шепчет Лиля сама себе, раздеваясь, – беленькая козочка…
Она пойдет на базар и принесет тебе орехов… орехов и халвы…
* * *
На
набережной дул сильный ветер, и у какой-то невесты сорвало длиннющую фату и
унесло на воду. Соня её пожалела: бедная невеста, сколько времени, наверное,
выбирала. У самой Сони не было никакой фаты. Она была в белой блузке и синей
юбке, юбку мама перешила ей из своей еще для выпускного. «Ну точно на
экзамен», – восхитился
Санька, когда увидел, как она оделась. Схватил на руки и потащил вниз с
четвертого этажа. Тащил и напевал: «На экзамен, на экзамен».
– Поставь меня, вот же псих! – отбивалась
Соня.
От смеха у
нее не получалось четко выговаривать слова.
– Что-что? – возмущался Санька. –
Оставь меня для всех? Для кого это «для всех»? Смотри, до ЗАГСа понесу, если
вырываться не перестанешь!
– Надорвешься, –
смеялась Соня, –
ЗАГС далеко!
– Да чего там далекого, –
отмахивался Санька, –
я тебе сейчас под ближайшим кустом устрою… ЗАГС…
Они
остановились перед выходом из подъезда и стали целоваться – до тех пор
пока в подъезд не вошла соседка, тетя Наташа. Увидела Соню в белой кофточке,
Саньку в белой рубашке, расплылась с умилением:
– Ой, Сонечка! Расписываться идете?
– Идем, – веско согласился Санька.
Поправил
волосы и застегнул Соне верхнюю пуговицу на блузке.
– А что же ты, деточка, без цветочков? –
присмотрелась тетя Наташа. – Нехорошо без цветочков, Сонечка, примета плохая!
Соня на
секунду растерялась. Они с Санькой как-то не подумали про цветы.
– Мы не верим в приметы, мы математики! –
сообщил Санька, снова взвалил Соню на руки и строго обратился к ней: – А
ты не вырывайся. Слышишь, что говорят – примета плохая!
– Я не верю в приметы! – у Сони уже слезы
текли от смеха. – Я математик!
– Разве бывают женщины-математики? – удивился Санька. Они
с Соней учились на одном факультете. – Никогда не встречал…
Когда они, наконец, вышли из подъезда, надо было уже
бежать. К счастью, автобус подошел почти сразу. В автобусе было только одно
свободное место, и на него уселся Саня, пристроив Соню к себе на колени.
– Санька, – Сонина щека стала теплой от солнца, бьющего в
окно, – Сань,
я цветочков хочу…
– Нарвем, – пообещал Санька, посылая обаятельную улыбку тонкогубой
старушке, с неодобрением глядящей на голые Сонины ноги. – В лес поедем и
нарвем. Ландышей. Хочешь ландышей?
– Да нет же, Сань! – Соня тормошила его за
воротник, оттягивая от переглядывания со старушкой. – Какие ландыши в июле?
Я букет хочу! Букет невесты!
– Нарвем букетов невесты, –
легко согласился Саня. – Только увидим
клумбу с букетами невесты – и сразу же нарвем.
Он спрыгнул с автобусных ступенек, подхватил Соню.
Донес до ЗАГСа и только там опустил на землю.
– Ненормальный, –
бормотала Соня, отряхивая юбку. В автобусе к
синей ткани прилип какой-то белый пух. – Сань, я вся грязная, смотри!
– Дома мы тебя разденем, – пообещал
Санька. – И помоем. Будешь чистая.
И вдруг на них обрушился вопль.
– Рубинштейн! Рубинштейн!
По шоссе, не разбирая дороги, к Саньке мчался, раскинув
руки, какой-то парень. Мчался, радостно голося и подпрыгивая на ходу.
– Рубинштейн, Сашка! Я еду мимо, смотрю – и
правда ты! Ты сегодня что, тоже женишься, да?
– Женюсь, – подтвердил Санька, пожимая парню руку. – А почему
«тоже»? Я вроде в первый раз женюсь.
– Так и я! – просиял парень, продолжая
подпрыгивать. – У меня невеста знаешь какая? Мы с ней расписались с утра!
– Поздравляю, –
сказала Соня.
Парень всем корпусом обернулся к ней.
– Здравствуйте, вы меня извините, пожалуйста, что
я так набросился, я просто его давно не видел и очень обрадовался. Надо же,
думаю, Рубинштейн тоже женится, во дела. Я и не знал.
– Такие новости надо знать, –
Санька подмигнул Соне. – Мы уже сто лет
собирались.
Жениться они решили три месяца назад. Санька сказал:
«Сонь, а чего это мы с тобой до сих пор не женаты?», и Соня тоже удивилась –
правда, чего? Пошли в тот же день, подали заявление, назначили регистрацию.
Потом, в автобусе, вспомнили, что Санька забыл родителям сообщить.
– Подождите! – еще раз подпрыгнул
парень. – Подождите секундочку, я сейчас!
Он убежал так же стремительно, как появился.
– Сань, это кто?
Саньку вечно находили какие-то люди и сообщали, что он их
лучший друг.
– Так это же Андрюха Вишневецкий! Ты не помнишь?
Мы с ним статью писали в прошлом году, он у нас дома как-то был.
У них «дома», в съемной комнате размером с книжный
шкаф, успело перебывать столько народу, что Соне было трудно запомнить всех. Но
она старалась.
– Андрюха, – повторила она. – Вишневецкий. Я поняла.
Парень тем временем появился снова. В руке он держал
роскошный белый букет.
– Вот! – Андрей поклонился, вручая Соне
цветы. – Это вам. Поздравляю! И тебя, Сашка, ты молодец! Живи сто лет!
И Андрей Вишневецкий исчез, испарился, оставив после
себя только шелково-белый букет в руках у Сони.
Букет показался Соне какой-то редкой игрушкой. Кроме
живых цветов и шелковых листьев, в букете были жемчужинки, бусинки и, кажется,
даже маленький колокольчик. Соня таких букетов не видела никогда.
– Санька… – она рассматривала букет. – Санька, это что???
– Букет невесты, –
Саня небрежно махнул вслед Андрею, одновременно
прощаясь с ним и объясняя происхождение букета. – Ты же просила? Ну вот.
Владей. И пошли уже, пожалуйста, жениться, а то там все переженятся раньше нас.
– Санька, где он достал такое чудо?
– Кого? Невесту? Ну, добыл себе где-то среди
знакомых, должны же и остальные на ком-то жениться, если ты уже занята…
Белая блузка окончательно порвалась через четыре года,
когда бережливая Соня в пятый раз перешивала кружевной воротничок. Синяя юбка
куда-то делась, на свидетельство о браке Санька в день пятилетия свадьбы
умудрился поставить винное пятно. А белый букет, с засушенными цветами и чуть
пожелтевшим шелком, Соня хранила в папиросной бумаге в платяном шкафу. И через
пятнадцать лет, отмахиваясь от Санькиных насмешек, упаковала в их небольшой
багаж и привезла с собой в Израиль.
* * *
– Сонюша, я чуть не забыл, –
в одной руке Саня держал бутерброд, а другой
застегивал пуговицы на рубашке. – В пятницу у нас будут гости. Машка
Сурикова привезет подругу, какую-то Лилю из Москвы.
– Надолго? – Соня только что вышла из душа и
теперь причесывалась перед зеркалом, глядя на отражение мужа рядом с собой.
– Дня на два. Машка говорит, у этой Лили дочка
больная, инвалид, из-за нее Лиля лет тридцать никуда не выезжала. И теперь
Машка вытащила ее развеяться ненадолго. Они в выходные хотят по северу
погулять.
– Ладно, – кивнула Соня, – погуляем. А на ночь я им в маленькой комнате постелю,
в большой лягут дети.
– Они приедут? – обрадовался Саня. –
Витька вроде говорил, на этой неделе не выйдет.
– Да? А я забыла. Ну, значит, на следующей. Будут
Ханиталь в море купать.
Саня хмыкнул.
– Слыхали уже, как Ханиталь купается в море. Вся
Хайфа слыхала.
Соня смахнула хлебные крошки с воротника его рубашки.
– Не надо, Сань, она боится. Она еще маленькая. Не
все рождаются с жабрами, как ты.
– У меня нет жабр, –
возразил Саня. – Я просто умею побороть
свои страхи.
Саня откусил
от бутерброда, оставил его на краю раковины и спустился вниз, на кухню. Соня
подхватила бутерброд, тоже откусила от него и спустилась следом.
– Нет у тебя никаких страхов. И не было никогда.
*
* *
Лиля долго
не решалась ехать. Ее уговаривали все – и соседка, согласная за небольшие
деньги неделю пожить вместе с Ленкой, и подруга Машка, уехавшая десять лет
назад и все эти годы славшая фотографии: вот, Лиля, Мертвое море, а вот –
Стена плача в Иерусалиме, а вот Средиземное море и Тель-Авив, а вот Эйлат, там
кораллы – приезжай
ты хоть в декабре, упрямая Вишневецкая, искупаемся в море, ты когда-нибудь
купалась в море в декабре? А в марте?
Лиля не
купалась. Она и летом-то купалась в море последний раз лет семь назад. Ленке
тогда выделили от какой-то благотворительной организации путевку в
спецсанаторий, и Лиля поехала с ней.
Море Ленке
нравилось. Она садилась у кромки воды, в шипящую белую пену, и брызгала водой
себе на колени. Лиля лежала рядом – читала книги, чистила фрукты, перебирала ракушки.
Иногда уходила поплавать. Плавала она хорошо, могла далеко заплыть, но не
заплывала: боялась не услышать, если Ленка начнет кричать. Хотя Ленка никогда
не кричала на море. Она вообще становилась гораздо спокойнее возле воды,
настолько, что Лиля даже думала – бросить все к черту, уехать жить в этот
маленький город, найти какую-нибудь работу, пусть Ленка купается с мая по
октябрь. Но останавливала зима. В Москве у Лили были подруги, было кого, если
что, попросить присмотреть за Ленкой, в Москве был Андрей. Была устойчивая
работа, с которой вряд ли уволят, Лиля там тридцать лет. В Москве
квартира – маленькая, но своя. Куда тут уедешь.
Они с
Андреем в первые годы, до рождения Ленки, много путешествовали. Ходили на
байдарках, спали в спальниках под елками, занимались любовью между скал. Потом
дозанимались. Андрей сказал как-то в сердцах, незадолго до ухода – лучше
бы у нас просто не было детей. Лиля не хотела бы жить без Ленки, но самой Ленке
жилось слишком нелегко. Из-за этого Лиля временами чувствовала себя
виноватой – получалось,
она как бы заставляет Ленку быть.
Андрей
ревновал: «Чего
ты с ней возишься без конца?». Лиля пыталась что-то ему объяснять, он не
понимал, они ругались. Потом мирились, но Лиля продолжала проводить все время с
Ленкой, Андрей опять закипал, и все начиналось сначала. Он любил Лилю, и Лиля
любила его, но семья у них вышла неудачная, не такая, как надо. И все из-за
букета. Нельзя было отдавать тот букет.
Андрей тогда
увидел кого-то возле ЗАГСА, не того, где они только что расписались, другого,
по пути. Остановил машину, выскочил чуть ли не на ходу, убежал куда-то, а потом
вдруг прибежал обратно и потребовал:
– Лилька, дай цветы!
Лиля дала.
Андрей умчался вместе с букетом, а через две минуты вернулся уже без него.
– Лилечка, ты не представляешь, кого я встретил!
Сашку Рубинштейна, нашу институтскую звезду! Он абсолютный гений, мы с ним
как-то статью писали – он все сечет, совершенно все! И тоже сегодня
женится. Только у него невеста совсем невзрачная, не то что ты.
Андрей с
удовольствием оглядел Лилину фигуру в красивом платье, которое Лиля вдвоем с
подругой-портнихой сшили из дефицитного шелка, купленного по знакомству в
магазине «Новый дом».
– Ты у меня красавица. А у Сашки невеста –
вылитая птичка. Воробей. Тоже, кажется, с нашего факультета, только помладше.
Лохматая, в юбочке синей, чуть ли не в школьной форме. И без цветов. Я сразу
понял – надо им букет подарить! Гений женится на коллеге, и даже без
букета. Нехорошо.
Букет для
Лили сделала бабушка. Бабушка все умела – и вязать, и вышивать, и шелковые
цветы крутить, и букеты делать. Она тогда уже не выходила из дома и почти не
вставала. Но сумела расшить свадебное Лилино платье цветами по шелковому
подолу, и цветы для букета накрутила из того же дорогущего шелка. А живых
цветов Андрей нарвал ночью с клумбы республиканской библиотеки. Он ходил «на
дело» уже под утро, расчетливо одевшись в черный свитер, а Лиля с
подругой-портнихой дошивали в бабушкиной комнате платье и обмирали от страха.
Андрей вернулся счастливый и возбужденный, с охапкой белых остро пахнущих
цветов. Бабушке сказали с утра, что цветы удалось купить на рынке, за пять
минут до закрытия, потому недорого. Она вплела живые бутоны к шелковым лепесткам,
добавила бусин и ленточек из своего запаса – и букет был готов. Ни у кого
на свете не было такого букета.
А теперь и у
Лили не было. Букет был у незнакомой невесты гения Саши Рубинштейна, которая
выходила замуж в школьной форме.
– Андрюша, милый… Но я… Но эти люди…
Ни в коем
случае нельзя было расплакаться. Слезы на свадьбе – очень плохая примета.
Даже хуже, чем потерять букет.
– Лилька, да ты чего? – Андрей
рассмеялся. – Тебе что, букета жалко? Да не жалей ты, вот еще, ерунда! Мы
же уже расписались! Зачем тебе после свадьбы букет? А у Сашкиной девочки хоть
что-то приличное будет. Не расстраивайся, я тебе еще сто таких букетов куплю.
Вот увидишь.
Через неделю
он притащил, действительно, какие-то цветы, но это было уже не то. Всё
дальнейшее было не то. Когда Ленке исполнилось пять, она говорила всего два
слова: «адай» (отдай) и «абери» (забери). «Отдай» – про все, что ей
нравилось. «Забери» – про все, что ей не нравилось. Не нравилось ей
гораздо больше. Вопль «абери!!!» постоянно раздавался в их комнате – до
тех пор пока Андрей, действительно, не забрал свои вещи и не ушел.
Сказал – не может больше тратить жизнь на существо, которое никогда не
станет человеком.
Ничего он не
понимает. Ленка абсолютно человек. Приходит, кладет голову Лиле на плечо и
мычит: «Маммм, маммм». Если Лилю кто-то при ней обидит (или Ленке покажется,
что обидят) – набросится с кулаками. Один раз Лилю из автобуса чуть в
милицию не забрали – какая-то женщина наступила ей на ногу, Лиля вскрикнула,
и Ленка двумя ногами стала топтать этой женщине туфли. А весу там дай боже,
большая девочка уже. Женщина еле ушла, весь автобус орал на Лилю, а Ленка выла,
не понимая, что она сделала не так. Лиля вывела ее из автобуса и купила в
киоске на остановке два мороженых, ванильное и в шоколаде. Дала съесть оба, а
потом, липкую от мороженого, повела на трамвай. Ленка очень любила трамваи, ее
веселил трамвайный звонок и красные вагоны, она радостно карабкалась внутрь и
ехала, гордая, глядя в окно и повторяя: «Катают! Катают!»
В тот раз
она была возбуждена и вопила своё «катают!» так громко, что услышал
вагоновожатый. Лиля испугалась, что он их высадит на ближайшей остановке, но
вагоновожатый покосился на Ленку, хмыкнул и специально для нее дал длинный
переливчатый звонок.
2
– Завтра мы едем в Хайфу, –
объявила подруга Машка, когда они с Лилей,
обессиленные, вернулись из поездки в Эйлат. Машка в Эйлате немедленно загорела,
а Лиля нет, к ее бледной московской коже плохо приставал загар. Зато она
притащила груду камней и ракушек, пригоршню дешевых бус, ярко-зеленые пляжные
тапки и фотографию дельфина с ехидным влажным носом. По дороге домой заезжали
на Мертвое море, и Лиля лежала на странной упругой воде, от которой едко пощипывало
кожу, но стихало на сердце. После Мертвого моря тело чувствовало невесомость. «Вот
бы Ленку сюда», – думала
Лиля, смазывая руки привезенным оттуда же, с Мертвого моря, нежным кремом.
– В Хайфу? А что у нас там?
– У нас там Бахайский храм! – торжественно
объявила Машка. Она все объявляла торжественно, как диктор центрального радио:
«А это, Лилька, Средиземное море! А вот, Вишневецкая, город Тель-Авив,
архитектура стиля «баухауз»! А здесь, Лилия Аркадьевна, Стена Плача!» В
Иерусалиме они тоже уже побывали.
Про
Бахайский храм Лиля ничего не знала. Но слышала, что Хайфа – очень красивый
город.
– Очень! – энергично согласилась Машка,
одновременно жестикулируя и жуя апельсин. Брызги апельсинового сока попали Лиле
в лицо, защипало глаза. Лиля потерла их рукой (это не помогло – руки были
в креме) и засмеялась.
– Ты чего? – удивилась Машка.
– Да так…
Как было ей
объяснить? Её балкон, увитый зеленью с бордовыми цветами, Эйлат и дельфиний
нос, брызги от апельсина на коже, пахнущей солнцем, «Хайфа – красивый
город»… Под кроватью Янкеле беленькая козочка. Козочка съездила на рынок и привезла
тебе орехов и изюма. Бордовые цветы и крем для рук.
Лиля каждый
день звонила в Москву, соседке, живущей с Ленкой. Соседка отчитывалась, что у
них все в порядке, передавала Ленкин распорядок дня – что ела, сколько
времени просидела у окна, как долго после этого кричала, когда заснула.
Жаловалась на Ленкин тяжелый характер, но каждый раз добавляла: «Очень хорошая
девочка». Соседка просила купить ей в Израиле крем для чувствительной кожи и
какое-нибудь украшение из серебра. Лиля купила и то, и другое, украшений даже
два – ожерелье с эйлатским камнем, сине-зеленым, как хвост павлина, и
длинные невесомые серьги, которые продавал в Старом Городе смуглый усатый араб.
А Ленке она тут пачками покупала футболки с символикой трех религий, витамины
для укрепления всего сразу – волос, кожи, костей, нервов – и куколки-сувениры,
Ленка любила такими играть. Жалко, что нельзя привезти с собой эти брызги от
апельсина. И бордовый цветок с балкона тоже нельзя… Разве что засушить?
– Хайфа далеко, без ночевки нет смысла, – продолжила
Машка. – Зато у меня там друзья. У них и переночуем, я договорилась уже.
Договорилась
так договорилась. В Израиле Лиля будто избавилась от постоянного страха – быть не к месту.
Привыкнув всюду являться с Ленкой, она заранее признавала, что неудобна и будет
мешать. И заранее сжимала губы: попробуйте скажите что-нибудь. А здесь, на
южном воздухе, во влажной жаре, она была одна и немножко играла в игру «никакой
Ленки не существует». Ведь и самого Израиля в Лилиной жизни тоже как будто не
существовало, ей изначально не было места среди этих шумных ярких людей с их
здоровыми детьми.
Дети в
Москве были бледнее, их было меньше, они не настолько бросались в глаза. Они
как бы «не считались» – была Лиля, и была Ленка, и больше никого. А тут, среди
постоянно мелькающих колясок, маленьких кепок, босоножек с бусинами на пряжках,
ведерок с совками для копания в песке, маленьких бутылок, засунутых в
специальный карман на рюкзачке размером с апельсин, среди беззубых улыбок и
всюду теряемых сосок, среди шума и гама, в котором преобладали звонкие
голоса – Ленка просто не могла бы родиться, как не могла она родиться,
скажем, на Марсе. А раз тут не было Ленки, значит, не было и Лили. Женщина,
которая сидит на красивом балконе и натирает руки влажным кремом, появилась из
ниоткуда и уйдет в никуда. У нее нет ничего за спиной, она одна, и ей всюду рады.
Бесконечные
Машкины друзья – по работе, по институту, по дому, какие-то близкие
подруги по супермаркету и дальние родственники по больничной кассе – все
они радовались Лиле, расспрашивали, как ей понравился Израиль, звали в гости,
принимали у себя, накрывали на стол и непрерывно улыбались. Ей приходилось
улыбаться им в ответ, и в первые дни она даже уставала от этих бесконечных
улыбок. Потом привыкла.
Дома Лиля
почти не улыбалась, потому что улыбаться не умела Ленка. Ленка умела только
смеяться – низким,
басистым смехом, похожим на плач. Трудно было сказать заранее, что может ее
рассмешить. Иногда это была пестрая уличная кошка, нервно бежавшая вдоль
дороги, иногда – связка неожиданно ярких цветов, мимо которых они шли в
магазине, иногда еще что-нибудь. Могла рассмеяться яблоку или груше. Лиля пыталась
вызнать – что смешного конкретно в этой груше, в этом фрукте, почему ты смеешься?
Но ответа не получала.
А когда
Ленка радовалась чему-то, она сморщивала лицо и говорила: «Любу». «Любу!»
означало «люблю». Этому Лиля её научила, бесконечными повторениями – я
тебя люблю, я люблю тебя. «Любу!» – соглашалась Ленка и постепенно стала
говорить «любу» про все, что ей нравилось. Про колыбельную, про море, про ветки
вербы, которые Лиля весной приносила домой. «Под кроваткой Янкеле беленькая
козочка», – пела
Лиля и перечисляла, что именно козочка принесет Ленке: вербу, море, цветов,
фартук с котенком, новую куклу, вкусный завтрак, который ты любишь. Ленка
стучала ногой по полу и с каждым ударом кивала: «Любу! Любу! Любу!».
* * *
Машкина
подруга Лиля оказалась невысокой женщиной со светлыми волосами. Все в ней было
неброским и светлым – бледная блузка, узкий сарафан, туфли телесного цвета
с какой-то подчеркнуто чистой подошвой, будто Лиля совсем не ходила по земле.
При этом вся Лиля была чем-то еле заметно украшена: тонкая вышивка по вороту и
манжетам, тонкое, почти паутинное серебряное колечко, бусы из мелкого бисера,
прозрачного, как вода. Говорила Лиля негромко, больше молчала. О ней хотелось
заботиться, как о ребенке.
Соня
привыкла, что в их доме гости быстро осваивались и все делали сами: сами
открывали холодильник, вытаскивая себе йогурты и салаты, сами ложились спать и
вставали, когда хотели, сами включали телевизор или брали книги из книжных
шкафов. Но Лиля как села в небольшое, как раз по своему размеру, бархатное
кресло, так и сидела, неподвижная, молча следя, как Саня открывает вино, а
женщины накрывают на стол. Соня взяла вазу, наполненную толстыми мандаринами и
желтоватым виноградом, поставила рядом с креслом.
– Попробуйте, в этом году удивительно удачный
виноград.
– Спасибо, – улыбнулась Лиля и взяла мандарин.
Больше она
ничего не сказала, и Соня отошла.
А Лиля
отдыхала. Просторные комнаты с большими окнами, спокойные люди, спокойные
голоса. Никто не кричал, не плакал, не выл, никто ни в кого не всматривался
напряженно. Никто даже особо не улыбался, просто смотрели тепло. Лиля скинула
туфли, поджала ноги и взяла еще один мандарин.
Саня включил
телевизор – передавали
чемпионат мира по бильярду. Раньше Лиля понятия не имела, что бильярд –
это вообще спорт. Ей казалось, это развлечение для пьяных подростков в баре.
Или для миллионеров на яхте. Оказалось – нет, целое дело, техника,
искусство.
Саня стал
объяснять ей правила чемпионата, потихоньку она начала понимать. И правда,
оказывается, красиво. Смотрели бильярд.
Подошла
Соня, позвала к столу. Сидели на сквозняке, между открытой дверью в сад и
широким окном, Лиля ела салат и смотрела, как ветер раздувает белые занавески.
– Вишневецкая, ты оценила, какие тут виды? –
спросила Машка, кивая за окно. – Гора Кармель! Маленькая Швейцария, самые
красивые в Израиле места.
– Лиля, а Андрей Вишневецкий вам случайно не
родственник? – оживился Саня, намазывая масло на крошащийся тост. –
Был у нас в институте такой хороший человек.
Лиля
вздрогнула. Машка не говорила ей, что эти люди знают Андрея. Впрочем, Машка
наверняка и сама не знала.
– Бывший муж, –
Лиля улыбнулась, давая понять, что вопрос не
обидный и ничем ее не задел.
– А что он сейчас делает, вы не знаете? Все еще в
институте или ушел? Мы с ним когда-то вместе одну штучку писали. Отличная у
него голова.
Голова у
Андрея и правда отличная, это все говорили. И сам Андрей очень ценил тех, у
кого, по его мнению, была отличная голова. После развода Лиля быстро
почувствовала, что самые сердобольные друзья остались с ней, а самые
умные – ушли с Андреем. Не потому, что им не нравилась Лиля, просто без
Андрея им с ней было не о чем говорить. А Саня этот, оказывается, тоже математик.
– Из института Андрей давно ушел. Как платить
перестали, так и ушел. Сначала писал статьи в журналы, а теперь в частной школе
преподает.
– Андрюха? Детям? – изумился Саня. –
Вот это он молодец. В молодости у него с терпением было неважно, вечно он на
ладони считал.
Была у
Андрея такая привычка. Он всегда носил с собой ручку, затыкал куда-нибудь в
карман или за отворот рукава. А бумаги не носил и не искал. И, когда ему нужно
было что-нибудь прикинуть, выхватывал ручку и начинал молниеносно чиркать по
ладони. Руки у него были большие, широкие, каждая ладонь – как лопата. И
эти лопаты были исчирканы вдоль и поперек. Иногда следы чернил оставались на
Лилиной коже, и она, смеясь, смывала их в душе, упрекая Андрея: я вся в твоих
следах!
– Он математический кружок там ведет, соревнования
устраивает по математике, олимпиады. Дети его обожают.
– У нас Витька, сын, когда-то хотел быть
воспитателем детского сада. «С академическим уклоном», как он говорил. Ему
нравилось с детьми возиться, притаскивал к нам карапузов, обучал их химии для
первоклашек. Ужасно смешно было слушать. Но потом передумал, пошел в науку. А у
вас, Лиля, ведь есть…
Саня поймал
мгновенный Сонин взгляд и на лету переменил направление разговора.
– …есть работа? Говорят, в России с этим непросто
сейчас.
– Да я статистик, в бухгалтерии. Ничего
интересного, но я там тридцать лет. Прижилась.
– О, так у нас Сонюша тоже бухгалтерией
занимается. Прошла тут подготовительные курсы, потом еще одни, а теперь
специалист высшей категории. Все ее боятся.
– Это не меня, это сложных бумажных расчетов все
боятся. А я математик, я не боюсь.
Соня встала,
чтобы подать десерт.
– Ты у меня ничего не боишься, – одобрительно сказал
Саня, дотянулся до пульта от телевизора и включил бильярд.
* * *
Гуляли по
Хайфе, воздушной, белой и длинной. Поднимались вверх-вниз по горам,
разглядывали город с высоты, бродили по узким улочкам, тоже ведущим то вверх,
то вниз, зашли в Бахайский храм, потом спустились к морю, купаться. Лиля ныряла
под волны, выныривала и смеялась, глядя, как Соня и Машка, стоя в воде по пояс,
отмахиваются от прохладных брызг. Местные жительницы, они редко ходили на море.
– Вот бы Ленку сюда, –
сказала Лиля, даже не испугавшись, что говорит
зачем-то вслух.
Ночью они
долго сидели на кухне, разговорились, и Лиля рассказала Соне про Ленку. С Соней
было странно легко говорить.
– Так привози, –
предложила Соня. – Только не летом, летом
ей здесь будет жарко. Приезжайте весной или осенью, поживите у нас. Будешь в
море ее купать.
Представить
себе Ленку в самолете, Ленку в Израиле или Ленку здесь, на опрятном берегу,
среди бегающих детей и летающих воздушных змеев, было так же невозможно, как
Ленку, заседающую в парламенте. Это было не ее место. Другая жизнь.
– Может быть, привезу, –
Лиля кинулась в очередную волну и поднырнула под
визжащую Машку, обдав ее водой.
Машка
возмутилась и вылила Лиле на голову полные пригоршни моря.
– Как вам не стыдно, –
сказала Соня, деловито обрызгивая Машку и
отпрыгивая сама, – немолодые
же тетки.
Они играли с
водой упоенно, как третьеклассницы, и на них с уважительной завистью
поглядывали близнецы лет четырех, строившие на берегу песчаный замок. Близнецам
тоже хотелось брызгаться и в воду, но их сторожила строгая русская бабушка, считавшая
море в это время года еще холодным.
* * *
Отъезд
получился внезапным, как часто бывает с отъездом. Еще накануне Лиле казалось,
что у нее масса времени впереди, что она еще успеет много где побывать и всего
накупить, а сегодня с утра они с Машкой суетливо метнулись по рынку, чтобы
контрабандой засунуть в чемодан для Ленки фруктов, потрепались о чем-то
неважном в маршрутке, идущей в аэропорт, неловко пообнимались возле стеклянного
входа – и вот уже Лиля сидела одна в самолете, щурилась от яркого солнца,
бьющего в круглое маленькое окно, и не понимала, кто она, откуда и куда и зачем
летит. Перед глазами мелькали картинки – высокий черно-белый Иерусалим,
горячий разноцветный Тель-Авив, прохладная бело-зеленая Хайфа, море,
накатывающее волнами и отступающее, Машка, размахивающая рукой с апельсином,
лица продавцов, курортников, детей, знакомых, незнакомых… Соня, Саня… Саня…
Саша…
Математик. И
Соня математик. Коллеги. А сыну их, Витьке, Саня упоминал, в этом году
исполнилось ровно тридцать лет.
Лиля резко
выпрямилась. Год назад Андрею перепала небольшая сумма денег – одно из его
исследований напечатал какой-то американский журнал. И в том же месяце как раз
исполнялось тридцать лет со дня их с Лилей свадьбы. Андрей пришел тогда в
гости, торжественный, в костюме, принес цветы, отдал заработанное (уточнив «для
Ленки»), а потом долго пил чай и сетовал – будь я за границей, какие
деньги бы загребал. И перечислял, кто из друзей так вовремя уехал: Лешка
Стравинский, Рома Кацев, Сашка Рубинштейн…
Соня,
школьница, воробей. Она и сейчас ходит в джинсах и с короткой стрижкой. А Саня,
оказывается, импозантный. Седоватый, высокий. Лиля схватилась за иллюминатор,
будто боялась выпасть из самолета. Она сидела там, в большом и удобном доме,
пила чай, ужинала, болтала. А где-то совсем рядом, в ящиках или в коробке,
лежал ее букет.
Самолет
нырнул в облака, и Лилю затошнило. «Ты дура, –
сказала она себе, –
ты дура и идиотка, она его выбросила давно». Но
сама понимала – не выбросила, не может этого быть. У Сони такой красивый
дом, они с Саней такая дружная пара – значит, букет еще там, на месте,
хранится в шкафу за семью замками.
«Еще и Ленку
к себе приглашала! – со
злостью подумала Лиля. – Все мое забрала, теперь еще и Ленку ей подавай.
Нет уж, дорогой воробушек, Ленку я никому не отдам, никогда».
* * *
В первый
вечер дома, после того как Лиля с трудом уложила спать наплакавшуюся Ленку (на
радостные события, подарки и положительные эмоции Ленка всегда реагировала
слезами), зазвонил телефон. «Это Соня», – подумала Лиля. Ей казалось, раз она сама непрерывно
думала о Соне, та не могла не думать о ней.
Но звонил
Андрей. Интересовался, как Лиля съездила в гости, как Ленка, как дела.
Неожиданно вспомнил:
– В Израиле, кстати, знаешь кто живет? Сашка
Рубинштейн! Мы с ним когда-то…
– …в институте вместе учились, знаю. А ты знаешь,
что твой приятель дружит с моей Машкой? Мы были у них в гостях!
– Да ну? И как они живут? Погоди, погоди, он все
еще женат – на той девочке, помнишь, я ей твой букет тогда подарил?
– Помню, – сухо сказала Лиля. Пропавший букет она поминала Андрею
всю их совместную жизнь, при каждой ссоре. А он отмахивался – при чем тут
букет. – Конечно, помню. Все еще женат.
– И как она тебе?
Лиля открыла
рот, чтобы сказать что-нибудь ироничное, но вспомнила, как ночью, на кухне, рассказывала
Соне про Ленку. И как они с Соней и Машкой брызгались в море водой.
– Андрюша, у меня голова болит. Перелет, разница
во времени, перепады температуры, я устала. Спокойной тебе ночи. Не бузи.
«Не бузи»
было ее обычным прощанием с Андреем. Он на это всегда отвечал: «А ты
осторожней».
– А ты осторожней, –
Андрей рассмеялся и отключился.
Лиля
постояла несколько минут, рассматривая узор в виде сплетенных колец на давно
знакомых занавесках, снова взяла в руки телефон и набрала код Израиля. «Поблагодарю
за прием, отчитаюсь, что хорошо долетела. Послушаю, как она отзовется».
– Да? – голос в трубке был немного сонным, хотя в Москве было
на час позже. – Лиля, это ты? Как долетела? Как погода в Москве?
– Соня, – в горле застрял какой-то комок, и Лиля
прокашлялась. – Соня,
ты знаешь… Ты можешь… Соня, отдай мне мой букет.
Она подумала
еще секунду и добавила, вдруг испугавшись, что может показаться грубой:
– Пожалуйста.
* * *
Фамилию
«Вишневецкий» Соня вспомнила сразу после обеда. Тот размахивающий руками
студент, который подарил ей букет в день свадьбы –
а Лиля, оказывается, была его женой. Уж не ее ли
это был букет, вдруг подумала Соня. Букет-то явно невестин, свадебный, а они
ведь женились в тот же день. То есть, значит, Андрей встретил Саньку, и для его
невесты отнял букет у своей? Или все было иначе, и светловолосая Лиля сама
отдала для Сони свои цветы?
Захотелось
спросить об этом Лилю, но Соня постеснялась. Возможно, Лиля давно все забыла, к
тому же после свадьбы с Андреем в ее жизни, как выяснилось, был еще и развод, и
неудобно было вдруг напоминать про свадьбу.
Ночью Лиля
рассказывала про Ленку. И Соня вспомнила, как сидела у постели больного
Витьки – как
два месяца мыла в ванне взрослого парня, кормила с ложечки, гладила по голове…
Из-за болей после операции Витька плохо спал, и мама шепотом пела ему
колыбельные песни.
Соня
пыталась себе представить, как Лиля день за днем ухаживает за дочкой. Одевает,
кормит, водит гулять, отворачиваясь от любопытных взглядов, дома купает Ленку в
душе, укладывает в постель… Когда Соня была маленькая, ее родители,
преподаватели университета, работали целыми днями, а с Соней сидела бабушка
Берта. Совсем седая и очень сгорбленная, бабушка Берта ходила с внучкой в парк
и на площадку, кормила обедами, расчесывала перед сном. И пела ей песню на
идише – Соня ее запомнила и потом, в больнице, пела Витьке.
«Под
кроваткой Янкеле беленькая козочка, – пела бабушка Берта, подолгу расчесывая длинные Сонины
косы. – Она пойдет на рынок и принесет тебе оттуда орехи, пирожки с маком,
яблоки и изюм. Янкеле боится грома, но ты ничего не боишься. Янкеле боится
стука, но ты ничего не боишься. Янкеле боится, когда в дом заходят чужие люди,
но ты ничего не боишься. Козочка пойдет на рынок и принесет тебе оттуда орехи,
пирожки с маком, яблоки и изюм».
Когда
Витькина дочка Ханиталь была совсем маленькой, она просила у Сони купить ей в
подарок игрушечную козочку. Но Соня говорила – тебе не нужна игрушечная
козочка, у тебя есть живая. Она пойдет на рынок и принесет тебе орехов,
пирожков с маком и яблок.
– Не
хочу яблок! – спорила Ханиталь. – Хочу пиццу!
Соня
смеялась.
– Хорошо, козочка пойдет на рынок и принесет тебе
пиццу. Ты ведь ничего не боишься. Козочка приносит все тем, кто ничего не
боится.
– Я ничего не боюсь, –
кивала Ханиталь.
Букет,
засохший и пожелтевший, Соня в этом году отдала внучке для пуримского костюма:
Ханиталь наряжалась невестой. Ей купили красивое платье, белые туфельки и фату,
а вот букеты в детских магазинах все были ненастоящие, слишком простые – Ханитали они не
нравились, портили всю картину.
– У тебя же есть цветочки! – Соня давно
показала внучке, что хранится в ее шкафу. – Дай их мне для костюма, ты
ведь в этом году все равно не будешь наряжаться невестой.
– Ну вот, ты расстроила все мои планы –
нарядиться невестой в этом году.
Соня достала
букет и растаяла – так
изящно смотрелась с ним Ханиталь. Внучка была беленькая, нежная, с прозрачной
светлой кожей. Редкий тип внешности для Израиля, здесь рождаются смуглые дети с
яркими глазами, а Ханиталь получилась как тонкая линия, проведенная кисточкой с
акварелью.
– Тебе идет. – Соня завернула цветы в бумагу
и попросила: – Ты
с ними поосторожней, это очень старый букет. Не разломай мне его.
– А откуда он у тебя?
– Подарили. Много лет назад.
– Когда я стану настоящей невестой, – сказала Ханиталь,
заглядывая Соне в глаза, – у меня будет настоящее белое платье, свадьба и жених.
И тогда я тоже возьму твои цветы, хорошо? А до тех пор можно они полежат у
меня?
* * *
Целый день
стояла жара и дул горячий ветер, под вечер у Сони поднялось давление и
разболелась голова. Она приняла холодный душ, проглотила две таблетки и уже
собиралась ложиться, когда зазвонил телефон.
– Соня, – это оказалась Лиля, неожиданно хриплая, будто от
слез. – Соня, ты знаешь… Ты можешь…
В голове
заметались варианты – Ленка болеет? Упала? Ее надо срочно лечить? Везти
сюда?
Лиля
прокашлялась.
– Соня, отдай мне мой букет.
Она сделала
паузу и добавила еле слышно:
– Пожалуйста.
Янкеле
боится грома, но ты ничего не боишься. Янкеле боится стука, но ты ничего не
боишься. Янкеле боится, когда в дом заходят чужие люди – но ты…
– Господи, ты так звучишь, я уже
испугалась. – В телефон было слышно, как за Сониной спиной от ветра
хлопают занавески. – Ну конечно, конечно отдам. Приезжай в гости, с
Ленкой – и заберешь.
– Нет, Соня, нет, –
Лиля торопилась и проглатывала слова. – Я
не могу приехать с Ленкой, ее нельзя в самолет, она будет кричать всю дорогу,
ее нельзя в замкнутое пространство, она боится. А без нее я теперь долго никуда
не поеду. Отдай букет сейчас, пожалуйста, я тебя прошу.
– А… как? – растерялась Соня. –
Прислать по почте?
– Да нет, какая почта. Он же старый, рассыплется
весь. Ты мне просто его отдай, не присылая. Он сейчас у тебя?
– Нет… У Ханитали.
– Возьми его обратно от Ханитали и отдай. Пусть
сам букет где угодно, это неважно, мне же замуж не выходить. – Лиля
коротко рассмеялась. – Но он будет отданным, понимаешь? Он вернется. Ты
мне можешь его вернуть?
– Не уверена, что я тебя понимаю, но могу
попробовать.
– Ты согласна? – было странно, что Соня
согласилась так легко. – Тебе не жалко?
Ветер из
окон усилился, но стал только более жарким. Голова разбаливалась все сильнее.
Скорей бы лечь.
– Лиля, милая, мне совсем не жалко. Конечно,
будем считать, что я тебе его отдала.
– Соня, не «будем считать», а отдала. – Было
важно, чтобы Соня хоть что-нибудь поняла. –
Он теперь мой, договорились? Ты уже не можешь
пользоваться им.
О чем она
говорит, какое «пользоваться»? Не давать букет Ханитали? Не выходить с ним
замуж, не ходить с ним гулять?
– Хорошо, я не буду. Завтра же попрошу Ханиталь
отдать твои цветы.
«В две пиццы
мне это точно обойдется. А если Ханиталь будет упрямиться, то еще и в поход в
кино. Надо будет посмотреть, где идет какой-нибудь хороший детский фильм».
Соня давно
не ходила на детские фильмы, и ее обрадовала возможность попасть туда почти в
приказном порядке. Так-то все времени нет.
– Договорились. – Лиля опустилась на стул
возле телефона и вытерла вспотевший лоб. – Завтра.
– Позвонить тебе после? Отчитаться про Ханиталь?
– Не надо, Сонь, все в порядке. Раз мы
договорились, значит, уже совсем все в порядке. Спасибо тебе. И спокойной ночи.
В кровати
заворочалась Ленка, что-то мыча. Лиля подошла поправить ей одеяло.
– А на море мы сами поедем, – прошептала она,
погладив Ленкину руку. – В будущем же году и поедем. Теперь-то можно.
Сядем на кораблик, поплывем по волнам.
– Катают… – пробормотала Ленка сквозь сон. – Я любу…
Козочка
поехала на рынок и привезла тебе твой букет. Лиле стало легко, весело и немного
стыдно перед Соней. «Ладно, она столько лет пробыла с моим букетом. Теперь моя
очередь». Первым долгом, действительно, съездить с Ленкой на море. А потом
посмотрим, как пойдет.
* * *
Соня еще раз
включила душ и постояла под прохладными струями, смывая головную боль. Легла в
постель рядом с неожиданно рано заснувшим Санькой и стала слушать, как за окнами
постепенно стихает ветер. Саня, не просыпаясь, обнял ее за плечи, притягивая к
себе. Его рука пахла морем: днем ходили купаться. И Ханиталь согласилась
поплавать, хотя на море были довольно сильные волны. Даже нырнула несколько
раз.
«Сделаем
вместе букет вместо того, для костюма, – решила Соня уже сквозь сон. –
Купим шелка, накрутим цветов, добавим бусин. А
проволока у Саньки где-то есть».