Послесловие
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 40, 2011
Михаил Горелик
НАИНОВЕЙШИЙ ПЛУТАРХ
GLORIA MUNDI ЯРКО СИЯЕТ СЕГОДНЯ – ГДЕ ОНА ЗАВТРА?
Река времен уносит в своём теченьи не только дела людей, но даже и имена их: Михаил Самуилович Агурский (1934-1991) известен ныне главным образом специалистам и участникам тех баталий, в которых некогда участвовал, – по понятным причинам круг их редеет.
В диссидентской и сионистской среде и в русской алие 70-х обреталась масса ярких людей, сплошь солисты – Михаил Агурский был среди самых заметных. Большой оригинал, начиная с внешности: лицо его украшали обширные рыжие бакенбарды, в своём роде единственный в Москве, вид литературного героя с дислокацией не здесь и не сейчас – Диккенса? Честертона? – вспомнить, кто именно. Человек открытый, дружелюбный, с чувством юмора, с интеллектуальным и культурным любопытством, с интересом к новому, с несвойственной времени толерантностью, всегда готовый к диалогу, легко находил общий язык с людьми самой разной идеологической и политической направленности. Инакомыслие было разнообразно, цвели сто цветов, народ боевой, главным образом, советского манихейского закала, вдохновлены открывшейся ослепительной истиной, порой единственное, что объединяло – общая нелюбовь к советской власти. Впрочем, находились таковые, что почитали и советскую власть превосходной, только вот мелочь – заменить жидо-масонский марксизм русским православием, сейчас общее место, в 60-х звучало вполне пророчески, короче, прежде чем объединиться, надобно нам решительно размежеваться. Михаил Агурский умудрялся со всеми сохранять добрые отношения: с Сахаровым и с Солженицыным, в сборнике которого «Из-под глыб» участвовал, с ортодоксальными иудеями, с русскими националистами, с православными, это при том, что принадлежал к сионистскому кругу; проводы его (1975) походили на карнавал: «все» побывали тут. На самом деле узок был круг этих революционеров, иное дело в Израиле – в Израиле Агурский представлен был много шире: из ведущих публицистов, в колонках русскоязычных газет, взят в радио, взят в телевизор, узнаваем, присматривал место в Кнессете, для «русского» тех времён, в отличие от времён нынешних, проект сверхамбициозный.
Михаил Агурский много чего написал. Многочисленные научные и публицистические статьи самого разнообразного содержания, ряд книг, наиболее известная – «Идеология национал-большевизма» (есть переводы на иврит, английский и итальянский) – вариант диссертации, защищённой им в Сорбонне. Собственно говоря, именно Михаил Агурский реанимировал термин «национал-большевизм», к моменту публикации его книги совершенно позабытый, ныне же благодаря ему куда как популярный. Михаил Агурский написал книгу воспоминаний «Пепел Клааса»[1], не вошедшие в неё главы печатались как раз в «Иерусалимском журнале»[2] – это уже посмертные публикации.
ТАНЕЦ ИЕРОГЛИФОВ
Рассказы, которые вы только что прочли, взяты из архива Михаила Агурского, они не датированы. Можно предположить (см. ниже), что они написаны в самом начале 60-х. Автору около тридцати. Человек, представляющий себе тогдашний контекст советской литературы, состояние умов, интересов, эстетических пристрастий, должен прийти в полное недоумение: не вписывается абсолютно, откуда что взялось, инопланетные тексты, ничего такого, что можно было бы назвать духом времени, какое, милые, у нас тысячелетье на дворе, совершеннейшая оригинальность. Синявский говорил в своё время об эстетических разногласиях с советской властью. Парадоксальным образом потому, что был на советскую власть ориентирован. Здесь и разногласий нет: какие разногласия, советская власть как бы вообще не предусмотрена, как бы и нет её, Советский Союз упоминается однократно, через запятую, к слову пришлось, с отстранённостью, не предполагающей особого интереса («Краткая история Северной войны»). И это написал совсем молодой человек, без литературного опыта, выпускник «Станкина» – одного из самых заштатных тогда технических вузов. Невозможно! Не перевод ли? Но с какой стати могло прийти в голову такое переводить?
Между тем Михаил Агурский на оригинальность не претендовал. Более того, не претендовал на авторство. На последнем листке машинописной рукописи, хранившейся в архиве Агурского, его рукой сделана ремарка:
Эти рассказы, написанные совместно Д’Алем или Раковым (не помню), Даниилом Андреевым и акад. Париным.
Стало быть, не он?
По отдельности упомянутые им авторы много чего написали – совместно только одно сочинение: «Новейший Плутарх»[3]. Книга эта первый и, кажется, единственный раз издавалась в 1991 году (по странному совпадению, год смерти Михаила Агурского) тиражом, который представляется сегодня фантастическим: 65 000 экземпляров. Много званных. Читателя своего (во всяком случае, предполагаемого тиражом) книга не нашла, что, в сущности, неудивительно, поскольку адресована была заведомо узкому кругу, да и время стояло для подобных сочинений самое неподходящее. «Новейший Плутарх» продавался за бесценок – покупателей не находилось.
«Новейший Плутарх» представляет собой 44 биографии самых разнообразных «знаменитых деятелей» всех времён и народов в алфавитном порядке: от Агафонова Ф. А., художника-баталиста, до Ящеркина П. Л., изобретателя. Полководец, писатель, рыцарь, биохимик, артист, опричник, стоматолог, воздухоплаватель, основатель секты и т. д. – оксюморонные сочетания, нормальный (на самом деле умышленный) энциклопедический винегрет. Забавные жизнеописания, с юмором, свободой, игрой с культурой.
Я сказал, что издание «Новейшего Плутарха» в 1991 году было первым и, по-видимому, единственным. На самом деле это не совсем так. Изданию перестроечных времён всё-таки предшествовало ещё одно – несколько уступавшее в тираже.
Из воспоминаний вдовы Василия Парина – Нины Дмитриевны Париной: «“Новейший Плутарх”, пародия на “объективные” энциклопедические жизнеописания, был написан во Владимирском централе по инициативе Льва Львовича Ракова, в работе над ним приняли участие Василий Васильевич и Даниил Леонидович Андреев. Лев Львович на свободе отредактировал этот труд, проиллюстрировал его и переплёл. Было “издано” три экземпляра, каждый автор получил по одному. На экземпляре Василия Васильевича Лев Львович написал:
“Дорогому другу Василию Васильевичу этот памятник нашего совместного творчества, на память о тех горьких днях, которые мы провели вместе. А всё же, как ни странно, эти дни бывали и прекрасными, когда мы подчас ухитрялись жить в подлинном «мире идей», владея всем, что нам угодно было вообразить.
Л. Раков 20.VI.55”».[4]
Нина Парина утверждает, что Лев Раков проиллюстрировал сочинение уже на свободе. Из воспоминаний вдовы Даниила Андреева, Аллы Александровны Андреевой, можно понять и так, что «Лёвушка» делал иллюстрации в тюрьме – украшал свой тюремный досуг. Правда, она пишет, что рисовал он кофейной гущей.[5] Откуда у арестантов кофейная гуща?
Михаил Агурский, которого я ещё процитирую, называет истории «Новейшего Плутарха» юмористическими биографиями. Ну да, они действительно пронизаны улыбкой, полны юмора, но всё-таки «юмористическими» в общепринятом словоупотреблении никак не являются. Нина Парина говорит о «Новейшем Плутархе» како «пародии на “объективные” энциклопедические жизнеописания». И это, конечно, тоже есть, но только в десятую очередь. В первую же – то, о чём написал в посвящении Лев Раков: «ухитрялись жить в подлинном “мире идей”, владея всем, что нам угодно было вообразить».
Михаил Агурский прочёл «Новейшего Плутарха», по-видимому, вскоре после того, как книга была «издана» – во всяком случае, он пишет о ней в связи с событиями 1956 года. С другой стороны, он упоминает уже вышедшего на свободу Даниила Андреева. Таким образом, этот эпизод может быть датирован не ранее 1957 года и не позднее 1959, когда Даниил Андреев умер. Однако разговор об Андрееве имел место всё-таки после прочтения книги.
Из воспоминаний Михаила Агурского:
Рукопись называлась «Новейший Плутарх» и состояла из пятидесяти юмористических биографий вымышленных людей. Там действовал опричник Данила Хрипунов-Иголкин, отличавшийся тем, что целый пир просидел на игле, тем самым заслужив милость царя Ивана Грозного. Был там Цхонг, первый президент республики Карджакапта, политическая программа которого состояла в хождении босиком, освобождении домашних животных и строительстве в столице храмов всех религий, кроме протестантских <…>.
Василий Васильевич написал, в частности, биографию одного злосчастного биохимика, который без должной проверки давал неграм средство для депигментации. Средство это охотно покупали негры-богачи, несмотря на протесты коммунистов, которые хотели решить расовый вопрос другими способами. Через пять лет все депигментированные негры стали зеленеть из-за непредвиденных последствий лекарства. Злополучный биохимик ничего не мог сделать и скрылся от клиентов. Тогда они образовали «Лигу зеленых мстителей» и стали искать биохимика по всем углам планеты. Ему осталось скрыться в Антарктике. Еще через пять лет бывшие зеленые негры покраснели, а потом вернулись в исходное состояние.[6]
Уточнения:
…биографию одного злосчастного биохимика – речь идёт о рассказе «Лигейро Эстебан – биохимик», написанном Василием Париным совместно со Львом Раковым.
…храмов всех религий, кроме протестантских – это не совсем так. Цхонг действительно не благоволил к протестантизму, полагая его «двоюродным братом рационализма и материализма», «отказывал лютеранству в покровительстве, которым пользовались представители всех прочих религий», однако же, вопреки сказанному Михаилом Агурским, «отменил старый закон, полностью запрещавший строить в пределах Карджапакты кирхи и проводить в них службы».
Ещё о Цхонге. Новелла написана Львом Раковым. Из воспоминаний Аллы Андреевой: «Кстати, в книге есть <…> новелла “Цхонг Иоанн Менелик Конфуций – общественный деятель – первый президент республики Карджакапта”, в которой юмористически выводится сам Даниил. В ней есть два рисунка: портрет Даниила, скорее карикатура, но очень ласковая, и еще некая, можно сказать, карикатура на “Розу Мира” – город, где стоят впритык храмы всех конфессий. Я думаю, больше Даниила над этим никто не смеялся, ему вообще было свойственно чувство юмора. И Лёвушкина новелла его приводила в полный восторг».[7]
Портрет Даниила, о котором говорит Алла Андреева, конечно, не карикатура, а дружеский шарж, где у легендарного Цхонга лицо Даниила Андреева, сходство передано с большой точностью. Между «храмами всех конфессий» высится президентский дворец – обобщённый образ сталинской высотки. Если рисунки делались после выхода на свободу, Лев Раков мог видеть некоторые из них уже построенными, до тюрьмы он мог видеть проекты. И есть ещё один (третий) рисунок, о котором Алла Андреева не упоминает: Цхонг в полный рост в специально сочинённой для него Львом Раковым одежде – развлечение вполне в раковском духе (см. ниже).
ПЛУТАРХИ ВЛАДИМИРСКОГО ЦЕНТРАЛА
Даниил Леонидович Андреев (1906–1959), Василий Васильевич Парин (1903–1971), Лев Львович Раков (1908 или 1904; наверное, всё-таки 1904–1970) – почти ровесники, из интеллигентных семей, успевшие подышать досоветским воздухом. Три этих несомненно замечательных человека при обычном (в западном понимании) течении жизни, скорей всего, никогда бы не встретились, а если бы случайно и пересеклись, возможно, нисколько друг другом не заинтересовались.
Советская власть озаботилась свести их и предоставить неограниченное время, чтобы они могли узнать и оценить друг друга и вступить в самые тесные дружеские и творческие отношения, предаваться размышлениям и вести нескончаемые разговоры из трёх углов, – «академическая» камера Владимирского централа (Владимирской тюрьмы № 2), избранные узники, среди прочих Василий Шульгин посетил, стала местом дружеских духовных пиров, на что определённо рассчитана не была.
Все трое получили по 25 лет – высшая мера наказания в СССР на момент их осуждения – и находились вместе с 1950-го (когда туда попал последним из них Лев Раков) до 53-го (когда первым из них вышел на свободу Василий Парин). Никого из троих тюрьма духовно не сломила – физически разрушила всех. Из воспоминаний Нины Париной:
«29 октября 1953 года Василий Васильевич вернулся. Точнее, его привезли в нашу коммунальную квартиру на обычной “Победе”, и я увидела глубокого старика с длинной седой бородой, тусклыми глазами, почти без зубов, ему было 50 лет».[8]
Василий Парин и Лев Рыков сумели физически отчасти восстановиться и прожили ещё одну, послетюремную жизнь с новыми творческими и социальными достижениями. Даниил Андреев умер вскоре после освобождения.
Даниил Андреев
Даниил Андреев – мистик-визионер, поэт, писатель, художник – автор «Розы мира». Наименее из всех троих совместимый с советской жизнью. Во время войны призван по состоянию здоровья нестроевым. Служил в похоронной команде, был санитаром, художником-оформителем. Участвовал в прорыве ленинградской блокады, вошёл в Ленинград по льду Ладожского озера. Демобилизован после войны инвалидом. Арестован в 47-м. Обвинён в создании антисоветской группы, антисоветской агитации и террористических намерениях.
Всё написанное Даниилом Андреевым до ареста сожжено в лубянских печах. Рукописи не горят?
В тюрьме, помимо «Новейшего Плутарха», занимался интенсивной литературной работой. Пережил в тюрьме несколько мистических видений.
Все сочинения Даниила Андреева глубоко серьёзны. Кроме «Новейшего Плутарха». Открылись в душе какие-то неведомые шлюзы.
В 1954 году Даниил Андреев пишет заявление на имя Маленкова, тогдашнего Председателя Совета Министров СССР: «Не убедившись еще в существовании в нашей стране подлинных, гарантированных демократических свобод, я и сейчас не могу встать на позицию полного и безоговорочного принятия советского строя».[9]
После семи лет заточения «не убедился ещё». Вполне безумный (с точки зрения пресловутого здравого смысла) акт: смесь безоглядной смелости, честности, внутренней свободы, моральной ответственности и совершеннейшего простодушия.
Андреев освобождён и реабилитирован последним из плутархов – в 57-м. Умер через полгода после завершения «Розы мира». Завершил главный свой труд и умер. Ни одно из его сочинений не было опубликовано при жизни.
Василий Парин
Из воспоминаний Михаила Агурского:
Василий Васильевич был молодым ученым и администратором, молниеносно поднимавшимся по лестнице советской иерархии. Обаятельный русак из потомственной пермской профессуры, он был замминистра здравоохранения и академиком – секретарем Академии медицинских наук. В 1947 году он поехал в США с официальным визитом советских деятелей здравоохранения. В Москве долго обсуждалось, какие достижения советской медицины он должен продемонстрировать в Америке. Вопреки желанию Парина, было решено объявить, что советские ученые Клюева и Роскин изобрели средство лечения рака, хотя на самом деле ими, как и во всем мире, велись лишь поисковые исследования. В программе его поездки сообщение об этом открытии занимало центральное место.
В США Парин решил еще раз проконсультироваться с находившимся в Нью-Йорке Молотовым, ибо на сердце у него, видимо, скребли кошки. Молотов одобрил его программу, и «средство лечения рака» перекочевало на страницы американской печати, хотя вряд ли кто-либо принял его всерьез.
Вскоре после возвращения в Москву Парин был вызван в Кремль. Его привели на заседание политбюро, где уже находилась Клюева.
Неожиданно один из присутствующих (говорят, это был Збарский) обвинил Парина в том, что тот сознательно передал в США секретное средство лечения рака! Изумленный Парин посмотрел было на присутствующего Молотова, который успел вернуться из Америки, но тот отвел глаза.
Сталин обратился к Клюевой:
– Что вы думаэте о Парыне?
– Я Парину верю, – мужественно ответила Клюева.
– А я Парыну нэ вэрю.
Парину дали знак, чтобы он покинул заседание, и уже за дверью его взяли под стражу, однако дали возможность проститься с семьей, после чего без суда и следствия отправили на 25 лет во Владимирскую тюрьму.
Дело Василия Васильевича было использовано для раздувания дикой газетной свистопляски и стало поводом для издания знаменитого указа об усилении ответственности за разглашение государственных тайн, согласно которому в число таких тайн включались даже сведения о землетрясениях и наводнениях. Это же дело явилось поводом для Александра Штейна написать пьесу «Суд чести», тут же экранизированную. В этой пьесе Парин был представлен как злодей, кравший секреты советской медицины по заданию ЦРУ, а Клюева изображена в виде наивного ученого, ошибочно считавшего, что больные всюду одинаковы. Секретарь партбюро, разоблачавший злодея, заявлял: «Нет! Больные у нас и у них – не одно и то же!»
Впоследствии тот же сюжет был использован Солженицыным в «Круге первом».[10]
Несколько мелких и необязательных замечаний.
Обаятельный русак… – очень характерный для воспоминаний Михаила Агурского пассаж. Взгляд автора фиксирует национальность человека совершенно независимо от повествовательной необходимости. По всему тексту. Надо, не надо – интересно само по себе, безотносительно интересно. Необходимость не в эпизоде – в голове автора. Его национальная озабоченность сосредоточена не на одних только евреях, типичный феномен, размноженный в анекдотах (еврейских, разумеется), – нет, он как бы ни к селу ни к городу почти автоматически отмечает, не может не отметить: русский (русак), армянин, грузин, белорус и так далее – Михаилу Агурскому это само по себе важно, откуда человек взялся, с какой грядки.
Тем не менее как раз в данном случае национальность значение имеет. Процесс над Париным, получивший громкое пропагандистское звучание – о нём знали «все», впрочем, «все» даже и без кавычек, – стал по существу увертюрой кампании по борьбе с космополитизмом. Русский человек Василий Парин стал первой жертвой большого политического, социального и культурного процесса, в существенной мере, а в памяти неспециалистов и полностью антиеврейского. Удивительно, что вовлечённый Михаил Агурский не обращает на это внимания.
…из потомственной пермской профессуры – Василий Парин родился и вырос в Казани, отец его был приват-доцент Казанского университета.
Василий Парин был не только секретарём Академии медицинских наук (АМН) – он был одним из её создателей (1944). Впоследствии, уже после отсидки, он становится ещё и академиком Академии Наук СССР (1966). Должность, которую занимал Василий Парин в высшей точке своей административной карьеры, указана неточно, Агурский запамятовал: не замминистра, а замнаркома – министров тогда ещё в политическом заводе не было.
Роскин – Иосиф Григорьевич Роскин (1892–1964) – цитолог, протозоолог, один из основателей Всероссийского общества протозоологов, заведовал кафедрой гистологии в МГУ, создал при ней лабораторию биологии раковой клетки. Автор концепции биотерапии рака.
Клюева – Нина Георгиевна Клюева (1898–1971) – инфекционист, заведовала сектором в Институте эпидемиологии и микробиологии Академии медицинских наук. Клюева занималась доводкой препарата круцин (другое название «КР» – аббревиатура фамилий авторов) до клинических испытаний.
Збарский, Борис Ильич (1885–1954) – академик АМН с момента её создания, биофизик, директор лаборатории при мавзолее Ленина, бальзамировал тело Ленина и Димитрова, был близок к высшему партийному руководству. Борис Збарский возглавлял лабораторию биохимии рака при АМН, что и объясняет его участие в этой истории. Мне не удалось найти подтверждения присутствия его на заседании политбюро в Кремле, о чём говорит Михаил Агурский, но на суде чести (см. ниже) он выступал и сказал всё, что от него требовалось. Позднее и он был арестован, хотя и не по делу «КР».
Парину дали знак, чтобы он покинул заседание, и уже за дверью его взяли под стражу, однако дали возможность проститься с семьей. – Так думал не один только Михаил Агурский, это мнение можно найти и у других мемуаристов, но арестовали Василия Парина не в Кремле, а после возвращения домой, о чём пишет в своих воспоминаниях Нина Парина.[11] Он был уверен в предстоящем аресте, но не думал, что это произойдёт столь оперативно: в тот момент, когда вошли лубянские гости, собирался готовиться к завтрашней лекции в мединституте.
…после чего без суда и следствия отправили на 25 лет во Владимирскую тюрьму. – Михаил Агурский ошибается: и следствие, длившееся больше года, и суд были; кроме того, Василий Парин был приговорён поначалу к заключению не в тюрьме, а в лагере.
Из воспоминаний Надежды Париной:
«Получив 25 лет Норильска, он был отправлен к месту заключения вместе с уголовниками. По дороге, в Куйбышеве, один из его спутников швырнул в него камнем и рассёк бровь; этот шрам так навсегда и остался на лице Василия Васильевича свидетелем тяжёлой поры. В Красноярске заключённых вели на пристань в сопровождении овчарок. Василий Васильевич, который всю жизнь любил животных и особенно собак, с тех пор видеть не мог немецких овчарок. Там же, в Красноярске, перед самой “погрузкой” на баржу вдруг пришло распоряжение вернуть Василия Васильевича, в обычном вагоне он поехал назад по только что пройденному маршруту».[12]
Суд чести. – Василий Парин был арестован 17 февраля 1947 года, а 28 марта вышло постановление Совмина СССР и ЦК ВКП(б) «О Судах чести в министерствах СССР и центральных ведомствах» – совместное сочинение Сталина и Жданова. Целью постановления было создание института общественного уничтожения «пресмыкающихся перед заграницей». Идея была унизить и смертельно напугать, но не сажать – пусть трепещут. И для общего народного назидания. Первым и наиболее громким, своего рода модельным судом чести как раз и был суд над Клюевой и Роскиным, который состоялся в переполненном клубе Совета Министров – в «Доме на набережной», там, где сейчас находится театр Эстрады. Сажать Клюеву и Роскина не входило в планы Сталина: он верил в перспективность их работы.
Василий Парин был среди плутархов единственным профессионально негуманитарным человеком, но включился в предложенную игру с охотой и блеском.
Лев Раков
Лев Раков – историк, искусствовед, поэт, писатель, драматург, деятель культуры – единственный из троих, для кого это был повторный арест, повторное следствие, повторный кошмар, – у него был уже опыт выживания. В первый раз был арестован в 1938 году. До ареста был учёным секретарём Эрмитажа, читал лекции по античной истории в Ленинградском университете и Педагогическом институте им. Герцена.
Обвинение – терроризм. Непосредственной причиной ареста сталаустроенная Львом Раковым в Эрмитаже выставка «Военное прошлое русского народа» (он был большим любителем и знатоком русской военной формы) – его обвинили в пропаганде белогвардейской формы. Рассказ Льва Ракова в «Новейшем Плутархе» «Хозенкант аф Х. – историк культуры» с подзаголовком «Датский историк культуры, основоположник новой научной дисциплины “Сравнительная история одежды” (Kleidungskunde)» – самопародия.
Лев Раков провёл год в одиночной камере. Был близок к безумию, самоубийству. Спасался стихами. Поэтом себя не считал – был слишком тонок, чуток к поэзии, образован, критичен к себе. Стихи, написанные в одиночке (они сохранились), наполнены болью и трагизмом. После расстрела Ежова освобождён. Директор Эрмитажа академик Иосиф Орбели хлопотал о его освобождении.
Ушёл на фронт ополченцем – завершил войну полковником. При повторном аресте пристёгнут к «Ленинградскому делу». Точнее, со Льва Ракова оно и началось. Фактически ему вменялось создание Музея обороны Ленинграда, выросшего из выставки «Героическая оборона Ленинграда», открытой им же в 1943 году. Клеветническая фальсификация обороны Ленинграда. Музей был разгромлен. До ареста Лев Раков был также директором Публичной библиотеки.
Кроме совместной работы с сокамерниками над «Новейшим Плутархом» написал в тюрьме цикл рассказов.
Лев Раков был красивым, высокообразованным, располагающим к себе человеком, производил впечатление на всех, с кем встречался. Михаил Кузмин в посвящённых юному Льву Ракову строках пророчит ему счастье и славу – об этом чуть позже. Клементина Черчилль (жена Уинстона Черчиля), которую Лев Раков водил по Музею обороны Ленинграда в марте 1945 года, была им очарована.
Вот забавный эпизод, связанный с Клементиной Черчилль, – вполне в духе «Новейшего Плутарха»:
«Был я на квартире у Л. Л. Ракова, обедали. Лев Львович только что возвратился и рассказывал о том, как он водил по Музею приехавшую в Ленинград г-жу Клементину Черчилль, на которую увиденное произвело глубокое впечатление. Понравился ей, по-видимому, и майор Раков – стройный, элегантный (на нем прекрасно сидела военная форма, как, впрочем, и всякая одежда), интеллигентный. Когда он проводил г-жу Черчилль до машины, она, прощаясь, похвалила его серую форменную каракулевую шапку. Обо всем этом рассказывалось за обедом – жене и мне. Вдруг телефонный звонок. Лев Львович берет трубку и несколько меняется в лице.
– Хорошо, сейчас буду, – слышим мы.
Обращаясь к нам, Лев Львович поясняет:
– Звонят из Большого дома. Спрашивают: вы сегодня водили по музею г-жу Черчилль? Да, отвечаю. Немедленно зайдите к нам. Пропуск спущен.
Все это было неприятно, настроение испортилось. В голове мысли: что это там случилось?.. Никто не любил ходить в Большой дом…
Лев Львович ушел. Мы остались, волнуемся. Проходит немного более получаса – Лев Львович возвращается. Рассказывает:
– Прихожу. Пропуск ждет. Захожу, раздеваюсь. Поднимаюсь на нужный этаж. Захожу в комнату. Там несколько человек. “Вы разделись? – спрашивают. – Напрасно. Дайте номерок”. Даю. Посылают кого-то, приносят мою шинель, шапку. “Вы в этой шапке водили г-жу Черчилль?” – “Да, в этой”. – “Оставьте ее нам – возьмите другую. Вечерком вернем. По этому образцу приказано сделать другую, точно такую же, и подарить г-же Черчилль. Она вечером уезжает… ”»[13]
Замечательная история и вполне раковская: про форменную одежду. Есть, правда, в ней одна странность. «Серая форменная каракулевая шапка», которую вспоминает раковский приятель, была стандартной офицерской папахой, другой быть не могло. Чтобы сделать такую же, не требовалось никаких образцов. Да и зачем делать? – на склад послать. Или это была такая гебешная шутка? Или шутка самого Льва Ракова? В 45-м? С Большим домом?
Примкнувший к ним плутарх Д. Аль
Называя имя «Д’Аль», Агурский ошибается. Ошибается и вдова Парина, называя того же человека А. Алем.[14] Речь идёт об авторе, подписывавшемся, в частности, псевдонимом Д. Аль (игра с фамилией знаменитого лексикографа)[15], – Данииле Натановиче Альшице (1919), человеке чрезвычайно разностороннем: историке, источниковеде, драматурге, прозаике, сатирике – во всём талантливом, во всём успешном. Д. Аль написал вместе со Львом Раковым сатирические пьесы «Что скажут завтра?» (1962) и «Опаснее врага» (1962), имевшие большой общественный резонанс, в связи с чем Нина Парина его и упоминает (но не как одного из авторов книги). Как и владимирские плутархи, Д. Аль провёл долгие годы в узах – с 1949 по 1955, – но не во Владимирской тюрьме, а в Каргопольлаге. Обвинение вменяло ему антисоветскую агитацию: «будто бы под видом диссертации о редактировании Иваном Грозным летописи, посвященной началу его царствования, он написал пародию на редактирование И. В. Сталиным Краткого курса истории ВКП(б)».[16]
В издании «Новейшего Плутарха» Д. Аль среди авторов не значится. Владимир Новиков в предисловии, Надежда Парина в послесловии его среди таковых не упоминают. Агурский в своих мемуарах – тоже. Почему в таком случае возникает его имя?
Алла Андреева в своих воспоминаниях утверждает, что рассказ «Хрипунов О. Д. – деятель опричнины», столь поразивший воображение Михаила Агурского, был написан не её мужем, а именно Д. Алем.[17] Он был специалистом по Ивану Грозному – так что по теме. И стилистически отличается. Михаил Агурский мог слышать от Аллы Андреевой краем уха об участии Д. Аля в «Новейшем Плутархе», но не знать, в чём именно оно заключалось. Д. Аль был в дружеских отношениях со Львом Раковым, а через него и с Даниилом Андреевым.
Почему тогда три экземпляра? Впрочем, Нина Парина могла и ошибаться. А Василий Парин – значит, и он не знал? Как мог не знать? Вместе в тюрьме писали, не мог не обратить внимания на невесть откуда взявшегося удалого опричника: уж больно хорош!
Ларчик открывается просто. Семён Резник, видевший экземпляр, принадлежавший Василию Парину, говорит: «В оглавлении то ли сам Раков, то ли Василий Васильевич проставил инициалы авторов отдельных воображаемых биографий».[18] То есть житие опричника не было в оглавлении оригинала подписано Даниилом Андреевым – там стояли инициалы «Д. А.». Ошибка возникла в издании 91-го года из-за омонимии. Того же мнения придерживается Алла Андреева.[19]
Guеst stars
Из воспоминаний Михаила Агурского:
Парин, Андреев и Раков пригласили участвовать в сборнике guеst stars. Араб, сын имама Дальнего Востока из Харбина, написал историю о китайском губернаторе Гонконга, который во время опиумной войны задержал на целый день захват города англичанами исполнением крайне воинственного танца иероглифов. Задержка произошла потому, что английский адмирал очень удивился при виде танцующего губернатора.
Пленный японский адмирал написал замысловатую историю странствующего японского актера, а пленный немецкий генерал-полковник – историю герцога, имевшую скрытую антитоталитарную направленность.[20]
Михаил Агурский пишет о 50 рассказах «Новейшего Плутарха» – между тем в издании 91-го года их 44. Разумеется, мог и округлить. С другой стороны, нет уверенности, что два издания должны непременно совпадать. Михаил Агурский пишет о приглашённых guеst stars – иностранных насельниках тюремного замка, временно деливших с плутархами одну камеру, пересказывает их истории. Может быть, отсутствующие шесть историй и были историями guеst stars? Или они не входили в базовый корпус и были, так сказать, устной Торой? Но ведь он прямо говорит: их пригласили участвовать, и они написали.
Владимир Новиков в своём предисловии и Нина Парина в послесловии к «Новейшему Плутарху» об участии guеst stars не упоминают. Алле Андреевой до поры до времени об историях guеst stars вообще не было ничего известно – она узнала об их существовании от Михаила Агурского. Неужели муж не рассказывал? «От Михаила Агурского знаю, что что-то было написано японцем и что-то немцем. Кому их новеллы приписали – не знаю, но не Даниилу».[21]
Итак, она уверена, что рассказы, сочинённые иностранцами, с самого начала входили в рукописный корпус «Новейшего Плутарха», но только подписаны они Львом Раковым и (или) Василием Париным. И действительно, две новеллы: замысловатая – о японском актёре («Нисики-Коодзи Кикумаро – артист, художник и политический деятель») – и со скрытой антитоталитарной направленностью – о герцоге («Альте-Торре А.-Л-М. – герцог, государственный деятель») – подписаны Львом Раковым. Насчёт направленности дело спорное, но герцог определённо тот самый. Кстати, если уж про японского артиста сочинил японец, то, должно быть, он же сочинил и про Тачибана Иосихидэ – «выдающегося полководца и политического деятеля эпохи японского феодализма». Вещь с богатой японской фактурой. Вопреки мнению Аллы Андреевой, подписано Даниилом Андреевым. Им же подписано жизнеописание с танцем иероглифов («Гё Нан Джён – политический и военный деятель»), сочинённое, согласно Михаилу Агурскому, карнавальным сыном харбинского имама – сам просится в персонажи «Новейшего Плутарха».
Всё-таки непонятно: какой смысл подменять авторство?
В качестве предположения, на котором не смею настаивать: чтобы написать так, как это написано, требовалось, помимо наличия многих других талантов, ещё и умение владеть русским литературным языком. Может быть, это перевод или литературная обработка устных рассказов? Подписал не тот, кто сочинил, а тот, кто, собственно, написал? Всё равно непонятно.
О личностях guеst stars. Во всяком случае – о кандидатах на эту роль.
Из воспоминаний Петра Прокофьевича Курочкина, попавшего в «академическую» камеру за уголовное преступление, когда ему было шестнадцать лет:
«Еще с нами был японец, дипломат Куродо Сан, очень культурный человек, упорный. Французский язык одолел за 3-4 месяца самостоятельно, русский знал хорошо, хотя говорил с акцентом.
Павел Александрович Кутепов, сын известного белого генерала Кутепова. Он жил в эмиграции, окончил ККК (Кадетский корпус князя Константина) в Югославии, служил еще до войны в немецкой армии в чине лейтенанта, но на фронте не был. Он рассказывал, что, будучи немецким офицером, из патриотических соображений связался с советской разведкой, но после войны его арестовали за “связь с немцами”. <…>
Вообще, у нас был в камере целый интернационал.
Так, Зея Рахим был арабом. Я был с ним в хороших отношениях, а Василий Васильевич – в плохих. Он предостерегал меня от дружбы с Рахимом. Потом я узнал нехорошее о нем, и наши отношения разладились. Взяли его в Манчжурии, он то ли скот продавал японцам, то ли шпионил на японскую разведку. Хорошо знал японский, русский, арабский языки, все быстро схватывал, у него было умное, интеллигентное лицо.
Еще был немец, офицер, сын генерала Кейтеля. Очень неприятный, высокомерный человек. Он с гонором относился к русским. Кейтель повздорил с Кутеповым, кажется, выясняли, кто из них родовитее, дошли до взаимных оскорблений, я вмешался, нагрубил немцу. Потом его убрали от нас, чтобы не было более подобных эксцессов.
Еще раньше, по рассказам Василия Васильевича, в камере был немец Крумрайт, его обвинили в уничтожении в Австрии 10 тысяч евреев. Он этим ужасно возмущался, писал жалобы, требовал пересмотра дела. Он говорил, что его обвинили несправедливо, ибо он уничтожил 6-8 тысяч евреев, но никак не десять. Василий Васильевич рассказывал об этом с возмущением: ведь все равно он матерый преступник, 10 тысяч он убил или только 8, а туда же – подавай ему справедливость.
Я, Парин, Александров[22], Раков и Андреев держались вместе: это была наша группа».[23]
Нина Воронель в воспоминаниях с большой живостью рассказывает о знакомстве с Зеёй Рахимом (1922?–?) вскоре после выхода его из тюремного замка:
«Приезжаю я однажды в Переделкино, а Корнея Ивановича нет дома. Экономка Маша проводит меня в гостиную со словами: «Велел ждать», – и оставляет в обществе красивого моложавого человека, листающего книжку, заполненную иероглифами. Естественно, между нами завязывается беседа, и незнакомец сообщает мне, что он приехал, чтобы возвратить К. И. его книжку, переведенную на японский язык, которую он брал почитать.
Дальше между нами происходит быстрый диалог, больше подходящий для театральной сцены, чем для реальной жизни, – не следует забывать, что год тогда стоял то ли 1956, то ли 1957 и заграница казалась мне досужей выдумкой изобретательного ума.
Я: А где вы выучили японский язык?
Он: В университете, в Токио.
Я: А как вы попали в Токио?
Он: Сел в самолет в Лондоне и прилетел в Токио.
Я: А как вы попали в Лондон?
Он: Сел в самолет в Женеве и прилетел в Лондон.
Я: А как вы попали в Женеву?
Он: Сел в самолет в Александрии и прилетел в Женеву.
Я: А как вы попали в Александрию?
Он: В Александрии я родился.
Токио, Лондон, Женева, Александрия – ну и набор! Значит, все эти города существуют и в некоторых из них можно даже родиться! Но тогда возникает главный вопрос:
Я: А как вы попали сюда?
Он: Из Владимирской тюрьмы.
Я: А как вы попали во Владимирскую тюрьму?
Он: Меня привезли туда из Мукдена.
Я: А как вы попали в Мукден?
Он: У меня там до войны был бизнес – 24 текстильных фабрики и банк.
Я: Да кто вы такой, черт побери?
Он: Вы хотите узнать мое имя? Меня зовут Харун ибн Кахар, шейх Уль-Мюлюк, эмир Эль-Каири.
Я: (задохнувшись) Еще раз, простите?
Он: (с невозмутимой улыбкой) Харун ибн Кахар, шейх Уль-Мюлюк, эмир Эль-Каири.
Ну и имечко! Мы потом назвали этим именем нашего щенка, но пришлось сократить его до простого Харуна – слишком уж получалось непроизносимо. Я сразу решила, что человека с такой биографией упускать нельзя, тем более что он, закончив свои дела с К. И., не торопился уходить, а дождался, пока я закончила свои, и мы вместе отправились в Москву. По дороге он объяснил мне, откуда у него такой отличный русский: много лет он провел в одной камере со знаменитым ныне, а тогда старательно вычеркнутым из народной памяти поэтом Даниилом Андреевым, сыном Леонида Андреева, и тот старательно его обучал, чтобы иметь собеседника.
Я, затаив дыхание, слушала его рассказ, сопровождавшийся чтением стихов Даниила Андреева, а он, истолковавши мое внимание по-своему, пригласил меня назавтра в ресторан “Националь”.
Стыдно признаться, но я была настолько наивна – а по другой версии, настолько хитра, – что пришла на это свидание в сопровождении мужа и еще одного приятеля, которым все уши прожужжала удивительным новым знакомым. Увидев меня в такой компании, Харун на миг задохнулся от возмущения, но тут же взял себя в руки, и мы провели отличный вечер, хоть заплатил за всю ораву Саша, а Харун по-джентльменски дал огромные чаевые оторопевшему гардеробщику.
В результате мы с ним подружились <…>».[24]
Из воспоминаний Аллы Андреевой мы знаем, что Даниил Андреев относился к своему молодому сокамернику как к сыну, но тот «оказался потом чистейшим авантюристом»[25], тем горше было разочарование, прав оказался недоверчивый и проницательный Василий Парин.
В компании Нины Воронель к арабскому принцу со временем стали возникать кой-какие вопросы, при случае заглянули в паспорт, не ставя об этом в известность его владельца. Обнаружилось, что в паспорте Харун ибн Кахар, шейх Уль-Мюлюк, эмир Эль-Каири значится Зеёй Рахимом, татарином, но он объяснил это тем, что власти озаботились изменить ему имя и биографию.
Литературный русский язык Харуна-Рахима не был совершенным, он это сознавал и в переводах с японского считал за благо кооперироваться с людьми, хорошо пишущими по-русски, из компании Нины Воронель в частности. Придумать истории он мог, написать – по-видимому, нет, во всяком случае, написать так, как написано.
Зея Рахим, надо полагать, и был тем самым сыном имама. И возможно, сочинителем не только танца иероглифов, но и японских новелл, рассказчиком которых наряду с ним мог быть и упомянутый Петром Курочкиным Куродо Сан.
Из жизни «академической» камеры
Пара эпизодов из жизни «академической» камеры, рассказанных в воспоминаниях Аллы Андреевой:
«Как-то во Владимирскую тюрьму привезли уголовников и часть из них посадили в ту самую “академическую” камеру. Можно себе представить, что это были за уголовники, получившие тюрьму, а не лагерь.
Нам ведь в лагере всегда говорили, что любой убийца, бандит, грабитель, проститутка – люди, а мы, политические, нет. Так вот, тех уголовников, севших за что-то очень серьезное, и привели в камеру к Даниилу, Парину и Ракову. Те встретили вновь прибывших очень дружелюбно и просто и скоро стали проводить с ними занятия. Василий Васильевич читал им лекции по физиологии; Лев Львович – лекции по русской истории, особенно по истории обожаемого им русского военного костюма; Владимир Александрович[26] – историю искусств; а Даниил сочинил специальное пособие по стихосложению и учил уголовников писать стихи. Помню, как Даниил, показывая мне эту тетрадочку уже на воле, смеясь, говорил:
– Знаешь, здесь абсолютно всё, что должен знать поэт. То есть все, чему человека можно научить. Остальное от Бога: или есть, или нет – научить этому невозможно. Отношения с теми уголовниками сложились вполне доброжелательные».[27]
Однажды каким-то чудом залетела бабочка. Не могла выбраться: «намордники» совершенно её дезориентировали. Даниил Андреев поймал и выпустил на свободу. За что заработал три дня карцера. Преступление и наказание вызвали всплеск творческой активности тюремных насельников. Вот несколько избранных образцов:
Плен, о богиня, воспой Даниила жреца Аполлона,
Львиного рва он герой, но жертвою стал Махаона.
[Данилиада. (Гомер?) перевод П-ча]
И вот ещё:
И за одно прикосновенье
Ты трое суток просидел…
О человек! Ты поседел,
Но мудрость всё не в поле зренья:
Внутри тюрьмы ты сесть сумел!
Л. Р.
И вот ещё:
«Бойтесь первых движений души», – Талейран заповедал;
«Не тянися за розой, дитя», – поучал нас забытый поэт.
Так, пожелав наслаждений, мечтая о юношах, девах,
Некто вдруг узрел себя пассивною жертвой любви.
Л. Р., В. П.
То была поэзия, а вот ещё проза:
ВСЕ ВО БЛАГОВРЕМЕНИИ….
Некто, будучи однажды удостоен присутствия пред лицем могучего владыки, узрел на полу мравия и, будучи нрава доброго, подобрал оного и завернул в плат свой, мысля вернуть вышереченного мравия родным стихиям по выходе из палаца.
Владыка же, сочтя оный поступок за неуважение к своей персоне, разгневался зело и рек телохранителям своим: «Понеже гость наш так привержен любви к мравиям, совлеките с него ризы его и, наложив узы на руки и ноги, посадите на обиталище мравиев!» И бысть по сему.
Варсег Паринян, XVI век.[28]
Вполне в духе «Новейшего Плутарха».
«НОВЕЙШИЙ ПЛУТАРХ»: НАЗВАНИЕ И ЖАНР –
ОТКУДА ЧТО ВЗЯЛОСЬ?
Казалось бы, вопрос бессмысленный: и то и другое – очевидным образом литературная игра с жизнеописаниями Плутарха. Тем более что, по свидетельству одного лубянского сокамерника, «во время следствия Д. А. много читал и, в частности, прочел около двухсот жизнеописаний известной серии, изданной Павленковым, и, читая эти книги, “делал довольно едкие… саркастические замечания по поводу персонажей прочитанных им биографий” (см. “Калининградская правда”. 24 мая 1994)»[29]. Ускользал из уз в мир, недоступный палачам, – библиотека была отменная, составленная из конфискованных книг многих поколений сидельцев.
Всё это действительно так, однако же не во-первых, а во-вторых. А во-первых – вот что: идею «Новейшего Плутарха» и Даниил Андреев, подивившийся, должно быть, совпадением со своим недавним лубянским чтением, и Василий Парин приняли от Льва Ракова. Название «Новейший Плутарх» – игровая аллюзия на отчасти осуществлённую серию исторических биографий Михаила Кузмина «Новый Плутарх», а уж на самого Плутарха – опосредованно, через Кузмина.[30] Отчасти осуществлённую – поскольку обширные планы реализовались главным образом в воображении поэта[31], а книжка вышла, кажется, только одна: с биографией графа Калиостро.[32] Вообще, идея серии занимательных биографий принадлежала Валерию Брюсову – это он Михаилу Кузмину присоветовал.
Плутарх «новейший», помимо всего прочего, потому, что «новый» был уже. «Новейший Плутарх» связан с «Новым» не только названием, но и подходом к жизнеописаниям: стилизацией, литературной и культурной игрой. Правда, «Новый Плутарх» живописал жизнь реальных исторических персонажей – в «Новейшем» литература делает ещё один шаг в освобождении от жизненного диктата и пускается в свободное плавание.
Лев Раков – «основатель» «Новейшего Плутарха», его редактор, иллюстратор, автор названия, как бы принятого из рук Михаила Кузмина, – входил в ближайший круг поэта. Они познакомились в 23-м. Михаил Кузмин был юным Раковым увлечён, посвятил ему сборник стихов «Новый Гуль» (1924) – на самом деле своего рода поэму. Их дружба продолжалась до смерти поэта. Лев Раков занимался организацией похорон.
В «Новом Гуле» Михаил Кузмин апплицирует знаменитый в своё время фильм Фрица Ланга, шедевр немецкого экспрессионизма «Доктор Мабузе, игрок» (1922) на собственную жизнь. Гуль – герой фильма, жертва демонического доктора-гипнотизёра.[33] Новый Гуль – новый Плутарх.
Вот вступление к поэме:
Американец юный Гуль
Убит был доктором Мабузо:
Он так похож... Не потому ль
О нем заговорила муза?
Ведь я совсем и позабыл,
Каким он на экране был!
Предчувствий тесное кольцо
Моей душою овладело...
Ах, это нежное лицо,
И эта жажда жизни смелой,
И этот рот, и этот взор,
Где спит теперь мой приговор!
Всё узнаю́... вот он сидит
(Иль это Вы сидите?) в ложе.
Мабузо издали глядит...
Схватились за голову... Боже!
Влюбленность, встречи, казино...
Но выстрел предрешен давно.
Конечно, Вы судьбе другой
Обречены. Любовь и слава!
У жизни пестрой и живой
Испив пленительной отравы,
Направить верно паруса
Под золотые небеса.
Но так же пристально следит
За Вами взгляд, упрям и пылок.
Не бойтесь: он не повредит,
Не заболит у Вас затылок.
То караулит звездочет,
Каким путем звезда течет.
март 1924
Он так похож на Потомуль.
Михаил Кузмин, звездочёт, вершитель и исправитель судеб, не отдал прекрасного юношу убийце, напророчил новому Гулю – вдохновлявшему его Льву Ракову – иную судьбу. Без доктора Мабузо с его пристальным взглядом не обошлось: Льву Ракову выпали взлёты и падения, трагическая судьба, порой отчаяние. Война, два десятка миллионов повыбито, ополченцы полегли почти что полностью, два ареста, два приговора, предполагавших высшую меру, – не достался пуле, не сгинул в застенке.
ПСЕВДОЭПИГРАФ
Всё-таки кто написал три рассказа: плутархи или Михаил Агурский? Что это: истории, почему-то не вошедшие в книгу и сохранившиеся как архивный раритет раннего самиздата, или литературная мистификация?
На самом деле вопроса нет. В мемуарах, написанных много позже, когда идея мистификации себя исчерпала, Михаил Агурский прямо говорит о собственном авторстве «Истории духописи».[34] Правка рукописи, по которой готовилась журнальная публикация, сделана его рукой. Друзьям Михаила Агурского тех лет авторство всех трёх рассказов было хорошо известно.
Так что перед нами своего рода псевдоэпиграф. Замечательный, надо сказать, своей прекрасной, бескорыстной бессмысленностью. Игра для двух с половиною человек. Псевдоэпиграфы непременно предполагают знаменитого псевдоавтора. Чтоб вся ойкумена знала. Иначе какой смысл? Пушкин в «Песнях западных славян» играет с почитаемым литературным брендом – кто знал в конце пятидесятых «Новейшего Плутарха»? Кто знает сегодня?
Впрочем, в узком кругу и сейчас знают, и тогда знали, конечно. Почётней быть твердимым наизусть и списываться тайно и украдкой. Анна Ахматова упоминает Льва Ракова в «Энума Элиш» (1963?) как автора биографии вымышленного ею героя.
На узкий круг Михаил Агурский первоначально и рассчитывал.
Действительно, и по форме, и по содержанию, по крайней мере на первый взгляд, рассказы вполне себе вписываются в корпус «Новейшего Плутарха». Но если посмотреть более внимательно, различия есть, конечно.
Прежде всего названия: в «Новейшем Плутархе» истории названы, как это заведено в энциклопедиях, именами героев – у Михаила Агурского это не так. Только одна из трёх новелл биографическая: «Жизнь, отданная науке», её название легко привести в соответствие со стандартом «Новейшего Плутарха» – в двух других одним героем дело не ограничивается.
Хотя «Новейший Плутарх» труд совместный, но для каждого рассказа всё-таки в оглавлении указывается конкретный автор. Порой два (кооперация Льва Ракова и Василия Парина), но никогда три. Впрочем, аргумент этот не абсолютный: Михаил Агурский мог «забыть», кто именно был автором, потому и назвал всех. И, что более существенно, навязывая однозначное авторство, он в своей игре, пожалуй, зашёл бы чересчур далеко.
Кстати, и я об этом говорил уже, авторы указаны в «Новейшем Плутархе» только в оглавлении – в самом корпусе каждая история анонимна, и это правильно: книга читается не как сборник разных авторов, а как единое целое. Рассказы из «Новейшего Плутарха» Даниила Андреева вошли в четвёртый том его собрания сочинений, но это вопреки мнению Аллы Андреевой, которая не могла воспринимать их отдельно, в отрыве от книги.[35]
В рассказах Агурского есть ориентация на «Новейшего Плутарха», есть игра, предполагающая узнавание. В «Жизни, отданной науке» босохождение – прямая аллюзия на житие Цхонга. Цхонг же заимствовал благородную страсть, доведшую его, впрочем, до гибели, напрямую от Даниила Андреева: тот даже зимой выходил на тюремные прогулки босым – изумлённые стражи не препятствовали. И в гроб себя завещал положить босым – не знаю, была ли его воля исполнена.
В «Краткой истории Северной войны» есть сноска с учёным пассажем:
Общеизвестное уравнение конхоиды в декартовых координатах представляет собой (x**2+y**2 — ax)**2=b**2(x**2+y**2). Как полагают, в качестве рабочей части кривой конхоидального ружья выбран участок с координатами от x = — 0.5, y=0 до x=0, y=5.
Сноска вполне себе параллельна столь же учёным рассуждениям в написанной Париным и Раковым биографии «Ящеркин П. Л. – изобретатель-самоучка», завершающей «Новейшего Плутарха»:
«Соотношение массы магнита (М1) и массы притягиваемых им тел (М2) должно быть достаточно велико; числитель в выражении М1/М2 должен превосходить знаменатель по крайней мере в несколько сот раз. Кроме того, сила притяжения магнита, убывающая, согласно законам распределения энергии поля, как известно, пропорционально квадрату радиуса (R**2), и будет эффективной лишь в достаточно ограниченной сфере».
Идею магнитного оружия эскимосский гений Фредерик Уманака очевидным образом почерпнул у ещё более гениального русского самородка Порфирия Лукича Ящеркина.
Как и «Новейшем Плутархе», герои разных новелл Михаила Агурского разнонациональны: французы, эскимосы, швед.
Но есть нечто, что роднит эти истории с «Новейшим Плутархом» больше, чем отдельные литературные пересечения: они наполнены свободой, игрой с культурой, с историей, что, повторюсь, вовсе не характерно для времени, когда они были написаны.
МЕСТО В ЖИЗНИ. ДАТИРОВКА РАССКАЗОВ
Один из рассказов («Духопись») возникает в «Пепле Клааса» среди событий 56–57-го годов. Впрочем, Михаил Агурский не давал ведь клятвы располагать события в строго хронологическом порядке. Мог, если считал непринципиальным, отступить, мог и запамятовать.
Если говорить о содержании, «Духопись» отражает опыт пребывания автора в кругу художников-нонконформистов, разговоров и размышлений о современном искусстве. На страницах его мемуаров возникают Юра Васильев, Евгений и Лев Кропивницкие, Олег Прокофьев, Оскар Рабин, Вася Ситников, Володя Слепян (первый встреченный в жизни абстракционист), Роберт Фальк и другие. Конец 50-х – начало 60-х.
Михаил Агурский комментирует «Духопись»:
С этим я, конечно, не мог попасть в официальную литературу и, как многие другие, стал искать окольные пути, которые превратили их в окололитературных халтурщиков. Сколько живых трупов я видел на Западе и в Израиле, куда эти люди бежали, спасая остаток сломанной жизни. К счастью, я в этом не преуспел.[36]
В 1960 году Агурский делает попытку поступить во ВГИК.
Во ВГИКе <…> нужно было написать сценарий и сделать критический анализ показанного на экзамене фильма. Заранее решив не писать на идеологическую тему, я написал сценарий мультипликационного фильма об игрушечном тигре, волшебным образом ставшим большим. Изощренные экзаменаторы поняли уловку. Рецензию мне, однако, пришлось писать на фильм, который не давал мне схитрить, а именно на новое кино “Коммунист”. Пришлось кривить душой. Но это именно то, что мне пришлось бы делать всю мою жизнь, если бы меня все же приняли во ВГИК.[37]
Содержательно тот же комментарий, что и к «Духописи». То есть к этому времени новелла могла быть написана.
Кстати, «Духопись» оказалась пророческой: я читал, что на Западе много позже, чем рассказ был написан, действительно возникло такое обонятельное искусство. К сожалению, не могу сослаться. Если только сообщение об этом само не было мистификацией.
В «Северной войне» возникают шарикоподшипники, наследие «Станкина», и станки с программным управлением – тема ЭНИМСа[38], куда Агурский попал в 60-м, значит, написал не раньше. В историософских рассуждениях «Северной войны» можно увидеть влияние «Повести об Антихристе». Собрание сочинений Соловьёва Агурский приобрёл в букинистическом в 62-м – до этого читал только «Оправдание добра».[39] Панэскимосизм – имя очевидным образом дико и ласкает слух автора. В рассказе чувствуется влияние не только Владимира Соловьёва, но и его оппонента – Константина Леонтьева, которому Михаил Агурский отдавал предпочтение. Константина Леонтьева Михаил Агурский открыл для себя в том же 62-м.
Упоминание Дунса Скота в «Краткой истории Северной войны» в 56-м едва ли было возможно. Просто невозможно.
Ирония по поводу мученика науки, с лёгкостью меняющего жён, как образце для подражания («Жизнь, отданная науке») – по всей видимости, проявление нравственного ригоризма автора после его духовного кризиса – 60-й год.
Семён Гринберг, друг Михаила Агурского, в разговоре со мной определил время через пространство: «Духопись» была прочитана автором в квартире на Монетчиковом переулке, где Семён Гринберг жил с 60-го по 66-й год. Он же вспоминает жизненные обстоятельства, из коих следует, что уже в 60-м компания читала и обсуждала и Соловьёва, и Леонтьева.
Конечно, точность памяти относительна, но это ведь касается не только Семёна Гринберга, но и Михаила Агурского. Так что всё более-менее сходится на 60-м. Некоторое косвенное соображение: рассказы определённо написаны в период увлечения «Новейшим Плутархом» – вскоре после того, как Михаил Агурский прочёл, а прочёл он, напомню, между 56-м и 59-м годом. На самом деле, 60-й или 62-й – не принципиально. Начало 60-х. Автору около тридцати.
ШКОЛЬНЫЙ ПРИЯТЕЛЬ
Естественный вопрос, каким образом Михаил Агурский получил доступ к книге, существовавшей в трёх экземплярах? Причём авторы, социально от него бесконечно далёкие, вовсе не были заинтересованы в доступе к ней посторонних лиц.
После войны семья Михаила Агурского возвращается в Москву. Кроме отца, для которого как для бывшего заключённого Москва закрыта. Жильё их занято, возвратить его нет возможности. Мальчика берут к себе родственники: дядя Израиль и тётя Рива. У них комната в коммунальной квартире на Полянке. Мать и сёстры живут в других местах.
Из воспоминаний Михаила Агурского:
Моя школа № 12 обслуживала детей Дома правительства на улице Серафимовича, где обустроился второй эшелон элиты, в частности многие министры, сотрудники ЦК и Совета Министров. Здесь же жили и редкие старые большевики, оставленные после чисток в назидательных целях, и ряд случайных людей, вроде семей погибших героев Советского Союза. Моя школа находилась в Старомонетном переулке возле Малого Каменного моста, недалеко от Третьяковской галереи. <…> Наша школа также обслуживала Дом писателей, находившийся прямо напротив Третьяковки.
Я оказался в этой школе, во-первых, потому что Израиль жил поблизости, а во-вторых, по протекции Ривы, которая знала дирекцию школы. В том, что я туда попал, сказывались и остатки быстро таявшего советского демократизма, так что в нашей школе, наряду с детьми министров, сотрудников аппарата, писателей, ученых, артистов, училось много обычных детей, в том числе из самых низов общества. Так, на одном полюсе были сын Кагановича, сын зампредседателя Совета Министров Тевосяна, племянник Сталина, сыновья замминистров КГБ и МВД, сын Лысенко и т. д. На другом – дети арестованных и расстрелянных, а также дети из нищих семей. Славка Цинклер, отец которого погиб на войне, поразил даже меня, уже видавшего виды. Мои павлодарские валенки, в которых я чуть не замерз, были парадной одеждой по сравнению с его валенками. Их подошвы были протерты, и Славка вынужден был ходить зимой по снегу почти босой.
Дети привилегированных родителей держали себя свысока. Дети же крупных чинов КГБ и МВД вообще образовали особую группу. Все же к окончанию школы официальные рамки становились менее жесткими, поскольку большинство учеников из низших слоев уже отсеялось, но отсеялись также дети и ответственных сотрудников КГБ и МВД, не будучи в состоянии преодолеть премудрости школьной учебы. Кроме того, долгие годы совместной учебы не могли не сблизить оставшихся. Так что какая-то интеграция все же была, и лично я в значительной мере оказался ее продуктом. Правда, общаться мне приходилось лишь с семьями высокопоставленной интеллигенции – семьи правительственного аппарата оставались для меня почти закрытыми. <…>[40]
Одним из лучших учеников нашего класса был Коля Парин. <…> Когда Василий Васильевич с женой Ниной Дмитриевной были в США, Евгения Израилевна Каплинская, наш завуч, взяла над Колей личное покровительство. Когда стало известно об аресте Парина, никто из учителей не изменил отношения к Коле, Евгения Израилевна всячески старалась подчеркнуть благожелательность по отношению к своему подопечному.
Коля до конца школы оставался любимцем учителей, и они постарались сделать все, чтобы тот получил золотую медаль, которую он безусловно заслужил, но которой лишить его было проще пареной репы.[41]
Правда, золотая медаль, дававшая право на поступление без экзаменов, не помогла талантливому мальчику поступить в МГУ, наглухо закрытый в те времена для евреев и детей врагов народа.
Дружеские отношения связывали Михаила Агурского с одноклассником и его семьёй и после окончания школы. Он был вхож в дом Париных. Из рук Василия Парина получил экземпляр «Новейшего Плутарха» с дарственной надписью Льва Ракова. В «Пепле Клааса» есть фотография из семейного альбома: на даче Париных – Михаил Агурский с лопатой, рядом Василий Парин.
ВЫШЕЛ ВОН
Это внешняя событийная канва. Ну, оказались в одной школе, в одном классе. Случайность. А могли бы и не оказаться. Ну, подружился с одноклассником, так уж само вышло. Правда, друзей всё-таки выбирают. И потом, чтобы получить «Новейшего Плутарха», надо было заинтересовать Василия Парина, заслужить его доверие.
На самом деле Коля Парин с семьёй – частный случай общей тенденции. Юность и молодость Михаила Агурского наполнена встречами с самыми разнообразными замечательными людьми. Была бы не семья Париных, был бы кто-то другой. Каждая отдельная встреча сама по себе случайна – но не все же вместе. На ловца и зверь бежит. Сознание определяет бытие, формирует духовную жизненную среду, в которой мало-помалу вероятность таких встреч возрастает почти до неизбежности.
Мальчик из нищей семьи, без духовных и интеллектуальных авторитетов, без поощряющего и стимулирующего руководства взрослых (как это было, например, в семье Париных). Совершенно советский. Работая после окончания школы на заводе, был секретарём комсомольской организации, не из карьеристских соображений, естественное проявление общественной позиции, искренне (со стыдом вспоминает) агитировал рабочих подписываться на государственный заём.
Но какая страсть к культуре, к свободе, к правде. Страсть к новым идеям. К людям, которые были их носителями. Жить не по лжи задолго до знаменитой декларации. Создаётся поле взаимного притяжения. Создаётся определённый круг. Мальчик, затем молодой человек стремительно преодолевает советское, вообще выходит из его сферы, в отличие от того же Синявского, перестаёт себя с ним соотносить.
Новое время: оттепель, переоценка советским обществом ценностей, брожение умов, уровень свободы возрастает. Но ведь тут общий вектор какой: от Сталина к Ленину. Для него это уже нерелевантно. Идолы и символы молодой интеллигентной России: Евтушенко, Вознесенский, Рождественский – объекты презрительной насмешки в компании Михаила Агурского. Мемуары Эренбурга – знаковая книга оттепели – вызывает раздражение. Юные умы волнуют иные авторы, иные книги, иные идеи. Менее чем за десять лет проделал огромный путь. Открыл для себя мир большой культуры, сам стал её носителем, звеном, через которое она воспроизводится и передаётся, щёлкал себе в компании плутархов орешки.
Сын на ножки поднялся. В дно головкой уперся. Понатужился немножко: «Как бы здесь на двор окошко нам проделать?» – молвил он. Вышиб дно ивышелвон. Сначала внутренне, а затем и внешне – покинув СССР в 1975 году.
АЛЛА АНДРЕЕВА
Случайность-неслучайность новых встреч с большой выразительностью иллюстрируется знакомством Михаила Агурского с вдовой Даниила Андреева. Михаил Агурский читает рукопись «Новейшего Плутарха», полученную из рук Василия Парина:
В ряде биографий меня удивила религиозная тенденция, хотя и замаскированная иронией. Она исходила от Даниила Андреева, пародией на которого была биография Цхонга, написанная Раковым. Перу Андреева принадлежали биографии создателей сект, один из которых основал секту «акселерантов», которые должны были как можно скорее кончить самоубийством, чтобы перейти в лучший мир.
Я очень заинтересовался Даниилом Андреевым, сразу предположив, что рассказы «Новейшего Плутарха» вовсе не единственное, что он написал. Василий Васильевич отнесся к моей просьбе свести меня с Андреевым без энтузиазма. По его словам, Андреев был болен, а жена его враждебно относилась к попыткам установить с ним контакт…[42]
Тем не менее знакомство с Аллой Андреевой всё же состоялось – правда, уже после смерти её мужа. Причём без помощи Василия Парина – совершенно случайно весной 60-го года на Новодевичьем кладбище.
Медленно обходя ряды могил с именами, ставшими достоянием русской истории и культуры, я вдруг заметил надгробие:
«Д. Л. АНДРЕЕВ – 1958».
На могиле хлопотала высокая стройная женщина с живым лицом.
– Простите, это Даниил Леонидович Андреев? – спросил я.
– Да!
– Автор «Новейшего Плутарха»?
– Даа! – недоверчиво и изумленно протянула женщина. – А вы откуда знаете?
– От Василия Васильевича Парина.
– Аа! – облегченно вздохнула она. – Я вдова Андреева.
Как странно складывалась моя жизнь! Вот она уже таинственно связана с посмертными судьбами Розанова[43] и Леонида Андреева, в творчестве которых еврейская тема занимала центральное место.
Я обратился к Алле Александровне с вопросом, с которым уже безуспешно обращался к Василию Васильевичу:
– А нет ли у вас других произведений Даниила Леонидовича?
Василий Васильевич по каким-то причинам не хотел связывать меня с Андреевым, пока тот был жив.
– Есть, – не очень охотно ответила Алла Александровна, но все-таки пригласила в гости и обещала кое-что показать. Алла Александровна была художницей, дочкой профессора. Она просидела в Потьме по делу мужа и похоронила его вскоре после освобождения. Я видел Даниила Андреева только на фотографии – у него было одно из самых замечательных лиц, которые я когда-либо встречал. После войны он написал роман «Спутники» – о русской интеллигенции начала века, где были представлены большевики, эсеры, монархисты. Все они встречаются в 38-м году в тюрьме.
Этот роман Андреев прочел вслух друзьям. Их всех посадили, причем сам он оказался в лучшем положении, попав во Владимирскую тюрьму. Роман конфисковали.
Не без колебаний достала Алла Александровна рукопись, которую разрешила прочесть только у себя. Это была новая книга Андреева «Роза мира».[44]
Далее Михаил Агурский рассказывает, какое впечатление произвела на него «Роза мира», как новы и неожиданны были идеи Даниила Андреева. И то дело – 60-й год.
«Д. Л. АНДРЕЕВ – 1958» – Михаила Агурского подвела память: Даниил Андреев умер в 1959 году. Когда писал воспоминания, время было доинтернетное, да и не стал бы он проверять.
После войны он написал роман «Спутники» – речь идёт о романе «Странники ночи». Даниил Андреев начал писать роман до войны и так и не довёл до конца – арест не дал завершить работу. Рукопись была сотрудниками МГБ изъята и уничтожена – судьба всех его доарестных рукописей.
Нечаянное знакомство с Аллой Андреевой переросло в дружеские отношения и продолжилось до смерти Михаила Агурского. В 1989 году, в первый приезд Михаила Агурского из Израиля в Россию, Алла Андреева представляла его на выступлении в МГУ.
МЕМОРИАЛЬНЫЙ РУБЛЬ
Из воспоминаний Нины Париной:
«С Владимирским централом связана одна история, происшедшая в самом конце 60-х годов. Василию Васильевичу давно хотелось съездить во Владимир, ещё раз увидать то здание, где он провёл шесть долгих лет. Вместе с двумя сыновьями мы поехали на машине во Владимир, любовались соборами, а потом стали искать тюрьму – и нашли, потому что Василий Васильевич помнил, что рядом с тюрьмой было кладбище, в окна доносился иногда колокольный звон и звуки похорон, в тёплое время пели птицы. Мы ходили по кладбищу, смотрели на забор из колючей проволоки, за ней вырисовывались стены “казённого дома”. Недалеко от него Василий Васильевич нашёл бумажный рубль. С грустной иронической улыбкой он сказал: “Это мне компенсация за те годы”. Этот рубль с надписью Василия Васильевича: “Владимир. 9 октября 1967 года. Найдено у стен монастыря”, – до сих пор лежит у меня под стеклом на письменном столе».[45]
Все плутархи, кроме долгожителя Д. Аля, давно покинули этот мир. Михаил Агурский двадцать с лишним лет как на Шаулевой Горке. Сохранился ли в семье Париных переплетённый в кожаный коричневый переплёт машинописный экземпляр «Новейшего Плутарха» с надписью Льва Ракова? Сохранился ли рубль с мемориальной надписью? Да и сами эти не виданные нынешними поколениями охряного цвета бумажные рубли стали нумизматическим раритетом. Я нюхаю гравюры, оформленные златом, исходит листик бурый осенним ароматом, он охрой прелой дышит, слегка коричневат, рубель целковый, рыжик, карбованец манат. Унесены ветрами времени, истончились, спиритуализировались, от их вульгарной материальности не осталось и следа, кажутся вымышленными объектами новейших плутархов и обретаются ныне разве что на небесах Даниила Андреева.
[1] Михаил Агурский. Пепел Клааса. Иерусалим: URA, 1996. – 415 с. В последующих ссылках – «Пепел Клааса».
[2] Михаил Агурский. Эпизоды воспоминаний // Иерусалимский журнал. №№ 2–5. В последующих ссылках – «Эпизоды воспоминаний».
[3] Андреев Д. Л., Парин В. В., Раков Л. Л. Новейший Плутарх: Иллюстрированный биографический словарь воображаемых знаменитых деятелей всех времён и народов. М.: Моск. Рабочий, 1990. – 304 с. В последующих ссылках – «Новейший Плутарх».
[4] Н. Д. Парина. Вместо послесловия. В: «Новейший Плутарх», с 302. В последующих ссылках – «Вместо послесловия».
[5]Андреева А. А. Плаванье к Небесному Кремлю. М.: Ред. журн. «Урания», 1998. – 228 с. : ил., портр. С. 221. В последующих ссылках – «Плавание к Небесному Кремлю». Алла Александровна Андреева (1915–2005) – художник.
[6] «Пепел Клааса», с. 204.
[7] «Плавание к Небесному Кремлю», с. 221.
[8] «Вместо послесловия», с. 303.
[9] Цитируется по статье о Данииле Андрееве в Википедии.
[10] «Пепел Клааса», с. 102–103.
[11] «Вместо послесловия», с. 295.
[12] Там же, с. 298.
[13] Рабинович М. Б. Воспоминания долгой жизни / Фонд регион. развития С.-Петербурга, Европ. ун-т С.-Петербурга. – СПб.: Европейский дом, 1996. С. 235.
[14] «Вместо послесловия», с. 298. Возможно, это ошибка не Париной, а редактора.
[15] Михаил Агурский мог по рассеянности ошибиться, поскольку у всех на слуху, точнее, на глазах (на каждой второй эстрадной пластинке 30–50-х) был похожим образом устроенный псевдоним поэта-песенника: Д’Актиль – с апострофом.
[16] Сайт Музея и общественного центра Андрея Сахарова. Воспоминания о Гулаге и их авторы. Альшиц Даниил Натанович.
[17] «Плавание к Небесному Кремлю».
[18]Семён Резник. Академик Парин и «дело КР» // Семь искусств, 2011. № 7.
[19] «Плавание к Небесному Кремлю», с. 221.
[20] «Пепел Клааса», с. 205.
[21]«Плавание к Небесному Кремлю», с.221.
[22] Владимир Александрович Александров – искусствовед, сокамерник плутархов.
[23] Семён Резник. Академик Парин и «дело КР» // Семь искусств, 2011. № 7 (20).
[24] Нина Воронель. Жизнь моя, иль ты приснилась мне // 22. № 124.
[25] «Плавание к Небесному Кремлю», с. 224.
[26] Владимир Александрович Александров – см. выше.
[27] «Плавание к Небесному Кремлю», с. 220, 221.
[28] Примечания к произведениям Даниила Андреева. В: Андреев Д. Л. Собрание сочинений. Т. 3, кн. 2. – М.: Редакция журн. «Урания», 1997. – С. 523-525.
[29] Там же, с. 523.
[30] Удивительно, но автор предисловия Владимир Новиков вообще не упоминает этой важной для понимания «Новейшего Плутарха» литературной взаимосвязи.
[31] В планах были биографии Екатерины Сиенской, Антиноя, Казановы, Аделины Патти, Жиля де Реца, Ходовецкого.
[32] Новый Плутарх. Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо, графа Калиостро. Петроград: Странствующий энтузиаст, 1919.
[33] В 33 году Фриц Ланг ещё раз вывел ужасного доктора на экран: «Завещание доктора Мабузе». Гитлер был уже у власти, фильм запретили, после чего Геббельс вызвал режиссёра и предложил ему возглавить германскую киноиндустрию: «Фюрер видел ваши фильмы „Нибелунги“ и „Метрополис“ и сказал: вот человек, способный создать национал-социалистическое кино!..» Цитирую по Википедии. Режиссёр предпочёл предложенной ему чести эмиграцию. Знал ли Геббельс, что Фриц Ланг галахический еврей?
[34] «Пепел Клааса», с. 240.
[35] «Плавание к Небесному Кремлю», с. 221.
[36] «Пепел Клааса», с. 240–241.
[37] Там же, с. 268.
[38] ЭНИМС – Экспериментальный научно-исследовательский институт металлорежущих станков – головной институт отрасли.
[39] «Эпизоды воспоминаний», 2, с. 212.
[40] «Пепел Клааса», с. 80–81.
[41] Там же, с.102–103.
[42] Там же, с. 204.
[43] Соседкой Михаила Агурского в коммунальной квартире была Татьяна Васильевна Розанова, дочь писателя, открывшая молодому человеку новые для него культурные горизонты.
[44] «Пепел Клааса», с. 310–311.
[45] «Вместо послесловия», с. 302–303.