Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 40, 2011
Евгений
Абдуллаев
«Когда мы станем
тихим
белым эхом…»
Не мной замечено: стихи
недавно ушедшего поэта – палимпсест; когда читаешь, начинает проступать
второй, провидческий – в отношении своей судьбы – смысл. Особенно
если поэт был твоим другом.
Когда
мы станем тихим белым эхом,
И
этот мир засыплет чёрным смехом,
И
синий кот уснёт в слепой ночи,
Я
упаду на жёлтые преданья
На
старом окровавленном диване
И в
топку памяти подброшу кирпичи.
Он одним из первых среди нас стал этим тихим белым эхом. «Нас» – ташкентских
ребят-очкариков, где-то начала семидесятых рождения, где-то конца восьмидесятых
поступления в университет – не уточняю какой, поскольку университет тогда
в Ташкенте был только один. Ташкентский. Государственный. Имени. ТашГУ, одним
словом. Был одним из учившихся в нем как раз в недолгий период свободы между
застоем и отстоем. Ну и бардака – тоже. Потому что – какая же свобода
без бардака?
Но пока не буду подбрасывать в топку памяти кирпичи. Еще не остыла боль,
а писать воспоминания нужно, когда все осядет, когда промоются все детали. Пока –
только о Владе как поэте.
Впервые столкнулся с его стихами курсе на третьем. Достал из почтового
ящика конверт; даже не помню, что значилось как обратный адрес. Вскрыл. Конверт
был набит стихами. Эпиграф был из Гребенщикова: «Не целовался я с тобой ни
разу, / мой омерзительный безногий друг». Дальше шли такого же рода стихи –
веселый талантливый стеб. Путем умозаключений вывел, что к делу причастна девушка,
с которой тогда дружил, – незадолго до того она как раз уточняла мой
домашний адрес. Во время ее допроса и всплыли фамилии – Каплан и Соколовский.
Студенты ПММ – факультета прикладной математики и механики. Главный акын –
Соколовский. Тогда же видел его где-то мельком – стройный, носатый,
ироничный.
Конверт со стихами не сохранился. Влада – позже, когда сдружились, –
не спрашивал об этой проделке. Да и сам он писал уже другие стихи. О тех,
прежних стихах можно судить лишь по текстам вроде «Астрономической лирической»:
Принципы стихосложения оставляют следы на
бумаге.
Но не видеть мне звёзд озарения, как увидел их
Тихо Браге.
«Тихо,
браги, – скажу, – мне налейте за Джордано Бруно, что мазан елеем,
Потому что костры уже
вьются и над Джорджией, и над Брунеем».
Уже где-то сопит соперник, разводя втихаря спиртягу,
Потому что он, как Коперник, ощущает к напиткам
тягу.
Ну а мы споём по-английски нашу старую добрую
«Аббу»,
И увижу тебя я так близко, как не виделся Сириус
Хабблу…
Потом были две-три случайные встречи в транспорте, разговоры об общих
знакомых, о Диме Каплане. О стихах – а оба в это время писали, но втуне,
не публикуясь, – ни слова. Вообще, говорить в 90-е о своих литературных
занятиях было как-то даже дурным тоном. Нужно было выживать, работать, «чего-то
делать». Литература к разряду этого «чего-то» не относилась. Эти годы
заставляли нас быть не тем, чем мы должны были быть. Это закаляло, но это же и
убивало. Нет яда сильнее внутреннего яда нерожденных стихов.
В начале 2001-го пришло письмо от Вадима Муратханова: он, Санджар Янышев
и я делали второй, но по сути – первый «взрослый» альманах «Малый шелковый
путь». Делали своеобразно – Санджар из Москвы, Вадим из Ташкента, я тогда
из Иокогамы. Вадим ведал ташкентской частью, отыскивал все, что осталась в
Ташкенте талантливого и стихотворческого. Он мне и прислал тексты Влада,
заметив, что «вы, кажется, знакомы».
Тогда, во втором выпуске «Малого шелкового пути», и состоялся, если не
ошибаюсь, дебют Влада. «Султану Текишу» из «Каракалпакского цикла». «Когда едет
Кришна».
И небольшой стих про «город в горах»:
Там зарю на рассвете петух пропоёт
Там черешню клевать будет майна
И жужукнет как муха большой вертолёт
К горизонту взлетев вертикально.
По работе Влад много ездил по Узбекистану, словно открывая его для себя.
В ту пору, в начале «нулевых», и была написана большая и, на мой взгляд,
лучшая часть его стихов. Ироничная игра с цитатами и аллюзиями отходила на
второй план, проступала «почва и судьба».
В те же годы я стал получать от него замечательные «травелоги» – очерки
о его разнообразных путешествиях. Легкие, сжатые, ироничные – это был уже
другой Влад, обещавший в ближайшем будущем Соколовского-прозаика. Приходили и
его переводы с иврита: из Леи Аялон, Савьон Либрехт, Аарона Мегеда…
К моменту моего возвращения в Ташкент в 2003-м Влад уже перебрался в
Иерусалим. Как оказалось, окончательно. Семья, учеба, работа – все
успевал, все получалось, жаль, что только стихов становилось меньше.
Перечитываю его письма. Письма человека,
заваленного, слегка придавленного работой. «Прости, пожалуйста, у меня были жуткие две
недели. Я в середине месяца был в Москве пять дней, отбирал народ на свою
программу, замерз, неделю не был на работе, там все накопилось, теперь началась
самая активная фаза – визы / билеты /
программа / стипендии – во всех странах СНГ все по-разному, для
Хена писал левак с обзором ситуации в Средней Азии, надо было на этой неделе
сдавать, а тут еще малой простыл, зуб у него лезет – недосып хронический –
в результате дома думал, что успею ответить тебе на работе, а на работе ничего
не успевал и надеялся ответить дома, а дома даже к компу не подойти. Так что
вот».
В
другом письме: «У нас работа заела все – я же
должен выполнять в одиночку и организационные, и идеологические функции, а еще
вести у них один курс, который тоже надо готовить, а еще в среду у меня
зачем-то доклад на конференции в университете Бар-Илан о Чехове и
Шолом-Алейхеме, а к докторату я уже пару месяцев как ничего не читаю, просто
книжку не открываю, а малой круглосуточно висит виснем на Инке, и поэтому она
едва успевает готовить, а вся уборка и покупка на мне, а еще когда я прихожу
домой, то малой сразу вешается на меня, чтоб Инка успела хоть чуть-чуть пожить
своей жизнью, а пт-сб я просто валяюсь трупиком и смотрю тупо скачанную
киношку, ибо ни на что не способен, а тут еще отгремел Инкин 30-ник со всеми
гостями и прочими сопутствующими, а еще весна и хандра, плюс понимание, что
меня за такое раздолбайство турнут из доктората, и правильно сделают, а ко
всему было бы неплохо еще добавить уроки вождения, к которым я страшно боюсь
приступать, а время не ждет, так что весело. Это я не жалуюсь, это я факты перечисляю.
А так все хорошо – солнышко, цветет все, временами заезжают друзья и
вывозят нас то туда, то сюда, а малой растет, и у него уже 3 зуба, и он пробует
делать 2-3 шага, но садится на попу, а когда он улыбается – это такой
кайф. В общем, жизнь».
«Сто пятьдесят чужих стихов на мониторе…» – так называлось
стихотворение, которое Влад прочел на последнем, шестом Ташкентском фестивале
поэзии в октябре 2009-го, в свой последний ташкентский приезд. Прочел с легкой
грустью – хотя Влад, казалось, вообще не умел грустить, не его это был
жанр. Ну, легкая национальная печалинка во взгляде, а так – удивительно
светлое, деятельное отношение к жизни, ко всему…
Ну вот, я опять срываюсь на воспоминания, хотя обещал о стихах.
Стихов стало меньше – но это было естественно; наступало – и у
него, и у нас всех – время, когда «года к суровой прозе клонят». Он стал
больше выступать как прозаик – не менее интересный, чем поэт, и, возможно,
обещавший большего. Впрочем, нужно все собрать. Все, что осталось. Собрать,
прочитать, по возможности – издать.
Как писала Лидия Гинзбург: «Смерть неимоверно повышает долю историчности
в нашем переживании человеческой судьбы. Человек, которого мы плохо видим
оттого, что стоим с ним рядом, вдруг, в некоторый неуследимо короткий момент,
резко отодвигается и занимает место среди исторических, ретроспективно
обозримых явлений: как все отдаленные предметы, он, в отличие от близких, виден
уже не по частям, а сразу в системе».
Завершаю этой цитатой, поскольку сам найти слова для завершения не могу.
Еще не отболело.