Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 39, 2011
Леонид КАЦИС
«РУССКАЯ ВЕСНА» ВЛАДИМИРА ЖАБОТИНСКоГО
Публикуемые в этом номере «ИЖ» статьи Владимира (Зеэва) Жаботинского дают представление о нем как о публицисте и литературном критике первых годов ХХ столетия. Для читателей знаменитых «Фельетонов» этот аспект его деятельности исчерпывается ответом на статью К. Чуковского о евреях в русской литературе (1908) и заметками о «Чириковском инциденте» (1909). Но мы сейчас говорим о раннем периоде жизни и творчества будущего лидера сионистов, то есть до того, как, по словам М. Осоргина, «национальные еврейские дела украли Жаботинского урусской литературы».
Статьи, подписанные псевдонимом «В. Владимиров», до сих пор были неизвестны исследователям творчества Жаботинского и обнаружены нами в периодических изданиях 1901–1904 гг.
Вот что позднее он сам писал об этом времени:
Первые годы века тогда у нас назывались «весна» в смысле общественного и государственного пробуждения, а для моего поколения совпали также с личной весной в смысле подлинной двадцатилетней молодости.[1]
И еще:
Я не помню, какие планы были у меня в конце 1903 года. Быть может, я мечтал, как это водится у молодежи, завоевать оба мира, на пороге которых я стоял: обрести лавровый венок «русского» писателя и фуражку рулевого сионистского корабля; но, скорее, у меня не было никакого твердого плана – я очень сомневаюсь вообще в том, что мне отпущена способность или хотя бы желание заранее определять свой путь. Но за меня решила судьба…[2]
Двадцатитрехлетнему фельетонисту «Одесских новостей», поэту, прозаику, драматургу и театральному рецензенту «с лицом подростка» пришлось бежать в Петербург после конфликта с полицейскими чинами в зале Городского театра, где у него было постоянное место, и не на галерке, среди студентов, а среди городской знати, в первых рядах партера.
А вот и другая примета времени:
Еще в одном смысле начинала портиться наша весна… Я забыл упомянуть об одной речи. Произнес ее второкурсник по имени Иванов; я его знал, иногда встречал и в еврейских домах – обыкновенный Иванов 7-й или 25-й, уютный, услужливый и незаметный, от которого никто никогда никакой прыти не ожидал, меньше всего речей. <…>
– Позвольте, коллеги, нельзя нас обвинять во вражде к определенной нации, даже если эта нация не имеет отечества и потому, естественно, не воспринимает понятия «отечество» так, как мы, – и то еще не грех. Но другое дело, если эта нация является носительницей идей, которые…»
Помню, я подивился, что в… исконном царстве единой и бессменной Марсельезы стали возможны такие тона, без аплодисментов, правда, но и без скандала. Я только не мог еще догадаться тогда, что, случись это годом позже, был бы уже и сочувственный отклик.[3]
«Обыкновенный Иванов 7-й» восходит к чеховскому: «Хоть ты и седьмой, а дурак».Но есть у Чехова другой Иванов, о котором Жаботинский напишет в 1909 году:
Чехов? Еврейские критики ужасно любят цитировать из «Моей жизни» мимоходом оброненную фразу, что библиотека провинциального городишки пустовала бы, если бы не девушки «и молодые евреи». Это глубоко трогает еврейских критиков, это им очень льстит, они в этом видят явную агитацию за беспроцентное допущение евреев к образованию. Добрый мы народ, и самая добрая наша черта – это что и малым довольны… По существу же был Чехов наблюдатель, не ведавший ни жалости, ни гнева и не любивший ничего, кроме увядающей красоты«вишневого сада»; поэтому еврейские фигуры, изредка попадающиеся в «Степи», «Перекати-поле», «Иванове», написаны с обычным для этого художника правдивым безразличием. И с таким же правдивым безразличием нарисовал Чехов своего Иванова, одного из несчетных Ивановых, составляющих фонд русской интеллигенции, и с таким же правдивым безразличием засвидетельствовал, что Иванов, когда в дурном настроении, вполне способен обругать свою крещеную жену жидовкой. Но Чехов сам был во многих отношениях Ивановым, русским интеллигентом до мозга костей, и случилось и ему однажды выругаться по адресу жидовки. Тогда он написал свою «Тину». Это анекдот… настолько пошлый по сюжету, что и двух строк не хочется посвятить его передаче. Где это Чехову приснилось? Зачем это написалось? – Так. Прорвало Иванова, одного из несчетных Ивановых земли русской.[4]
Отсюда Иванов 7-й «Жалобной книги», и 25-й – романа «Пятеро», и «один из несчетных Ивановых» «Русской ласки». Отсюда же и Антон Павлович со своей «Тиной».
2 июля 1904 года умер Чехов, а 15-гоубили фон Плеве, о реакции на убийство которогоЖаботинский («Аноним») писал в эмигрантском «Освобождении» Петра Струве. Это позволяет датировать эпизод из «Пятеро», в котором, несомненно, отразилась обстановка времен смерти Чехова.
Однако эссе-некролог, опубликованный Жаботинским в «Руси» Суворина-младшего, описывает как раз заслуги Чехова перед русской интеллигенцией, среди которых и адекватное описание того, что называлось тогда «чеховскимнастроением»:
…оттого и получилось то странное явление, что при сравнительной отсталости внешнего строя жизни интеллигентные русские во многих отношениях гораздо прогрессивнее расположены, чем французы, немцы или англичане, меньше их заражены мелкими предрассудками и вообще менее буржуазны. Но, с другой стороны, все это и было именно только «расположением духа», а в жизнь не претворялось – и оттого в душу интеллигента мало-помалу бессознательно всосалось глубокое убеждение в полной практической бесполезности всяких «идей». Впрочем, слово «убеждение» здесь не подходит. Напротив, в самые тяжелые мгновения интеллигент все-таки был «убежден», твердо и сознательно убежден, что рано или поздно, а «идеи» прорвутся в жизнь, и жил с этой верой, и умирал с нею. Но это была сознательная вера, построенная не столько на внутреннем инстинкте предчувствия, сколько на неопровержимых свидетельствах мировой истории, которая всегда и всюду, в конце концов, давала победу «идеям».
Но мысленно Жаботинский, в полном соответствии с тем, что писал тридцать лет спустя в «Повести моих дней», был уже на границе русского и еврейского, революционного и сионистского. И статья памяти Чехова показывает это с поразительной точностью.
Описывая это «настроение», Жаботинский приводит без указания авторства стихи:
Безрадостной жизни, лишенной желаний и цели, –
Унылой, как ливень, – как вой леденящей метели.
В степи, где не видно дороги…
Так напечатано в «Руси». На самом деле – текст несколько иной:
Поёт он о жизни во тьме, без желаний, без цели,
Унылой, как ливень, как вой леденящей метели
В степи, где не стало дороги ни вправо, ни влево…
И это не русская лирика конца XIX века, столь уместная в статье о Чехове, а вариация перевода Жаботинского из «Сиротливой песни» Х.-Н. Бялика. Здесь, разумеется, не место анализировать разночтения в этих трех строках, однако перевод из Бялика приближен, как представляется, к лермонтовской «Думе» (1838). Впрочем, подобные мотивы есть и у Пушкина, и у Баратынского, и у Надсона.
Но Жаботинский не играет с читателем в прятки. В рассуждения о великом русском писателе, напечатанные буквально через день после его кончины, журналист включает имя почившего только вчера вождя сионизма Теодора Герцля! И это – как бы неуместное в статье о Чехове – упоминание Герцля свидетельствует об умонастроении вполне уже активного сиониста, работающего журналистом «Руси». Опубликованный в этой газете отклик на смерть Чехова можно назвать первой статьей Жаботинского, посвященной памяти Герцля.
Жаботинский оставил своим читателям и будущим исследователям немало загадок. Так, в апрельском номере «Еврейской жизни» за тот же 1904 год публикуется объявление о подписке на журнал «Вопросы общественной жизни» и алфавитный список авторов этого «популярно-научного, литературного, художественного и экономического» одесского издания. Там есть Жаботинский, Нордау, Герцль и еще полсотни имен. Если автор использует вымышленную фамилию, за нею в скобках указано: «псевдоним».
Журнал редкий, в справочниках русской периодики указаний на него не встретишь. В Российской государственной библиотеке нам удалось обнаружить десять выпусков[5]. Ни в одном в них нет имени Жаботинского. Но в каждом выпуске печатается некто В. Владимиров, которой отсутствует в списке авторов журнала «Вопросы общественной жизни». Ему принадлежат самые разные статьи – начиная с «Еврейских типов в английской литературе» и рецензии на французскую книгу русского социолога Якова Новикова «LaFédérationdel’Europe»[6] и кончая обширными статьями о творчестве М. Горького, Л. Андреева, о репертуаре драматических театров, о современном настроении в русской литературе и т. д.
В упомянутой статье о классике английской литературы Жаботинский отмечает «двойственную» точку зрения писателя:
В основе еврейства, – он [Вальтер Скотт в романе «Айвенго»] повторяет это много раз, – лежит много благородного и смелого, но предрассудки времени, унижения и оскорбления заглушают это благородство и заставляют древнего мужественного израильтянина превратиться в трусливого ростовщика. <…> Он [Вальтер Скотт] все-таки как бы боится ответственности перед своей совестью за отрицательную обрисовку еврейского народа. Он до того пропитан благоговением перед библейскими мудрецами, что чувствует исторический страх перед их потомками, и если ему приходится, уступая современности, рисовать Исаака жадным, трусливым, то, напротив, из Ревекки он делает почти идеальный тип, блещущий всеми добродетелями.
Анализ Жаботинского актуален и более чем век спустя – и не только по отношению к нееврейским авторам, пишущим о евреях диаспоры, но и по отношению ко многим вполне современным израильским литераторам, обладающим не менее «двойственными» взглядами.
Философ и социолог Яков Новиков (1850–1912) был известен пацифистскими сочинениями, публиковавшимися на французском. Стал он и героем замечательного фельетона Власа Дорошевича «Конгресс в вертепе» об очередном конгрессе «сторонников мира» в Монако (1902). В цитатах, которые мы приведем, немаловажен номер больничного отделения, куда доставлен описанный журналистом самоубийца:
Принц Монакский любезно предложил «друзьям мира» собраться у него – «друзья мира» с восторгом приняли предложение.
И одиннадцатый международный конгресс мира соберётся 20 марта – нашего, 2 апреля – нового стиля в княжестве Монако.
Среди игроков и кокоток.
Люди будут защищать человеческую жизнь там, где случается по 400 самоубийств в год, где этим только и живут.
На земле, пропитанной человеческой кровью, они будут проповедовать: «Не убий!»
Именно на этом фоне – огромного количества самоубийц в княжестве, которое живет за счет игорного бизнеса, – проходит конгресс. А главным врачом по регистрации самоубийств игроков в Монако является доктор Колиньон, который и представляет страну в Европе.
Доктора Колиньона зовут при каждом самоубийстве в Монте-Карло. Он является, помогает или констатирует смерть.
Все 6,032 самоубийцы за 15 лет прошли через его руки.
И если вы видите этого сухого господина, с плотно сжатыми губами, с холодными и спокойными глазами, торопливо идущим в казино, вы можете быть уверены, что в подвальном этаже, как раз под самой игорной залой, дёргается в последних конвульсиях или лежит бездыханным самоубийца.
Странное впечатление произвёл на меня в первый раз этот человек, как только он вошёл в комнату.
Мне вспомнился фельдшер при мертвецкой в одной из московских больниц.
Один из моих приятелей удавился. Труп отвезли анатомировать – это было летом – в 6-е отделение больницы для чернорабочих.
Я вместе с родственниками отправился хлопотать о похоронах.
– Сию минуту! Сию минуту-с! Зашиваю! – со сладчайшей улыбкой сообщил мне фельдшер, приотворяя дверь анатомического зала.
Анатомировать только что кончили, и фельдшер «зашивал» труп.
– Пожалте! Готово!
На анатомическом столе лежало обнажённое жёлтое тело. Словно восковая фигура.
<…> фельдшер обратился ко мне:
– Сами хоронить будете? – лебезил он с заискивающей улыбкой.
– Да.
– Так уж нельзя ли-с, чтоб гробик в мою пользу! Мне уж оставьте!
– Какой гроб?
– А тот-с, полицейский-с, в котором их привезли. В своём хоронить будете, так что вам этот не нужен. А мы продаём подержанные гробики.
Такие лица бывают у людей, живущих на счёт чужого несчастия, питающихся около трупов.
Именно с этим анатомом из «Палаты № 6», названной в фельетоне «отделением», и сравнил патрона конгресса Якова Новикова король российской журналистики Влас Дорошевич.
К чести России надо добавить, что в этой комедии – или безнравственной или, в лучшем случае, просто неразумной – русское общество никакого участия не принимает.
Именно совсем никакого, потому что во всей России нашёлся всего один человек, который согласился поехать на конгресс мира в Монако.
<…> Г-н Яков Новиков из Одессы.
Или: г-н Жак де-Новиков, де-канатный де-фабрикант.
Личность высоко-анекдотическая, мужчина водевильный и международный.
Это – тот самый Жак де-Новиков, который несколько лет тому назад читал лекцию в Милане в театре «La Scala».
Лекцию, по поводу которой все миланские газеты в один голос заявили: «Может быть, это и очень хорошо. Но никто решительно не понял, что г-н Новиков хотел сказать. Пусть повторит еще раз».
Это – тот самый Жак де-Новиков, которого в Западной Европе считают «знаменитым ученым в России», а в России думают: «Он знаменит на Западе!»
Международное недоразумение. Небольшой колокол, повешенный на ветреном месте. Он звонит без умолку, но и без толку.
Учёные говорят: «Положим, в своих книгах этот канатный фабрикант, почему-то вообразивший себя ученым, повторяет зады, то, что уж давным-давно забыто! Но его очень читает публика!»
А публика в это время думает: «Положим, мы его не читаем – но зато, говорят, его ценят ученые».
В науке он, так сказать, живет по просроченной книжке, как можно жить по просроченному паспорту.
По недосмотру научных властей!
Он будет единственным представителем русского общества на этом конгрессе.
Другими словами, не будет никого.
Таков контекст статьи Жаботинского о Новикове в «Вопросах общественной жизни». Между тем журналиста, который издевался над международной известностью не пишущего по-русски Новикова, Жаботинский в рубрике «Вскользь» «Одесских новостей» от 12.10.1901 назвал «Хеврониусом», т. е. «свиньей-хавроньей», сидевшей, как известно, под дубом и т. д. Как бы это ни было смешно и в те годы, и сегодня, но Новиков номинировал кандидатов на Нобелевскую премию мира.
«В. Владимиров» упоминает в этой не такой уж безобидной статье некую «знаменитую русскую ноту». Речь идет о следующем:
…12 августа 1898 г. министр иностранных дел России пригласил к себе послов иностранных держав в Петербурге и вручил им текст обращения. Основной смысл этого документа четко выражен в первом абзаце: «Охранение всеобщего мира и возможное сокращение тяготеющих над всеми народами чрезмерных вооружений являются при настоящем положении вещей целью, к которой должны стремиться усилия всех правительств».[7]
Успеха эта действительно знаменитая нота не имела, но в историю идеи всеобщего разоружения вошла. Так же, как вошел а историю этого процесса и еще один человек – Мартенс[8], цитата из которого есть в статье «В. Владимирова».
В нашем контексте важно, что в 1893–1894, 1900 и1904 годахон выступал в качестве делегата российского правительства на Гаагской конференции, созванной Нидерландским правительством для определения основных принципов международного частного права.
Одной из величайших заслуг Ф. Ф. Мартенса было проведение по инициативе России Гаагских конференций мира (1899 и 1907), которые положили начало мировому процессу установления правил ведения войны и мирного урегулирования международных споров.
За свои заслуги в сфере гуманитарного права, а также за участие в качестве посредника в различного рода международных конфликтах в период с1901 по 1908г. Мартенс номинировался наНобелевскую премию мира; номинатором был среди прочих и Яков Новиков.
Факты эти дают возможность увидеть период становления уже политических и даже пацифистских взглядов Жаботинского, которого израильские «борцы за мир» пытаются представить милитаристом и человеконенавистником.
Кажется, что изложение далеко ушло от литературы. Но это не так. Ведь и политическая полемика велась упомянутым Дорошевичем тоже с намеками на «Палату» Чехова. Да и о Герцле писал Жаботинский внутри статьи об авторе «Иванова» и «Тины». Все это лишний раз свидетельствует о том, что на рубеже веков Чехов, Горький, Андреев, Конгрессы защитников мира и первые сионистские конгрессы в одинаковой степени задевали и политиков, и литераторов, и журналистов, и, судя по всему, читателей «Одесских новостей» и «Вопросов общественной жизни» .
Вернемся же от проблем защиты мира и разоружения к русской литературе.
Исследователи (а теперь и читатели ПССЖ) для сравнения могут прочесть статью «Антон Чехов и Максим Горький. Импрессионизм в русской литературе».[9] Это как бы начало книги, которую Жаботинский пишет на протяжении ряда лет: она могла бы называться «От Чехова до Андреева». И это серьезный критик, печатающийся чуть ли не в самом эстетском итальянском журнале, а не просто блестящий корреспондент пусть даже хорошей, но провинциальной русской газеты.
Естественно предположить, что эти статьи 1901–1903 гг. могли бы вылиться в книгу, типа «От Чехова до наших дней», которую значительно позже выпустил младший друг и протеже Владимира Жаботинского Корней Чуковский. Он дописал и издал такую книгу. Жаботинский же по разным причинам не успел реализовать часть своих замыслов.
Тем не менее на страницах «Вопросов общественной жизни» и «NuovaAntologia» мы видим, как созревал талант Владимира Жаботинского, не только блестящего публициста, но и серьезного литературного критика, многие статьи которого обращены ко всему русскому обществу.
Серия статей такого типа за подписью В. В. была опубликована в петербургском журнале «Театральная Россия», где, между прочим, появилась и весьма критическая оценка драматургии Е. Чирикова, невольного героя «Чириковского инцидента». И статья эта подписана «В. Жаботинский». Он часто поступает подобным образом: в ряду псевдонимных статей вдруг возникает, словно дорожный знак, его полное имя. Заметим, кстати, что в 1905–1906 гг. в «Театральной России» активно печатался и Корней Чуковский.
Совершенно зрелые размышления о драматургии двадцатидвухлетнего Жаботинского мы видим и в другой его статье:
Казалось бы, естественный подбор должен был проявить здесь свою силу и очистить сцену от негодных пьес, оставив для воспроизведения создания таких великанов драматургии, как Ибсен, Гауптман, Метерлинк, Чехов и др. <…> К сожалению, этого нет: «естественный подбор» не действует.
<…> Какая причина заставляет сходить со сцены титанов драматургии и вытаскивает на подмостки бездарности, еле годные для какого-нибудь глухого городишки?
<…> Одной из причин следует признать лихорадочную быстроту, преувеличенно скорый темп нашей жизни. Благодаря этому чувствительность притупляется, глаз привыкает к быстрой смене явлений и с неудовольствием останавливается долго на чем-либо одном. Знаменитый невропатолог Бард объясняет это нервным перерождением; он сообщает, между прочим, крайне интересный для нас факт, что американцы требуют теперь от театра исключительно легкий репертуар: фарсы, легкие комедии, оперетки, обстановочные феерии и т. п. Их издержанные нервы не выносят долгого напряжения в одном и том же направлении. Театр принял в Америке чисто служебную роль, нечто вроде электрической машинки, которая рядом коротких и мягких токов должна подкрепить утомленный организм.
<…> Другой причиной служит, несомненно, положение уровня вкуса у публики. Благодаря демократизации искусства и науки в настоящее время и то, и другая захватывают в своем победоносном шествии все большие и большие массы людей; и то, и другая перестают быть привилегией немногих; но рядом с этим отрадным явлением замечается и другое, довольно грустное, – это постепенное понижение среднего уровня понимания искусства и науки. Пройдет известное время, необходимое для первоначального накопления знания и выработки вкуса, общий уровень духовный подымется, и мы опять вернемся к великим художникам, поймем их; но пока мы еще далеки от этого, и в этом весь трагизм современного искусства.
Поглядите, например, на то, как понял Ницше г-н Трахтенберг, изобразивший современного ницшеанца в лице инженера Роговича в своей пьесе «Комета». <…> Инженер Рогович свою волю считает выше всего, что может встретиться ей на пути; для него свое «я» – всемогуще, конечно, в пределах своих действий и поступков. Казалось бы, при таких данных, при такой анестезии к требованиям других «я» человек должен – либо сделаться пророком будущей морали и мощным разрушителем настоящей, гнилой, как это было с Ницше, либо если его наклонности влекут злосчастное «я» ко злу, то должен сделаться чем-то вроде Антихриста. <…> Рецепт создания модернистого человека, как видите, очень прост. Бери взятки с подрядчиков, но пусть это делают не твои нечистые руки, а «воля»; кради любовь чистой девушки на свою потребу, но пусть опять-таки делает это не твоя развращенность, а все та же «воля». <…> Пора бы вернуться к простой жизни, в которой взятки берут – взяточники, живут за счет любовников – женщины не демонические, не «кометы», а обыкновенные кокотки, в которых, конечно, бывает и много человеческого, но ничего сверхчеловеческого…
И далее:
…публика устала уже слушать модернизированную самодельщину; она требует чего-либо здорового, выхваченного из живой, а не книжной действительности; ей захотелось увидеть свое родное, свой быт, свою, хотя и жалкую, но все-таки жизнь…[10]
Что же касается «Руси», то в конце 1905 года со страниц этой газеты навсегда исчезает «Владимир Ж.» и вместо него мы видим острейшие публикации «В. Владимирова» о деле Марии Спиридоновой, расстрелах на Московской железной дороге, Белостокском погроме и т. д. Но данные статьи и написанные по ним книги «В. Владимирова» – это уже 1906–1908 годы…
Жаботинский больше никогда не проявлял такой революционной активности, как в этот период. И неудивительно: шла первая русская революция, и до пьесы с красноречивыми названием «Чужбина» и «Чириковского инцидента» было еще два-три года. Но и будучи «русским писателем», Жаботинский уже не примерял, а носил «фуражку рулевого сионистского корабля», что не помешало ему написать романы и воспоминания, без которых сегодня нет ни еврейской, ни русской литературы.
Москва, 2011
[1] Жаботинский В.Пятеро. ПССЖ. Т. 1. С. 295.
[2]Повесть моих дней. Перевод с иврита Н. Бартмана // Жаботинский В. О железной стене. Минск: МЕТ, 2004. С. 496.
[3] Жаботинский В.Пятеро. ПССЖ. Т. 1. С. 331.
[4] Жаботинский В. Русская ласка // Фельетоны. СПб, 1913. С. 96–97.
[5]Мы располагаем десятью выпусками «Вопросов общественной жизни» за 1901–1902 гг. Судя по рекламному объявлению, журнал выходил также в 1903-м и планировался к выходу в 1904-м. 11 апреля 1904 года А. М. Ремизов писал П. Е. Щеголеву, что читал перевод пьесы Пшибышевского «Снег» в «Вопросах общественной жизни» № 1, 2, 3 (см. Письма А М. Ремизова к П. Е. Щеголеву, ч. 2 (1903–1904). Публ. А. М. Грачевой // Ежегодник рукописного отдела Пушкинского дома на 1997 г. СПб., 2002. С. 197). Комментатор отмечает: «В библиографических указателях журнал “Вопросы общественной жизни” не указан» (с. 198. Примечание 2). Мы продолжим поиск недоступных пока номеров журнала с неизвестными текстами «В. Владимирова»,в том числе с продолжением статьи о Леониде Андрееве.
[6] Жаботинский пишет о Новикове и в «Одесских новостях», своей основной газете: см. Altalena. Вскользь. На клерикальные темы. 12.10.1901 и Вскользь. 20.09.1903 (соответственно: ПССЖ. Т. 2, кн. 1. С. 579–581 и Т. 3. С. 474–475).
[7] Очерки истории Министерства иностранных дел России. 1802–2002. В 3 т. Т. 3. С. 199–200.
[8] Мартенс Ф. Ф. (1845–1909) – член Совета Министерства иностранных дел России (с1881 г.), вице-президент Европейского института международного права, член «Постоянной палаты третейского суда» в Гааге.
[9] Vladimiro Giabotinski. Anton Cekhof e Massimo Gorki: L’impressionismo nella letteratura russa // Nuova Antologia. Roma, 1901. Vol. 96.
[10]В. Владимиров.Последний драматический репертуар. Вопросы общественной жизни. № 5, март 1902.