Рассказы
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 39, 2011
Борис
Мирза
И
слава Богу
ГРОМИЛА И АЛЬБИН
Громила и Альбин навсегда исчезли из моей жизни. В ней остались усталая мама и больной отец. Остался черный пруд, где наполовину затонула брошенная строителями катушка из-под кабеля, на которой краской была выведена восьмерка. И что-то еще осталось, что-то еще…
* * *
Незадолго до этого умер мой маленький брат. Умер тихо, лежа в своей кроватке и наблюдая за цыплятами.
За месяц до смерти мама забрала его из больницы, и я решил, что он выздоровел. Я радовался, что, наконец, у меня появится товарищ для игр. Что, наконец, я не буду один. Но брата Диму положили в его кровать и кормили с ложки протертыми овощами и протертым мясом. И он безропотно ел эту гадость и помногу спал. А когда просыпался, то смотрел на обои, разглядывал узоры. И я сказал маме: «Давай купим ему котенка, посадим в коробку, и он будет за ним наблюдать». Но мама объяснила, что котенка в коробке долго не удержать.
В воскресенье мы поехали на Таганку, на Птичий рынок, и купили цыплят. Сейчас я помню только тетку в ватнике и платке, помню ее огромные мужские ладони с грязными ногтями и коробку с цыплятами на ящике стеклотары.
– Берите. Отличные выйдут куры, – сказала она.
– Смотри, – мама улыбнулась своей тонкой улыбкой, вернее, ее подобием, – как раз то, что нужно.
– Хорошие, – я подумал, что действительно это то, что нужно, но мне хотелось взглянуть на Птичий рынок. – Может, еще посмотрим, мам?
Но маме надо было обратно домой. С Димой осталась соседка, и злоупотреблять ее терпением было бы…
– Берите, – повторила тетка. – Отличные куры выйдут.
Мама открыла свой маленький кошелек и достала аккуратно свернутые рубли. Пока она рассчитывалась, я смотрел на цыплят. Они были и правда как раз то, что нужно. Желтые, суетливые комочки, некоторые спали, нахохлившись, некоторые смешно бегали по коробке. Пищали тоненько, жалобно и смешно. Я прижимал эту самую коробку, когда мы ехали в автобусе домой. Мне было не стыдно, наоборот, я гордился, что вот мы с мамой купили столько цыплят и везем их моему брату Диме. Теперь ему будет за кем понаблюдать. Мне было не стыдно, нет. Я просто боялся, что они замерзнут, или разбегутся, или…
Мы поставили перед Диминой кроваткой коробку. Я так ждал этого момента. Долгая дорога домой – метро, автобус, пешком, – каждое мгновение я представлял, как Дима увидит наш подарок, как он что-нибудь такое скажет, как обрадуется, как (может быть!) улыбнется.
Дима открыл глаза. Увидел цыплят. И улыбнулся тонким подобием улыбки, как мама.
– Цыплята! – сказал он. – Я знаю, это цыплята…
Он чуть придвинулся к краю кровати и свесил голову вниз, чтобы разглядеть получше.
– Какие… – шепотом сказал он. – Какие…
Я обернулся. Мамы в комнате не было. Меня это поразило – как она могла пропустить такой момент! Я ломанулся на кухню, больно ударившись о косяк двери.
– Мам! Он улыбается, мам! А ты даже не видела! – я схватил вымытую тарелку и машинально вытер лежащим рядом полотенцем. – Он сказал: «Я знаю – это цыплята!», и еще он сказал, что теперь будет за ними наблюдать! А я тоже буду…. И записывать… Вот послушай…
Мать обернулась ко мне.
– Хорошо, – сказала она тихо. – Хорошо… что тебе есть с кем играть.
Сказала и уселась за кухонный стол, сложила мокрые руки на колени.
В раковине осталась недомытая посуда, а из крана текла вода.
* * *
Утром, пока я пил чай с бутербродом, мама
кормила брата и, собрав передачу отцу, уходила на работу. А мы с Димой
оставались дома. Теперь, когда у нас появились цыплята, я почти перестал ходить
к пруду гулять. У меня появилось дело. Я взял тетрадь и, как настоящий юный
натуралист, попытался записывать то, что происходит в коробке. Но происходило
совсем мало. Записывать было совершенно нечего.
Они пищали, толкались, ели, пили и спали. Все это быстро мне наскучило. А вот Дима часами смотрел в коробку. Конечно, это было куда веселее, чем изучать узор на обоях.
Соседка тетя Зоя, которая приходила за нами приглядывать, пока мама навещала отца, сказала мне:
– Что это он у тебя все время вниз головой? Смотри, как бы плохо не стало. Лучше б почитал ему чего-нибудь.
Она ушла на кухню.
– Почитать тебе?
Я любил всякую фантастику, поэтому возможность почитать маленькому Диме какую-нибудь из любимых книг, да хотя бы Шекли, меня очень обрадовала.
– Нет, – сказал Дима. – Лучше расскажи.
– Что тебе рассказать?
Я немного расстроился. Ведь читать вслух то, что тебе нравится самому, всегда приятно…
– Про цыплят. Я буду смотреть, а ты
расскажи…
* * *
И я, забросив тетрадь для наблюдений, стал рассказывать истории из жизни цыплят. Сейчас мне трудно вспомнить, что было в тех историях. Помню только, что разделил я этих малышей на два лагеря. Один был в коробке, а второй вымышленный. Тех цыплят, что в коробке, я назвал норманнами, а вымышленных врагов (тоже цыплят, конечно) – англосаксами. Главным королем норманнов стал самый большой цыпленок. Я назвал его Громила. В моих историях он был огромный и непобедимый. И вдруг Дима сказал:
– Громила – это как будто ты. А я?
Я не сразу понял, что он хочет, чтобы я назвал еще одного цыпленка, которого бы он представлял как себя. А когда понял, то выдумал герцога Альбина. Герцог был помощником Громилы. Он был самым маленьким, хитрым и изворотливым цыпленком. Они с Громилой очень дополняли друг друга.
Меня сильно увлекло сочинение историй про этих двоих, и я мог часами рассказывать Диме об их (то есть наших) приключениях. Он слушал и смотрел на цыплят, свесив голову вниз.
Мне казалось – он выздоравливает.
– Мама! Он улыбается. Он выздоравливает.
Мать шла к нему в комнату, и я слышал, как он тихо рассказывает ей про Громилу и Альбина.
* * *
Было лето. Я смотрел из окна на пруд. Там лежала катушка с восьмеркой на боку. В черной-черной воде. Диме становилось все лучше. Я ждал того дня, когда мы выйдем к пруду и половим вместе бычков-ротанов.
Мама сказала, что все решится, когда будут результаты очередных анализов. Я не понимал, что может решиться, но маме, конечно, верил. В моей голове было так: придут результаты анализов – и мы сможем идти ловить рыбу.
* * *
Сначала пришли результаты анализов, а потом к нам пришел гость. Вообще-то, гостей кроме врачей у нас не было, а врачи не считаются. И вдруг к нам пришел священник. Мама сказала, что мне и Диме надо креститься. По тому, как она это говорила, я понял, что это нужно больше Диме, но и мне тоже. Я вспомнил, что в школе говорили про церковников и предрассудки. Я не верил школе и учителям, поэтому и решил, что креститься мне надо. Раз мама говорит.
* * *
Таких людей, как отец Павел, я никогда не видел. Он был очень суровый. Глаза его показались мне большими, а борода – длинной. Сам он высокий, куда выше отца. И говорил он медленно и степенно. Сначала отдельно, без матери, – со мной и Димой. Он присел на край Диминой кровати и взял его за руку. Но разговаривал он только со мной, хотя мне казалось, что говорит он больше для Димы.
– Как ты думаешь, – спросил он, – зачем Христос пришел в мир?
Я напрягся. Вспомнил все, что знал о Христе. Про него рассказывала мама еще в той прошлой жизни, когда не болел отец.
– Он пришел, чтобы объяснить свое учение людям. Рассказать, что надо верить, что нельзя убивать, воровать, обижать…
Я замолчал. Во-первых, я сказал все, что знал от мамы, а во-вторых, мой ответ показался мне правильным и убедительным.
– Да. Это так, – сказал Отец Павел. – Но не совсем. Христос пришел в мир, чтобы искупить наши грехи. И чтобы возвестить, что жизнь есть. Есть. Что смерть можно победить, если верить в Него. Потому что Христос Воскрес…
Он перекрестился. Потом он рассказывал еще про муки на кресте и про явление Христа ученикам. Рассказывал, глядя на меня, но я чувствовал, говорит он для Димы. Диме.
Потом принесли большой таз, и отец Павел стал читать непонятную мне молитву.
* * *
– Громиле и Альбину весело.
– Да.
– Они друзья?
– Да. Самые лучшие.
– Можно поставить мне их на кровать?
Я не знал, можно или нет, но поставил коробку с цыплятами Диме на колени.
– Скоро они подрастут.
– Да, и мы их возьмем на рыбалку.
– Будет весело.
Дима закрыл глаза. Я взглянул на него. Вдруг мне показалось, что сквозь его кожу проступил череп.
– Я хочу пить, – сказал Дима. – Дай пить.
Я встал и пошел на кухню.
– Если Громила или Альбин умрут, они воскреснут?
Я остановился. Мне вдруг стало очень страшно, до мурашек, до дрожи.
– Конечно, – сказал я. – Ты же слышал, что сказал отец Павел. Все воскреснут.
– Хорошо, – он приоткрыл глаза и посмотрел на меня, и даже мне показалось, что он улыбнулся тоненькой маминой улыбкой. – Хорошо.
Я кивнул и ушел на кухню. Там я открыл кран и стал ждать, пока вода сойдет и станет холодной. Я делал все медленно. Медленно достал стакан, увидел на нем разводы от высохшей воды и вытер их полотенцем. Налил воды. Посмотрел в окно и представил, как мы будем с Димой рыбачить вместе, очень и очень скоро. Но картинки, так легко появлявшиеся раньше у меня в голове, теперь расплывались, рушились. Я не хотел идти назад в комнату. Будто знал, что меня там ждет…
* * *
Дима лежал на кровати, свесив голову вниз, он смотрел туда, где раньше были цыплята. Но сейчас их там не было. Только пол. Цыплята бегали и веселились у него на коленях. А он все смотрел на пол, не моргая.
* * *
Мы были сначала в храме, потом на кладбище, а потом дома.
Дома было непривычно людно. На кухне курили. Зеркала завешаны простынями. Невкусный сладкий рис.
На кладбище жарко, и земля падала на крышку гроба. Мне сказали бросить комочек. Я бросил, стараясь не смотреть туда, вниз. На ограде соседней могилы сидела бабочка-капустница.
В храме я запомнил только множество свечей, лицо отца Павла, строгое и торжественное, а за ним, далеко на стене, – Христос. И я подумал, что все воскреснут, и Дима, потому что Он обещал. Он обещал. Да. Обещал.
* * *
– А куда делись Громила и Альбин?
– Кто? – мама посмотрела на меня удивленно.
– Цыплята.
Я хотел сказать «Димины цыплята», но осекся, увидев лицо матери, оно было темным и страшным. Она секунду помолчала, точно собиралась с силами, чтобы ответить.
– Я их отдала. – Она опять помолчала. – Им там лучше…
* * *
Я почти не расстроился. Лучше так лучше. Теперь Громила и Альбин были где-то в своем мире. Возможно, в Нормандии.
Громила и Альбин исчезли.
А у меня остались мама и отец. И черный пруд перед домом.
* * *
И что-то еще. Да, что-то еще…
СЛОН ЦЕЛЕБЕС
Он был самым странным мальчиком из их класса. К тому же еврей.
И он сам говорил об этом, что, конечно, усугубляло ощущение странности.
– Если в еврейской семье три сына, – говорил он, – двое из них нормальные успешные люди, а третий обязательно пишет стихи. Я пишу стихи.
Обычно, сказав такое, то есть признав
очевидные свои недостатки, он широко
улыбался. Ему нравилось дразнить людей своей откровенностью. Учился он плохо по
всем предметам, кроме двух – литературы и физкультуры. Остальные его
просто не интересовали.
Физкультурой он увлекся еще в начальных классах, когда его регулярно и жестоко избивали ровесники во дворе. Они чувствовали в нем что-то чужое, ну и действовали соответственно своему пониманию того, как надо обращаться со всем чужим и незнакомым.
От регулярных занятий физкультурой – турником, гантелями и даже штангой – к пятнадцати годам он превратился в физически крепкого, с идеальной спортивной фигурой парня. И да, он был красив. Не нашей русской, а своей еврейской красотою, которая, несмотря на всю чуждость, всю очевидную и слишком яркую восточность, была видна. Роскошные черные кудри, смуглая кожа, орлиный нос и огромные карие глаза – все это создавало ощущение почти сказочного персонажа…
При этом он был неаккуратен, даже неряшлив, забывчив и невнимателен к тому, как выглядит. То есть рассмотреть в нем будущего красавца было сложно.
Он сочинял стихи. Сыпал рифмами с легкостью на любую тему, иногда занимая внимание одноклассников на весь школьный день. Его похабные стихи, стилизованные под Пушкина, переписывались и распространялись в школе со скоростью эпидемии.
Конечно, он писал и серьезные стихи. Он подражал сюрреалистам, но не писателям и поэтам, а живописцам. Однажды увидел репродукции картин М. Эрнста в книжке «Искусство по ту сторону» и поразился тому, насколько мироощущение немецкого художника совпало с его собственным ощущением от жизни. Но рисовать он никогда не умел. А вот умение рифмовать теперь пригодилось. Картины Эрнста превращались в стихи. Живописные образы оборачивались четверостишьями…
В школе он пробовал читать свои серьезные стихи одноклассникам, но вскоре те понимали, что рифмовки будут не про секс на стройке (или что-нибудь в этом роде), и теряли интерес.
Но он продолжал писать. И часто даже говорил какими-то поэтическими ребусами.
* * *
От этого он казался ей еще более странным и даже несколько пугающим.
– Мне думается, что у каждого человека есть такой небольшой огонек внутри, вот здесь, – он показывал на впадину между ключицами у горла. – Это я как бы душу так представляю. Такой свет.
Она слушала с сомнением и полуулыбкой. Ей было ясно, что он влюблен в нее, как многие. И этот еврей тоже нелишний в ее коллекции. Он сочинял стихи; когда он рассказывал, его слушали, да и вообще существенных недостатков – кроме национальности и бедности – у него не было. Хотя это были действительно существенные недостатки. Не такие большие, чтобы не принимать его ухаживания совсем, но и не такие мелкие, чтобы хоть на мгновение предположить, что когда-нибудь она сможет выйти за него замуж. Муж в ее представлении должен был быть таким, чтобы его можно было ввести в ту среду, где жила она. Это были именно представления, а не плод размышлений. Она ощущала это где-то на уровне инстинктов. Влюбиться в такого можно. Но жить с ним – ни-ни.
Она была красива, и даже очень. Пожалуй, не самая красивая в классе, но самая яркая – точно.
Она перешла в эту школу из другой и, как это бывает с новичками, поначалу подверглась нападкам одноклассниц и – хуже того – подстрекаемых ими одноклассников.
Это длилось совсем недолго. Она хорошо умела адаптироваться в новом обществе, быстро нашла себе подружек, и начавшиеся было преследования прекратились.
Незадолго до этого он услышал от своего товарища, с которым они обсуждали школьные новости, и в том числе всеобщее презрение к новенькой:
– Она же страшная. У нее губы какие, ты видел? – шептал тот, близко наклонившись к нему. – Все обгрызенные, в крови.
Это была правда. Ее губы шелушились, то ли вследствие авитаминоза, то ли потому что она резко сменила климат, приехав в Москву.
Неважно… Пока девушку не принимали одноклассники, он успел полюбить ее. Прежде всего, ему легко было поставить себя на ее место. Она была новенькой, а он – еврей. Оба – изгои. Он даже не задумался о причинах того сильного сочувствия, которое родилось в нем. Но, так или иначе, сочувствие вызвало интерес, интерес – влюбленность, а влюбленность переросла в любовь тем чудесным способом, который и определить невозможно, и понять не удастся.
Вскоре она стала своей в классе, а еще быстрей поняла, что он питает к ней какие-то необычные чувства.
Чувства были действительно не совсем обычны для пятнадцатилетнего подростка. Здесь многое перемешалось. И его отчужденность, накопившаяся и с годами ставшая незаметной для него самого, как становится сначала привычной, а потом незаметной маленькая боль где-нибудь в предплечье, живешь с ней и живешь. Его шутовство – защита от чуждого мира. Его потребность найти кого-то, чтобы дружить-любить-общаться, и его физическая сила. Его бесстрашие и беззащитность. Все это, скрытое от чужих глаз, копилось в нем и вышло наружу, когда она появилась в классе.
С ним начали происходить странные вещи.
В физкультурном зале прямо на уроке физкультуры он избил Володю Шаповалова. Того самого, который рассказывал ему про ее некрасивые губы. Тот опять отпустил какую-то сальную остроту в ее сторону. Такие остроты были у них нормой. Так шутили все, и девчонки не обижались на такого рода хамство. Но теперь Володя дал ему повод. Это произошло, когда учитель физкультуры Илья Иваныч вышел в подсобку за баскетбольным мячом. Шаповалов громко сострил и уже через несколько секунд лежал, поливая кровью из разбитых губ крашеный деревянный пол.
Он бил врага расчетливо и жестоко. Напоказ. Вернувшийся в спортзал Илья Иваныч вмиг оценил обстановку и, постояв несколько секунд в дверях, вышел. Если вмешаться, то придется докладывать, а если все произойдет без него, то никто и не заметит. Он был прав. Никто, кроме нее, не заметил. И правда, чего удивительного?
Один девятиклассник бьет другого. Нормально… Много лет у него не было повода отомстить им всем, собравшимся здесь, за свое одиночество и ущербность, но теперь этот повод у него появился. Этим поводом была она.
Он полюбил ее и за это. И, хотя она совершенно не соответствовала придуманному им образу и ее вовсе не нужно было защищать от жестокого мира, он уже любил ее, и остальное было неважно.
Весть об этой любви облетела всю школу. Новости здесь распространялись быстро. Стоило сказать что-то по секрету в холле на первом этаже, а через пару минут это уже обсуждали в кабинете русского на четвертом. Но как относиться к этому, не знали.
Знали, что слетевший с катушек еврей может избить любого, кто заденет его возлюбленную. Или кто хоть что-то скажет про нее, или хотя бы посмотрит, или… – в общем, школьные болтуны, склонные к преувеличению, раздули историю так, что она приобрела почти мифические масштабы. И кончилось все тем, что другие школьники, обращавшие когда-то внимание на яркую девчонку, теперь боялись столкнуться с гневом этого еврея.
Конечно, никто вслух не выражал опасений и за глаза многие даже посмеивались над влюбленным одиночкой.
А она в результате осталась без привычных своих поклонников, толкущихся рядом с ней на переменах. С удивлением обнаружила это и одной из последних поняла, что, а вернее, кто является причиной такого изменения.
Это случилось поздней весной. Они заканчивали девятый класс, в следующем году предстояли выпускные экзамены и другая, взрослая жизнь.
Но до этого было еще далеко. Целый учебный год. А перед ним – три месяца лета…
– Поедем со мной в экспедицию летом? – он не смутился только потому, что готовился к разговору и продумал все детали и возможные повороты.
Она не удивилась, как он ожидал. Посмотрела на него молча, выжидая.
– Археологическая экспедиция. Летом. На море.
Она молчала.
– Мои родители могут позвонить твоим и рассказать, что там… – начал было он.
– Я сама решаю, куда ехать. Родители должны, конечно, разрешить…
– Вот я и говорю.
– Но решаю я.
– И что ты решишь?
– Я подумаю.
Это было так неожиданно – то, что она согласилась.
* * *
Они стояли на загородной платформе в ожидании электрички. Только что они прошли инструктаж у начальника экспедиции. И вскоре должны были отправиться в далекое путешествие.
Было лето. За железнодорожным полотном шумел деревьями пролесок, а где-то далеко на горизонте виднелись башни новостроек. Там, вероятно, играли в футбол и пили газировку. Там копался под стареньким «запорожцем» старенький пенсионер. Там малыши учились свистеть, дуя в стручки акации. Но это все было там, далеко…
А
здесь они стояли одни на платформе и слушали, как шумят деревья и где-то совсем
далеко стучит колесами уходящий поезд.
– Как хорошо! – сказал он.
Ему действительно было так хорошо, так невозможно хорошо и так страшно потерять, упустить этот момент, что на мгновение захотелось броситься под электричку, чтобы умереть вот так вот. Счастливым. Но это лишь на мгновенье. Его ждало лето.
– Что хорошо? – спросила она.
– Хорошо, что мы едем вместе.
Еще мгновение постоять на платформе. Еще чуть-чуть.
Но едет электричка. И тормозит, и останавливается, заслоняя собой все пространство и заглушая все звуки лязганьем колес и скрежетом открывающихся дверей.
* * *
Но и в археологической экспедиции, где он бывал часто и где было куда больше людей его национальности, он чувствовал себя одиночкой, обреченным на всегдашнюю обособленность ото всех.
Отчего это происходило? Теперь, через годы, трудно дать на это ответ. Да и не важно. Он был один.
С ней. Они приехали на море вместе. И тем самым она обрекла себя на то, что проживет пару недель в его мироощущении.
– Почему мы все время одни? Как будто на стену натыкаемся? Они тебя знают?
– Знают.
– И не любят за что-то?
– Нет. За что?
– Ты странный.
– Я – слон Целебес.
– Это еще кто такой? – она заинтересовалась, потому что, когда он начинал говорить, в него можно было влюбиться. А ей хотелось влюбиться ненадолго. И раз уж на них никто не обращает внимания, то почему бы не влюбиться в этого красивого еврея. Не-на-дол-го. – Кто такой слон Целебес?
* * *
Слон Целебес – это такой большой механический слон. Он похож на огромный пылесос, живущий под водой. Под серой и скучной водой. Над ним плавают рыбы, и он чувствует где-то далеко дым из трубы корабля. Он механический, потому что таким его сделали люди. Но он живой и огромный, потому что он – слон. У него есть рога, и поэтому он похож на корову.
Своими механическими глазами он смотрит на женщину без головы. Она протягивает ему руку в красной перчатке. А он все смотрит и смотрит на нее. Потому что для него нет ничего, кроме этой женщины, и потому что он ее любит – так сильно, как только механический слон может любить.
* * *
– Так кто такой слон Целебес?
– Это картина такая. Макса Эрнста. Я тебе в Москве покажу.
– Хорошо.
Москва была до бесконечности далеко и в пространстве, и во времени. Они сидели у палатки, и прямо у их ног начинался берег моря – словно на необитаемом острове. Одни среди людей.
И в это мгновение ей передались его чувства. Не в полной мере, чуть-чуть.
– Эй, слон Целебес! Пошли в палатку. Не до утра же так сидеть.
– У меня есть своя палатка.
Она положила ладонь ему на колено.
– Сегодня такая ночь, когда слон Целебес может прийти в палатку женщины без головы. Видишь, я протянула тебе руку в красной перчатке.
Она улыбнулась.
* * *
Они лежали в палатке, и лунный луч освещал ее грудь. И улыбку. Опять, как тогда на платформе, ему захотелось умереть именно сейчас, в эту ночь…
– Мне иногда кажется, что кто-то заботится о нас.
– Вопрос о существовании Бога я для себя еще не решила. Займусь этим после института, – ответила она тихо.
И опять улыбнулась.
– Вот и сейчас… – он точно не слышал ее ответа. – Мне кажется, кто-то бережет нас обоих. И тебя, и меня. Точно ладонями прикрывает от ветра наши огоньки. Я это могу иногда чувствовать.
– Ты – романтик. Романтики ничего не добиваются в жизни. А женщины любят тех, кто добивается. Запомни.
– Как не добиваются? А революционеры?
– Их всех потом расстреляли… ты не знал? Ни одна женщина не хочет быть вдовой.
– Ну, пускай я ничего не добьюсь…
– Я так и знала… так и знала…
– Ты плачешь? – он приподнялся на локтях и попытался заглянуть ей в лицо.
– Нет. Я злюсь.
Над палаткой черным куполом нависло высокое крымское небо. В глубокой черноте парила луна, бледная и равнодушная.
Начиналась осень.
* * *
Осенью они расстались. Им было по шестнадцать лет, и расставание в таком возрасте – процесс вполне естественный.
В своем классе, в своей неизвестной для нее жизни он остался один. Еще более замкнутый, чем раньше, он больше не читал одноклассникам похабных стихов. Он отрастил длинные волосы и стал называть себя хиппи, то есть полностью перестал соответствовать обществу, где они вместе существовали.
* * *
Она поступила в иняз. Удачно вышла замуж. И ничего не знала о судьбе своего одноклассника, с которым когда-то давно она была в археологической экспедиции в Крыму.
* * *
Он не пришел на встречу одноклассников через двадцать лет. Говорили, что кто-то звонил его маме и что она сказала, что он умер. Откуда-то полушепотом прозвучало слово «героин». Его произнес, конечно, располневший и солидный Володя Шаповалов.
Она не стала вслушиваться в эти разговоры. Просто вдруг убедилась, что огонек, светившийся между ключиц у еврейского мальчика, который когда-то ее сильно любил, погас.
Может быть, кто-то, кто берег его и прикрывал ладонями, решил, что пришла пора? Может быть.
* * *
С возрастом вопросов не становилось меньше. Постоянным для неё оставалось лишь одно. Слон Целебес – это такой большой механический слон. Для него не существует ничего, кроме женщины без головы, потому что он ее любит – так сильно, как только механический слон может любить.
ГЛЯДИ ВЕСЕЛЕЕ
Утром, когда я выхожу из дома бледный, с синими кругами под глазами, невыспавшийся и злой, меня у подъезда встречает Митенька. В его руке, как всегда бывает зимой, лопата. А на лице, как и в любое время года, улыбка. Я закуриваю.
– Здравствуй, – говорит Митенька. – Опять, что ли, закурил?
– Опять, – отвечаю я, роняю в снег зажигалку, морщась, нагибаюсь и подымаю ее.
– Зря, – качает головой Митенька. – Вот и бледный…
– Бледный не поэтому, – начинаю раздражаться я. – Бледный, потому что не выспался. Спорил тут с одним в Интернете полночи.
– Из-за чего? – Митенька неподдельно заинтересован, он даже немного придвигается ко мне.
– Он говорит: Бога нету, – отвечаю я и жадно затягиваюсь.
– А ты? – Митя придвигается еще ближе и чуть морщится от сигаретного дыма.
– А я говорю: есть. И так полночи. Разнервничался. Закурил вот. За ночь пачку высадил. Ходил, думал. По книжным полкам цитаты искал.
– Ну, друг твой, конечно, не прав, – говорит Митенька и смотрит куда-то вдаль мимо меня.
– Какой друг? А… – я отбрасываю сигарету в сторону. – Да я его и знать-то не знаю…
Но Митенька уже не слушает меня. Он подпирает плечо лопатой, нагибается, зачерпывает пригоршню снега и подносит его близко к моим глазам.
– Смотри: видишь, какое чудо? – говорит он.
– Какое? Варежка твоя?
– Да нет. Снег! Ты приглядись! Если приглядеться, то увидишь чудо.
Мне надо на работу. Я устал, не выспался и отравился табаком. Сейчас придется сесть за руль и ехать…
– Да ты глянь!
Я смотрю на горсть снега у него на ладони. Вглядываюсь. Действительно, начинаю видеть сначала отдельные снежинки, потом и совсем мелкий узор на них.
Я вдруг на мгновение оказываюсь в блестящих снежных лабиринтах, в нерукотворных залах с хрустальными потолками, в чудесном ледяном дворце.
Подымаю голову и вижу перед собой улыбающееся беззубым ртом лицо Митеньки.
Смотрим друг на друга.
– Он скажет, – говорю я, отворачиваясь, – это явление природы. Замерзание воды. И так далее.
– Ты сначала покажи.
– Ладно. Перешлю по почте. – Я делаю шаг мимо Митеньки. – Поеду. На работу надо.
– Ну, – говорит Митенька, глядя мне вслед, – до вечера.
Да, он и вечером будет здесь со своей лопатой. Увидимся.
Я завожу машину. Медленно переваливаясь, пятится мой джип. Я смотрю в зеркальце заднего вида, но краем глаза вижу Митеньку. Он приставил лопату к плечу. А руку поднял вверх и машет. Чудной.
Вечером увидимся. От этой мысли мне вдруг хочется улыбнуться.
Как глупо.
* * *
Вечером я везу к себе домой длинноногую Катю, которая работает у нас в холдинге менеджером. Думаю о том, как бы мне не повстречать Митеньку, но вариантов не нахожу. C другой стороны, раз уж представился шанс затащить Катьку в постель, то останавливаться из-за Митеньки просто глупо. Ну, отчебучит он чего-нибудь. Ну и ладно.
Легкий ужас от ожидаемой встречи, конечно, присутствует.
Паркую машину и уже вижу спешащего навстречу Митю. Катя открывает дверцу, любуясь своей обутой в красную туфельку ногой, появляющейся из черного автомобиля.
Митя останавливается перед капотом и широко улыбается.
– Вечер добрый! – громко и радостно сообщает он мне.
– Знакомься, Митя, это Катя.
Все равно никуда не деться.
– Ух! Здравствуйте! Невеста? Радость какая!
– Спасибо, Митя, – говорю я, едва сдерживая улыбку. – Мы пойдем.
– Ну, дай Бог! – Митя, улыбаясь, смотрит на ничего не понимающую Катю. – Или, как говорится, совет да любовь. Очень я рад за него…
Это он про меня. Думает, что, наконец, обрету я семейное счастье.
– Мы пойдем, Мить, – говорю я и чуть подталкиваю Катю к подъезду.
– Хорошо, – Митя улыбается, глядя нам вслед. И произносит: – А то погуляли бы… погода какая… эх!
Я оборачиваюсь. Он смотрит на меня с надеждой. И вдруг мне становится стыдно. Я сам не понимаю, почему, отчего и что такого я делаю неправильно…
– Нет, – говорю. – Мы пойдем, Митенька. Дела, Мить. Дела…
Мы, наконец, достигли подъезда.
– А кто это? – спрашивает сообразительная Катя. – У него с рукой чего-то?
– Это, – говорю, – чиновник из ЗАГСа. Работает на выезде. Устраивает семейное счастье. Больная у него рука. Да. Пошли уже. Ноги мерзнут.
– Дурак какой-то! – говорит Катя то ли про меня, то ли про Митеньку.
Уж лучше про меня. А то бы я мог рассердиться.
Закрывая дверь в подъезд, я краем глаза вижу Митеньку. Его белые спутанные волосы, выбивающиеся из-под облезлой меховой шапки. Его морщинистое лицо. И висящую плетью левую руку.
Правую он поднял и машет нам на прощанье.
* * *
– Ты чего такой мрачный? – Митя опять встречает меня у джипа.
– Полный привод то ли не включается, то ли не пойми чего, и проверить негде. Блин. К дилерам приехал, а у них, оказывается, очередь до апреля. Полдня проваландался, а толку ноль.
– Так ты бы к нашим обратился, – Митя указывает на полулегальный автосервис, действительно обитающий еще на птичьих правах у нас во дворе.
– Да ну их. Кто там в «Чероки» понимает? Грязными руками полезут.
– А вот и зря! – Митя даже чуть-чуть обижен за местный сервис. – Там очень знающие специалисты. И руки они моют после работы, я сам видел.
– Ну, может, и заеду, – говорю я, чтобы отвязаться.
– Да нет! – Митя хватает меня здоровой рукой за рукав и тянет обратно к машине. – Прямо сейчас поедем. Там у меня сторож знакомый. Вася. Он и сторож, и ремонтник. Сразу и проверим.
– Да там же оборудования нет! – говорю я, но иду за Митей к машине.
– Специалист посмотрит. – Мы с Митей садимся в машину. – Вот заодно и я прокачусь. Столько мечтал прокатиться в таком танке. Давно мечтал…
До «сервиса» пятьдесят метров. Я стольких людей катал на своей машине, хвастаясь новым приобретением! А Митю как-то не пришло в голову прокатить.
– Эх, хорошо едет! – говорит Митя, когда мы трогаемся и потихоньку разворачиваемся на пятачке у дома. – Не машина, а зверь.
Подъезжаем к «сервису». Митя выпрыгивает из машины и проскакивает в приоткрытые ворота. Я слышу его голос и голос сторожа Васи. В конце концов ворота начинают открываться. Одну створку двумя руками тащит Вася, другую – одной – Митя. Делают они это синхронно, будто тренировались раньше.
– Он говорит, – заявляет Митя, когда я, въехав на территорию «сервиса», выпрыгиваю из машины, – что в джипах не понимает.
– Ну и зачем я приехал?
– Подожди! – Митенька будто надеется на чудо, вдруг сторож Вася «прозреет» и придумает что-нибудь.
– Ну… – тянет Вася, мужик неопределенного возраста с помятым лицом, одетый в старый солдатский бушлат и такие же старые засаленные ватные штаны. – Можно на подъемник загнать и проверить.
Я машу рукой. Раз приехали, так приехали. Можно и на подъемник загнать.
На подъёмнике я газую и вопросительно смотрю на Васю. Он с деловым видом обходит машину, то справа, то слева. Нагибается и смотрит под днище. Я вылезаю, не глуша мотор. Машина крутит все четыре колеса.
– Да, – говорю, – работает. Не работало точно, а теперь работает. Круто.
– Ну вот, – торжественно сообщает Вася и идет к раковине мыть руки.
Я смотрю сначала на него, потом на улыбающегося Митеньку.
– Я же говорил, – шепчет Митя, – очень знающие специалисты.
* * *
– Ты чего такой мрачный? – Митя в своем репертуаре. На плече вечная лопата. – С машиной опять что-то?
– Нет, – отвечаю, – хуже, кризис.
– Да, я смотрел по телику. Тебя коснулось?
– Косвенно. Многих у нас уволили.
– Да ну! Плохо. Вот мне, инвалиду, еще ничего, а вам, конечно, тяжело… тебя-то не уволили?
– Меня нет. Это я скорее всех уволил…. Вынужден…
– Понятно. А Катя?
– Катя-то… – говорю я, стараясь быстро что-нибудь придумать, – Катю-то тоже…
– Сократили! – Митенька зримо огорчается за мою им самим избранную невесту. – Ну ничего! У нее есть ты…
* * *
Следующим вечером, когда я привожу домой рыжую секретаршу Юлю, Митенька, к счастью, не пасется на улице, а то бы опять отчебучил что-то эксцентрическое. Всю субботу и полвоскресенья мы проводим с Юлей в постели, едим чипсы и пьем холодную колу в маленьких бутылочках. Иногда жуем салаты, купленные в «Азбуке вкуса». Смотрим фильмы, нещадно эксплуатируя мой новый домашний кинотеатр.
К середине воскресенья она, наконец, уходит, и я, вздохнув с облегчением, сажусь в кресло с книжкой в руках.
* * *
Утром в понедельник я выхожу из подъезда. Дорожка к моему джипу не расчищена. Митеньки с лопатой нигде не видно. Утопая по щиколотку в снегу, я прохожу к джипу, размышляя, что отсутствие таких людей, как Митенька, ощущается сразу. В данном случае ноги мои замерзли и вымокли.
Но дольше думать мне об этом некогда. Я сажусь за руль и еду на работу.
* * *
Но Мити нету – и вечером, и утром. Не вижу его и весь следующий день.
В среду, проходя мимо беседующих у подъезда старушек, я, как можно небрежнее, спрашиваю:
– Что-то вроде как Митьки-то не видать… Приболел, что ли?
– Да ты что, не знаешь? – обе бабульки смотрят на меня так, словно я сказал какую-то глупость.
– Нет, не знаю. Я все время на работе. Не лучшие обстоятельства сейчас. И вообще. В общем… Не знаю. А что?
– В больнице дружок твой, – говорит первая бабушка.
– С рукой, – уточняет другая. – В нашей районной. И правильно. Сколько было тянуть!
– А! – говорю. – Понятно. Будем надеяться, выздоровеет.
Я иду по нечищеной дорожке к машине, опять утопая в снегу. Мне надо на работу. Там кризис. И я устал.
Я стряхиваю снег с боковых стекол и зеркал. Холодно, перчатки промерзли. Но думаю я почему-то только о Мите.
Я беру щепотку снега в руки. Это получается как-то само собой. Машинально. Вглядываюсь. Начинаю видеть сначала отдельные снежинки, потом и совсем мелкий узор на них.
И вдруг на мгновение оказываюсь в блестящих снежных лабиринтах, в нерукотворных залах с хрустальными потолками, в чудесном ледяном дворце.
Я сбрасываю снег с перчатки и поворачиваюсь обратно к двум бабкам у подъезда.
– Как фамилия его? – спрашиваю.
– Чья?
– Митина. Который сейчас в больнице с рукой.
– Митина-то? Петров. В четырнадцатой палате лежит.
– Спасибо! – кричу я бабулькам и завожу мотор.
* * *
В больничном коридоре вдвоем с Митенькой.
– Спасибо за груши и мандарины. Я знал, что ты придешь.
– Откуда ж ты знал? – улыбаюсь я.
– Ну, мы же друзья… – он смотрит на меня весело.
Видно, не страшно ему и радостно.
– Друзья, конечно, а то, а как же… – говорю я. – А ты лучше скажи, как рука-то? Есть шансы вылечить?
– Да нет. Оттяпают, наверное. Мне ничего не говорят. Только болеть стала в предплечье последнее время сильно. Врач говорит, может, и ампутация потребуется.
– Ни фига себе… – говорю я, чтобы просто что-нибудь сказать.
– Да ничего, – успокаивает меня Митенька. – Что в ней толку? Болтается. Знаешь стишок такой: «Хорошо тому живется, у кого одна нога. И штанина не протрется, и не надо сапога».
– Знаю, – говорю я, но все равно, несмотря на то что стишок этот старый, улыбаюсь. – Я курить опять бросил.
– Опять! Вот молодец, – Митенька радуется вместе со мной. – И правильно. И мрачным ходить не надо. Ничего, что кризис. Ты гляди веселее. Вот я выйду из больницы, на машинке твоей в мою деревню на рыбалку зимнюю съездим. Хорошо ведь, а?
– Хорошо.
– И Катьке своей привет передай. Обещаешь?
– Обещаю, – сейчас мне почему-то кажется, что я выполню это обещание.
И что я начинаю понимать: жизнь действительно не так уж плоха.
За это спасибо Митеньке.
И слава Богу.