Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 39, 2011
Елена Минкина
«Что наша жизнь?»
– Минкина, – говорит в трубку
еще совершенно бодрый и почти здоровый Миша Лезинский, – Минкина, срочно
пришли рассказ средней длины. Одному хорошему журналу требуются молодые авторы.
Господи, храни моих стариков! Дай
еще немного побыть на этом свете молодой.
– Пришлешь на мой адрес. Нет, лучше посылай прямо главному
редактору, записывай – Марк Азов, «Галилея». Ты, кстати, знаешь, кто это?
Безобразие, могла бы и знать! Великий писатель. Между прочим, самому Райкину
тексты сочинял
Как надоест еще этот рефрен – «самому Райкину, для
Райкина, один из авторов Райкина». Почему не один из актеров Азова? Впрочем,
что я ворчу? Аркадий Исаакович – реклама вполне достойная. И нам всем,
если задуматься, одно рукопожатие до Райкина.
Кто придумал эту затею – считать расстояние до
великих? Не могу вспомнить, но занятно. Воистину «рукой подать». Сколько
рукопожатий от меня до Ленина, например? Папа вступил в партию в 1942, под
Сталинградом, рекомендацию давал какой-нибудь старый коммунист, он вполне мог
видеть Ленина и руку ему пожать на какой-нибудь конференции… Тьфу, ты, Господи!
Занесет же. Зачем мне, спрашивается, этот лысый проходимец? Даже земли пухом не
пожелаешь. И старых коммунистов к тому времени раскидали по лагерям…
А вот до Анны Андреевны Ахматовой одно рукопожатие, это
как? Сколько раз хотела расспросить поподробнее, что говорила, как выглядела,
как приняла юного рифмоплета Марика Айзенштадта?
Не расспросила.
– Минкина,
поздравляю, твой рассказ вышел! «Галилея», 4-й номер. Что значит «взяли»?! Если
я рекомендовал! Кстати, нас приглашают в гости в Назарет, у них литературное
объединение самого высокого уровня, не какая-нибудь ерунда. Заодно и закусить
можно в хорошей компании. И выпить малость. Не откалывайся от народа, такие
люди не каждый день приглашают!
А что, собрались да
поехали – когда-то, сто лет назад – бодрый и почти здоровый Миша
Лезинский, молодой многообещающий автор Минкина и еще двое нормальных людей, не
писателей. И было замечательное застолье в уютном полуподвале, какая-то дешевая
выпивка в белых пластмассовых стаканчиках, неразменные питы с салатами, и были
незнакомые, но абсолютно родные и понятные люди, все немного чокнутые, как
говорит моя младшая дочь, то есть помешанные на любви к Слову, преданные этому дьявольскому
плетению мыслей и строчек. И во главе действа мудрый лукавый старик. Немного
сутулый худой старик с глухим голосом и хулиганскими молодыми глазами в круглых
стеклах очков. И стопка журналов на столе – «Галилея», 4-й номер.
– Леночка, хотите взять
два? Берите, берите! Все равно не окупаются.
Что в нашем мире окупается? Любовь к словесности,
преданность собственному тексту, круг чокнутых единомышленников?
Сколько с тех пор прошло лет, сколько номеров? Марк Азов страшно
переживал, добывал деньги, звонил и писал авторам.
– Срочно пришлите текст! Отрывок из повести? Прекрасно,
пусть будет отрывок! Только не медлите. Номер почти готов. Деньги почти
собрали!
Кто из редакторов не знает этих мук? Кто из авторов не
мечтает о таком редакторе?
Еще приезжали несколько раз в гости, с Мишей и без него,
праздновали юбилей Дани Мирошенского, что-то пели и пили. Было ужасно завидно
видеть целую группу людей, больных твоей же болезнью – поэтов, прозаиков,
литературных критиков. И вроде ты уже не болен, не чудак, не лилипут в стране великанов.
Казалось, что Марк щедро правит бал, не мэтр, но хозяин, но
мудрый Учитель. Советовал, исправлял, опекал, пробивал в Союз писателей. Не
знаю подробностей, не случилось участвовать – дела, дети, экзамены,
дежурства в больнице, пустые хлопоты – кто знает, что останется после нас?
Потом услышала, что литобъединение распалось, разъединилось
на группы. Какие-то политические разногласия, борьба за лидерство, голосование
за и против Азова. Никогда не пыталась понять. Никогда не хотела слушать
разъяснений.
Объединение литераторов Тульской области распалось в связи с
принципиальными разногласиями между Л. Н. Толстым и П. П. Сидо-ровым.
Предлагается общим голосованием решить, кто из писателей должен покинуть Союз.
Наше почтение всем сидоровым!
«Но поди знай тогда, что нас ждет впереди. Люди думают, Всевидящий
все предусмотрел. Но зачем бы я сажал в прекрасном саду то проклятое Древо,
если нельзя было рвать с него плоды?»
Он страшно переживал, не хотел смириться, боролся за выживание
журнала. От отчаяния решил перейти на электронную версию, но не сложилось.
Затеи другого времени. Иногда жаловался в частных разговорах на усталость и
немощь.
«Вы думали, если Бог не человек, так у него и души нет, лишь
гнев божий да смертный приговор. Да? А что я в них вдохнул, если во мне души не
было?»
Было до слез обидно, твердила одно и то же – наплюйте,
пишите себе и пишите, Вам есть, что сказать.
– Да, – отвечал доверчиво, – я пишу. Все
время пишу, не могу остановиться. У меня уже нет времени на остановки.
«А он шел так легко, будто на его лодыжках прорезались
маленькие крылышки. Этакая легкость происходила всего лишь от потери памяти: он
забыл, что пришел обнимать мир. На этот раз мир обнимал его. И он с эгоизмом
бабочки перепархивал через колдобины, пока не попал в сачок.
Сачком его накрыл циркуль в трусиках, и накрытый сачком, он
выглядел дураком в колпаке.
– Папа, – сказал циркуль, – почему ты меня не
гуляешь?»
Сколько раз встречались за прошедшие годы – десять,
двадцать?
В 2004 году устроили презентацию моей книги в Хайфе. Затея
Лезинского, конечно. Марк сидел в президиуме. С хитрым видом выудил из кармана
стих.
«О ты, прекрасная Елена… – разве вспомнишь… что
стоило сохранить листок! – Я пред тобою как полено, стою колено преклонив…»
Все хохотали. Лезинский гордился и задирал нос.
Боже, храни моих стариков. Дай еще
немного побыть на этом свете молодой и красивой.
Он очень любил приезжать в гости. Всегда радовался
приглашению и сразу начинал переживать – Леночка, если кто-то доставит.
Если это удобно. Только не старайтесь специально. Что там было стараться –
полчаса езды до Назарета! Даня Мирошенский выручал, захватывал по дороге. Марк
радостно благодарил, послушно сидел среди гостей, пил чай. Потом не выдерживал
и начинал рассказывать очередную байку:
– Знаете, Леночка, как-то мы ехали на концерт с группой
студенток из театрального училища. Красотки! Мои товарищи быстро сориентировались
и распустили хвосты, но как я мог с ними конкурировать при моем росте и прочих
невзрачных показателях? Поэтому мне досталась в соседки самая страшненькая
девочка. Такая удивительная умненькая девочка, что-то в ней чувствовалось.
Знаете, в ней чувствовалась гениальность. Да, конечно, Чурикова! Я знал, что Вы
догадаетесь.
Еще одно рукопожатие. Сколько протянутых рук повисло в
воздухе.
Пару лет назад позвонил взволнованный – ожидается
торжественное событие – презентация новой книги. Легко нашла здание
Хайфского хостеля, у входа горстка пожилых людей в пожилой нескладной одежде.
Расставили стулья в небольшом проходном зале. Из Назарета приехали самые
преданные друзья с цветами, человека три-четыре.
– Как Вы думаете, если я почитаю не только смешные
рассказы, но что-то из новой книги? Хотя люди любят слушать легкое и смешное.
Да, люди смеялись, слушали байки про Рабиновича и Хаима,
трагикомедии эмигрантской жизни. Но потом все-таки открыл новую книгу.
«Человек, рожденный женщиной, скуден днями и пресыщен
скорбью. Как цветок он появляется и вянет, и как тень исчезает. Для дерева есть
надежда: даже если одряхлел в земле корень его, то все равно, почуяв воду,
расцветет оно и пустит ветви. А скончается человек и никогда не узнает, что так
дальше, как там дети его: унижены или возвышены тобою».
Люди, все эти старые Рабиновичи и Хаимы, слушали и тихо плакали.
В прошлом году на восьмидесятипятилетие собрался, кажется,
весь город. Просторный культурный центр «Беркович» ломился от гостей и
зрителей. Концерт силами местных талантов продолжался часа четыре, как на День
милиции в незабываемом нашем прошлом. Песни, танцы, отрывки из спектаклей,
струнный оркестр – все на самом высоком уровне. Как будто Марк весь город
заразил своим талантом.
Что открылось ему в последние годы, какая истина и печаль?
Беспечно и бесстрашно вошел в эту воду, заговорил с самим Господом –
спрашивал, сомневался, жалел! Не просил жалости, но жалел! И утешал. Корил и
утешал.
«…я стоял над наполненной горечью бездной…»
Только время все поджимало, уже почти не правил текст, не
перечитывал, не возвращался к неточностям – вперед, вперед!
Как-то позвонил под вечер, заговорил стеснительно и
виновато – не любил жаловаться, не хотел нагружать горестями и болезнями.
– Леночка, скажите как доктор, вот у меня одышка. Ну,
так что, за кем мне бегать? А родственники говорят, что нужно пойти к кардиологу,
сделать эхо-кардиограмму?
Так ясно представила его слабое сердце, усталое изношенное
сердце, принявшее на себя всю боль убитого солдата, покинутой женщины, старого
отца, юной вдовы, Авраама, Иова, Адама, Господа… Разве его можно залатать,
заменить?
– Марк, дорогой, стыдно признаться, но ни одному
человеку эхо– кардиограмма еще не помогла от одышки.
– Ой, какая Вы умница! Вот и я подумал – ехать,
ждать, жаловаться, сидеть в очереди. Да, я целый рассказ успею написать!
Парил над миром, разговаривал с Богом и при этом по-детски
радовался каждой публикации в интернете, ревниво читал отклики. Знаю, что
редакторы его любили, гордились, знакомством и дружбой. Только однажды
позвонил, расстроенный до слез, – какой-то из читателей снисходительно пожурил
за слабый сюжет, похлопал по плечу. Бросилась на защиту, расхвалила обруганный
рассказ. Но … постеснялась подписаться. Минкина в защиту Толстого! Зато еще
один Сидоров останется в истории. А так кто бы вспомнил?
И все-таки всем нам, чокнутым товарищам, по старинке хочется
живой книги, живой музыки, живой любви. Марк спешно собирал новую книгу, спешно
заказывал тираж, не выбирая, не торгуясь… «Сочинитель снов». Успел увидеть
первые экземпляры, успел подарить самым близким.
Минкина, – сказал очень больной и старый Миша Лезинский
и заплакал, – Минкина, с Азовым плохо. В реанимации. Умирает Азов.
В этом последнем году в каком-то интервью Марк скажет без
огорчения и пафоса: «Я израсходовал все везение, отпущенное на мою долю».
Наверное, уходить не очень страшно. Раз так устроена жизнь,
то и смерь – часть жизни.
«А я бежал к нему, стараясь не топать, чтобы не заглушить и
не дай Бог не выронить по дороге последний звук моей жизни, звеневший на
кончике струны. А Его пальцы стекали по клавишам, как воды ручья. И, добежав, я
вдохнул в себя свежесть надежды».