Заметки
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 38, 2011
Елена Игнатова
Ницшеанцы
«Серебряный век» в сознании следующих поколений
представлялся временем расцвета культуры, искусства, жестоко оборванным социальными
потрясениями. Это был миф о коротком, но ослепительном взлете, и нам оставалось
только скорбеть о тех временах или пытаться связать нити, продолжить прерванную
традицию. Среди «реставраторов» были талантливые поэты, но, пожалуй,
убедительнее всего некоторые особенности «серебряного века» воссозданы в
творчестве петербургского поэта Елены Шварц.
Начало двадцатого века было отмечено кризисом
традиционной церковности, стремлением реформировать православие,
сопровождавшимся в среде русской интеллигенции ростом интереса к другим
религиозно-философскими учениям: теософии, антропософии, оккультизму, к идеям
Владимира Соловьева, Николая Федорова – всего не перечесть. Однако
наиболее значительное влияние на культуру «серебряного века» оказали идеи
Ницше, в частности, его апология дионисийства – темного, стихийного начала
в творчестве наряду с гармоничным, «апполоническим». Первыми идею о противоречивой природе творчества восприняли символисты,
и не случайно двойственный образ «Зверь-Цветок» Елена Шварц позаимствовала у
символиста Константина Бальмонта. Наряду с идеей дионисийства Ницше выступает с
апологией Сверхчеловека, которого противопоставляет миру «маленьких людей», и с
проповедью имморализма, которые получили развитие в литературе «серебряного
века». Ницшеанству в творчестве Владимира Маяковского и одного из самых ярких
современных поэтов, Елены Шварц, посвящены
эти заметки.
Выбор не случаен, поскольку широко образованная, рафинированная Елена Шварц в числе наиболее значимых предшественников неизменно называла Маяковского. Ему посвящено эссе Шварц «Реквием по теплому человеку, или Маяковский как богослов» – декларация сверхчеловеческой, высшей природы Поэта, которому присущи «дионисийское бешенство, нечеловеческое сострадание ко всему, само над собой издевающееся, и гигантизм». У Маяковского, правда, дионисийское бешенство чаще всего проявляется в агрессивном самоутверждении, но это характерно для «сверхчеловеков»: как иначе убедить мир, что ты – «сверх-…»? «Человек ли он? – размышляет Елена Шварц. – Он – поэт, значит, уже нет или еще нет, а человеком только прикидывается». Экстатический культ Поэта – важный элемент культуры «серебряного века», в предыдущие и последующие времена до подобных крайностей, кажется, не доходило. Итак, Поэт-Сверхчеловек следует своим законам, отвергая все этические установления и враждуя с теми, кто им следует. По словам Ницше, «маленьким людям нужны маленькие добродетели – трудно мне согласиться, чтобы маленькие люди были нужны!». В дореволюционных стихах Маяковского «маленькие люди» – это буржуазное общество, в советских – бюрократы, мещане, классовые враги и т. д., но разницы, в сущности, нет, все они – бесполезные, сорные существа рядом с тем, кто только прикидывается человеком. Строка Маяковского «я люблю смотреть, как умирают дети» – гротескный вызов миру «маленьких людей» – перекликается со строками Шварц о младенце – кровавой ягодке, которого мать выплюнуть на свет решилась.
Потоки крови и жертвенная кровь Поэта, окропляющая мир, жестокость, агрессия, тлен – все это в избытке в произведениях обоих авторов, и не случайно Елена Шварц горячо вступается за собрата в своем эссе. Ее рассуждения о Маяковском-богослове из разряда словесной эквилибристики, примечательнее другое – в начале эссе Шварц оговаривает термины: «душевный» значит – не духовный, «хороший» – судящий других с определенных этических позиций». Ее сочинение посвящено книге «Воскресение Маяковского», но главным образом ее автору, Юрию Карабчиевскому, и здесь позиция «нечеловеческого сострадания» предстает во всей красе. Карабчиевский ограничен и ущербен, поскольку он «хороший» человек и достоин лишь циничной насмешки над тем, что своей гибелью «собезьянничал» смерть Маяковского. Наступление на святотатца идет по всем фронтам, не всегда убедительно, но со страстью, и суть его сводится к сентенции Ницше: «…для духа быть добрым – болезнь… вы добрые и справедливые! В вас много смешного и особенно ваш страх перед тем, что до сей поры называлось "дьяволом"!» Однако судьба самого Ницше свидетельствует о том, что дьявола все же стоило опасаться.
Поскольку, по утверждению
Ницше, Бог умер, дьявол мог беспрепятственно заниматься привычным делом –
обольщать людей, исполняя желания – власти, славы, любви, – а затем
губить их. Маяковского прельщала идея изменения старого мира и создания нового,
в котором он, Поэт-Сверхчеловек, займет должное место. Он неоднократно обращался
к этой теме («Облако в штанах», «Человек», «Владимир Маяковский»), и
послереволюционное время, казалось, открыло возможность осуществить
честолюбивую мечту. Можно было провозгласить себя главнокомандующим «армии
искусств» и издавать приказы, требовать, чтобы к штыку приравняли перо,
объявлять себя полпредом советской культуры за рубежом, обличать, прославлять,
не замечая, что оказался в рабстве, превратившись, по собственному признанию, в
советского чиновника. Ницшеанство бесплодно, и Сверхчеловек лишь орудие и, в конечном
итоге, жертва враждебных, демонических сил.
В произведениях Маяковского
поражает обилие христианских реминисценций, он ведет яростный спор с Богом и с
«оплеванным голгофником» Христом, кощунствует, проецирует на себя жизненный
путь Спасителя, грозит зарезать «божика», декларирует желание «потеснить»
Творца, воспроизводя таким образом библейский миф о дьяволе, который решил
соперничать с Богом и был за это низвергнут с небес. Завершение жизни
Маяковского напоминает этот сюжет. 30 декабря 1929 года, за несколько месяцев
до его гибели, у Маяковского собрались друзья, чтобы отметить двадцатилетие его
литературной деятельности. Всеволод Мейерхольд оформил торжество как маскарад:
из театра привезли костюмы, и гости в причудливых нарядах расселись вдоль стен
в ожидании хозяина. Далее, повествует мемуарист, входит Маяковский и в центре
комнаты «садится верхом на стул, надевает на себя маску козла и козлиным
блеянием отвечает на все "приветствия"». Сюжет легко
узнаваемый – это сборище ведьм, чертей и прочей нечисти в Вальпургиеву
ночь вокруг своего повелителя – Дьявола, появляющегося в образе козла.
Маяковский не мог не знать этого, и его появление в роли Дьявола –
последний, шутовской вызов Богу. Самоубийство Маяковского, произошедшее в
Страстную неделю 1930 года, читается как финал притчи о бунте и поражении Сверхчеловека.
Через полстолетия после завершения «серебряного века» образ Сверхчеловека-победителя изрядно поблек, но сохранил основные черты: «дионисийское бешенство» творцов, одаренных особой духовностью, презирающих милосердие, доброту, все этические ценности «маленьких» людей. Провозглашенная Ницше смерть Бога, враждебность к христианству – «религии сострадания», проповедь имморализма, крайней степени индивидуализма таили в себе опасность, и драму человека, выбравшего этот путь, можно проследить в творчестве Елены Шварц. В ее поэзии важное место занимает мотив богоборчества, но, в отличие от Маяковского с его прямым вызовом Богу, она выбирает путь, о котором Ницше писал, обращаясь к «маленьким людям»: «В вас много смешного и особенно ваш страх перед тем, что до сей поры называлось "дьяволом"». Поэтический мир Елены Шварц в значительной степени связан с демонизмом, в его темной стихии она черпает вдохновение и энергию. Примечательны ее слова о своем «средневековом сознании»: поэтессу с юности привлекала эзотерика, оккультизм, а также средневековая патристика, в которой важное место уделено природе и проявлениям демонизма. «Когда долго вглядываешься в пропасть, пропасть начинает вглядываться в тебя», – заметил Ницше, и это вглядывание вызывает духов из темных глубин. Множество произведений Шварц посвящено бесам, ведьмам, ведьмакам и прочим демоническим существам: Близка Вальпургиева ночь,Возьмем с собою крошку-дочь И там её съедим. Пускай не знает наших мук, А мы с тобою, милый друг, Червя себе родим. Один из сквозных сюжетов поэзии Елены Шварц – отождествление ее героини с ведьмой со всеми мифологическими приметами – кружением перед полетом («Верченье»), колдовством («При черной свече»), зловещими обрядами: Скинула семь шкур, восемь душ, все одежды,А девятую душу в груди отыскала,Она кротким кротом в руке трепетала…Я ей глазки проткнула, и она умирала. В этом фантастическом мире, где демоны, как воробьи, / Сидят на проводах, все вывернуто наизнанку: тьма – это свет,
ангел – это демон, а душа поэта – что ни родит она: хоть ангела, хоть чёрта, / Она для опытов чудесных рождена. Однако поэт не ограничивается
эмпирическим описанием бытования бесов и ведьм, а излагает теорию, объясняющую
высшее назначение и ценность этих существ. В эссе «Вид на существование, или
путь через кольцо» Елена Шварц раскрывает истинную цель сотворения мира и
назначение человека в этом мире. «Земля была задумана чем-то вроде трудового
воспитательного лагеря для падших демонов», а человек не создан по образу и
подобию Божьему, он не «зверь-цветок», а всего лишь орудие для исправления
бесов. Бог «сотворил человека, через которого [им] и открыт путь спасения. Ведь
человека нет вообще», он только оболочка, в которой вселившиеся бесы искупают
свои грехи. Когда все они перевоспитаются и вернутся на небеса, отпадет
надобность и в человеке. Утомительные уверения в ничтожности человечества как
средство самоутверждения характерны для приверженцев Ницше, который признавался:
«Великое отвращение к человеку – оно душило меня». Однако в суждениях
Елены Шварц нередко встречаются комические штрихи, заметно снижающие эффект.
«Можно возразить, – пишет она, – "бесы веруют и трепещут, а
многие люди – нет, значит – они не бесы". Но ведь Юнг доказал
присутствие во всякой душе, в ее бессознательном, глубокой веры». Ну уж если
сам Юнг доказал, то ни людям, ни бесам больше рассчитывать не на что.
«Есть и такие, которых тянет вниз: их демоны тянут их. Но чем ниже они опускаются, тем ярче горят их глаза и вожделение их к своему Богу», – заметил Ницше. Состояние «вожделения», одержимости передано в стихах Елены Шварц с предельной яркостью: Там звери чьё-то тело тащат В нагроможденье скал, И с глазом мёртвым, но горящим В колодце тёмном и кипящем Бог, погребен, стоял.…………………………………….. В их чёрно-белой долгой мессе Ползу и я в снегах с любовью, Ем серый снег вразмешку с кровью. Все связанное с Богом, религией отталкивает и
страшит.
Это сокол – мощный, хищный. Он клюёт, плюёт мне в темя… Этот сокол – сам Господь. Или:
Алмазные глаза икон По-волчьи в ночь мою смотрели. …И все же ни у кого из современных поэтов так
часто не встречается слово «Бог». В стихах Елены Шварц Он является в разных,
порой неожиданных ипостасях. Вероятно, Ницше был неточен, Бог не умер, но,
утратив святость и мощь, был как бы приручен: вот Он мается в очереди в пункте
приема бутылок («Горбатый миг») или играет, как бойкий львенок, с Ноевым
ковчегом (Со дна достанет, закружит и в
пасти носит); Его можно пожурить (Я не Бог, я жалею собак) и даже поймать на удочку (А на сонной воде может Сам им прельститься – /
Бог клюёт хорошо в камышах). К этому земноводному существу бессмысленно обращаться
за помощью, и в трагические минуты она взывает и к другой силе:
Никого, кроме Тебя,Нету больше у меня,Никого же, ничего же –Кроме боли и огня.Божеская немота,Человечья глухота,Над Тобою высота,Под Тобою глубина,Высота и глубина.И в одном глазу лазурномДырочка видна,А в другом глазу пурпурномНету дна. Тот, к кому обращена эта мольба, Дьявол, который
не знает пощады и жалости и не собирается упускать свою добычу. Тема союза с
демоническими силами в обмен на возможность стать творцом-Сверхчеловеком –
одна из важных в творчестве Елены Шварц, так же, как развязка этого союза в
изображении ада, населенного бесами
(«Гостиница Мондэхель»). В этот фантасмагорический, сумрачный мир было
бы невозможно заглядывать, если бы не чистый звук в тех стихах, где отступает
наваждение и появляются гармония и свет. Судьба поэта нередко складывается как
притча, и Елена Шварц, не дожидаясь интерпретаторов, сама выбрала ее сюжет в
традиции романтизма: посланец Бога в последний миг спасает душу грешника от
адского пламени.
Когда же ангел душу понесёт,Её обняв в тумане, – и во пламя,Нет тела у меня и нету слёз,А только торба в сердце со стихами. Но прежде чем влететь в распахнутый огонь,Не жги – молю – оставь мне эту малость,И ангел говорит: оставь её, не тронь,Она вся светлым ядом напиталась.