Стихи
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 38, 2011
Никольский
неподалёку и рядом
* * *
Гортань сначала
лишь молочный вкус различала
и кричала, если
мать сидела в далеком кресле,
но ощущенья требовали добавки
и приращенья,
как пиковым нужны трефовые,
червовые и бубновые.
Существу, с которым совершается
превращенье,
необходимо новое, и гортань
пробавлялась мовою
в Киеве (язык в подмогу),
речью – в Москве, а в Берлине
шпрехала понемногу.
Каждую неделю существо себя
забавляло
тем, что мирозданье по
понедельникам прибавляло,
шло навстречу ристаниям и сраженьям,
увлеченное непрекращающимся
сложеньем.
Оно перед витринами
продуктовыми застревало,
и попробовать новое было
надо,
оно пило за обедом и целовало
точно такое же – лишь на
губах помада.
Оно оправдывалось, просило,
теряло зубы,
смазывало растрескавшиеся
губы,
ело спелое и уже не могло
зелёное,
переходило на несолёное,
хрипело, слова не находило.
Не ощущало многого. И легко
глотало таблетки, переходило
на обезжиренное, безвкусное
молоко.
* * *
Рядом с карманом нагрудным мы
пребываем
взглядом,
и мыслью, и слухом, который пока безупречен.
Только потом, когда всё
навсегда пропиваем,
жизнь и грядущее перемещаются
в печень.
А в месте святом, где карман,
и цветок, и петлица, –
что-то стучит, шевелится.
Это случилось рядом с
нагрудным карманом,
тёплой зимою в одну из
январских вакаций –
он был дыханьем её и духами
её одурманен.
Женщина стала свыкаться
с мыслью-мечтой о вакансии
занятой и замещённой,
о домике рядом с акацией, об
амплуа наречённой.
И второпях покупала билет на
Люфтганзу
и торопилась к поганцу.
Это случилось неподалёку и
рядом.
Произошло далеко-далеко – за
морями,
в новом отеле, который за
площадь упрятан.
Прошлой зимою… Потели, но
прóстыни не замарали…
Недалеко под костюмною
тканью, под твидом
женщина встретилась с новым и
странным подвидом
и задымилась на несколько
месяцев танком подбитым.
Несколько месяцев долгих она
остывала,
не добравшись, как Че Гевара,
до перевала,
в одиночке своей горевала.
Владелец костюма сидел в
ресторане, раззявясь,
в обществе новых красавиц.
Жизнь
протекала в парадах и маршах, почти без промашек,
он нервно тянулся и щупал в
кармане бумажник.
Свято место его было пусто и
невредимо –
пустовало, как гостевая у
нелюдима,
и деревянным было, как
Буратино.
* * *
Внутри была пружина, она
дрожала,
и женщина тоже дрожала. Не
понимала
почему – когда кофту свою
снимала
и любовь таким образом
выражала.
Это о главной, скрытой внутри
пружине,
от неё зависят действия и
поступки,
она работает в спецрежиме
двадцать четыре в сутки.
Женщина в солярии загорала,
оголяла тело и думала, не
пора ли?
Или ещё секунду, минуту,
малость?
Пила воду с примесью минерала
–
это пружина распрямлялась и
разжималась.
Не для пружины воскресение и
суббота.
Воды потопа, огонь пожара,
горечь крушений и поражений
не ослабляют её завода.
Пружина была железной и
порыжелой,
а тело шуршало и трескалось,
как фанера.
Пружина всегда сжималась и
нарушала
большинство разумных
распоряжений,
мешала, блокируя полушарья.
Она звенела
самолично и беспричинно.
Снаружи почти не слышно её
работы,
никогда не видно её на фото.
Женщина выпила капучино,
вообразила, что было
вообразимо,
встала, смешалась с
марширующими полками,
напрягаясь и звякая, если её
толкали.
* * *
Он говорит: «Приду». Она
думает – навсегда, он думает, что на вечер.
Она
уверена, что прочен как никогда, он думает, что не вечен.
Она
проводит черту, говорит: «Пусти!» Он вспоминает про ту,
которую знал когда-то, и
говорит: «Прости». Она на плиту
ставит кофе, и тот бурлит. Он
повторяет и ещё сто раз повторит.
Она теряет нить, словно это
японский, финский или иврит.
Он видит морщины, сухие
пальцы, пялится одурело.
Она улыбается – знает, что
нисколько не постарела.
* * *
Руку ей на плечо положить, и,
если она не сбросит,
не отодвинется, не попросит
немедленно перестать –
с нею можно завтра же
переспать,
пока язык чего-то лишнего не
сморозит.
Пять пальцев, штурмующих
палисад –
штурмующих платье, где
находится адресат –
дева, у которой тело,
дыхание, проседь,
которую после будут рыдания
сотрясать.
Руку на плечо. Устремляясь к
концу прямой,
где бывают дети, но чаще
услышишь вой,
где домой приходят в четыре.
И дом тюрьмой
кажется, а прямая –
запутанною кривой.
Тронуть её за платье и
ощутить тепло.
Мысленно оправдываясь, что
тебя тоже не пощадит,
если… если…
Бесхарактерное добро
противоречит тому, что
чешется и зудит.
«De
imitatione Christi»
Господин в костюме, искавший
образ
того, которому он подобен,
в дорогой обстановке и мягких
стульях,
в том, чтобы гордо ходить не
горбясь,
ехать ровно и избегать
колдобин.
Он глядел снисходительно на
сутулых.
Его кожа рыбой не провоняла,
его дева из спальни не
прогоняла,
он был профилем, фасом и не
кривлялся,
ездил в Зволле, бритвой водил
по коже –
вёл себя не хуже оригинала,
ему казалось – вполне похоже
и что он справлялся.
Словно лис в курятнике, вор
на воле,
с греющей, но не горящей
шапкой,
он ходил в фаворе,
преображался,
когда в новое наряжался.
А когда земля под ним стала
шаткой,
начались рецепты, врачи и
боли –
принимал таблетки, сводил
коросту
и ни разу не облажался.
Подражая, подражая и
подражая,
сам себя удивляя и поражая,
как это легко и просто.
* * *
Ему нужны
ножны для меча,
ей – меч для ножен,
потому ночи их не скучны,
кровь горяча,
диалог возможен.
Они готовы опять и снова,
пока ему не понадобится
обнова,
ей не понадобится обнова.
Ему нужна слушательница
монолога,
ею станет одна из целого
каталога,
она станет незаменима и
дорогá.
Их дорога совпадает, она
кивает
и слушает дурака,
вспоминая подругу, которая
выпивает
и готова за старика.
В небе виден провал, провал,
виден разлом, разрыв,
туда засосало, как пылесосом,
всех, кто из адресных книг
пропал,
из домов пропал,
из богаделен пропал, молоко
разлив
и очки разбив.
Кто-то голубем улетел, кто-то
уплыл лососем.
И за ними идущие по пятам
оказываются там.
Ему нужно, чтобы кто-то очки
протёр
и пятно на полу затёр,
ей нужно, чтобы кто-то завел
мотор.
Ей нужен монтёр,
ему – повар и фуражир,
Ему надо, чтобы его кто-то
обязательно пережил,
Ей надо, чтобы её кто-то
обязательно пережил.
никогда
не может кончиться хорошо
Даже если бы ключ подошёл и
трамвай подошёл,
если б не раздражал два
сезона подряд дирижёр,
если б галстук не жал, а
потом не навис потолок,
если б за руку взял и с
концерта её уволок.
Даже если б на кухне в титане
кипел кипяток.
Ели
б мясо в сметане, лапшу и капусты вилок… .
А ещё б не увяз коготок ни в
одном полушарье
и кольца ободок не мешал и
ещё не мешали
тыща разных иных.
Позабыв о рефлексах спинных,
а ещё о наручных, песочных,
вокзальных, стенных.
Даже если б друг друга нашли,
и замёрз водоём,
и по льду перешли, и надолго
остались вдвоём.
И дрова б не кончались, а мир
соблюдал декалог,
если б тот диалог… и она б
не была неправа.
Если бы обвенчались сперва…
Если
бы, обвенчавшись, не жили два года в дыре,
не
сменили язык на морзянку – на точки, тире,
не
кричали всю ночь, что условья теперь таковы…
Если бы да кабы, да кабы, да
кабы, да кабы.
НИДЕРЛАНДСКИЙ ПЕЙЗАЖ С ВЫСОТЫ ПТИЧЬЕГО ПОЛЁТА
Солнце слепило зимой и весну обещало,
люди
земные клялись, начинали сначала,
ночь
наставала, луна их назад возвращала.
И на
равнине – от Ассена до океана –
что-то
бубнили потом покаянно о времени трудном,
об
окаянной привычке, о смутном, о крупном
и
просыпались от звона пустого стакана.
Вот
они встали и вышли на площади града,
вот
они в таре уносят пустую посуду,
рада
чему-то толпа, у суда тарахтит эстакада,
люди
повсюду!
Вот
женихи провожают невест из чертога,
в
зеркало каждая дева глядится и не наглядится…
Захомутала
голландца чертовка с востока,
захомутала
бельгийца.
Из
Приднестровья на запад летят голубицы,
аж
до флорид долетают и до калифорний,
сразу
готовы влюбляться, навеки влюбиться.
Хочется
быть им за сильным, живым и за сытым.
А у
Днестра под землёю мужчины лежат в униформе,
каждый
надёжно засыпан.
(Кто же захочет пойти за убогих, убитых?)
Роз не хватает, поедем на рынок купить их,
химию в вазу насыпем и свежими долго продержим.
Едет кортеж за кортежем.
Стража застыла на страже, а дирижеры за пультом,
пушка гремит в Бауртанге у самой границы,
хоры
церковные песню заводят в больнице,
чтобы счастливее были больные инсультом.
Руки,
и ноги, и что-то ещё выступает из торса,
он прохудился за годы, сломался, истёрся,
вот
на прогулку его на колесах вывозит сиделка,
поит
калеку бульоном, гранатовым соком,
возле
окурка очки, возле копчика грелка.
Кто-то
здоровый идет по дороге, жену обнимая.
Птица
кружится над низкой землёю, над морем высоким,
всё
это видит и ждёт наступления мая.