Тексты песен
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 37, 2011
Михаил Щербаков
ТОГДА И ТАМ
ПОЧТИ
Почти четырнадцать, а мир всё не родной.
Всё та же оторопь. Должно быть, я – агностик:
хочу, чтоб истина одна сияла предо мной,
но их то две, то ни одной, то сразу гроздь их.
Иду сегодня я в райком, не то в горком.
У них там истина всегда сияет ясно.
И, если я не объявлю, что с нею не знаком,
они железным наградят меня значком. Единогласно.
Мою фамилию включат они в учёт.
И раз уж я не объявлю, что я агностик,
то мне и грамоту вручат, и скажут: на-ка вот!
Теперь ты – тот, кому почёт. Повесь на гвоздик.
Я всё приму, значок надену – не сниму.
Навеки, детство, ты прошло-прошелестело!
Цыплёнок тоже хочет жить, забудь мешать ему.
К тому же, собственно, кому какое дело?
Большого моря малый плеск не исказит.
Такие точно же значки полшколы носит.
Никто на грамоту мою и ока не скосит.
Однако я повешу, пусть пока висит. Еды не просит.
Иду сегодня я в горком, иду пешком.
И через двор, и через парк, и через мостик.
Обвёрнут я воротником, задёрнут козырьком.
И сзади хлястик узелком. Как вроде хвостик.
«ПРОЩАНИЕ С ПЕТЕРБУРГОМ»
Меж вод и плит, чей двадцать лет назад
пленил тебя разлёт победный,
сегодня твой не в счёт холодный взгляд:
ему что Летний сад, что Всадник Медный.
Здесь был ты юн и страстию сражён,
её восторг любому ведом.
Но тот счастлив, за кем она с ножом
не век потом крадётся следом.
Счастлив ночлег в полночном полудне,
в дому, что – да, таки доходен.
Лицом к стене, на жёстком полотне,
зато один вполне. Зато свободен.
Пускай такой свободы ради вся
прошла весна твоя в неволе…
Но в белой тот рубашке родился,
кто, взяв своё, отдаст не вдвое.
Покуда нет досуга небесам,
досуг земной казнит и судит.
Закон для всех, но кто казнится сам –
авось, по всем статьям судим не будет.
Кем слово «прав» и слово «невредим»
устранены из лексикона,
тот сам судья. Хотя – закон един.
Вольно ж тебе не знать закона.
Не делать вид вольно, что пьёшь не яд
и что сластишь его не мёдом,
покуда флот прогулочный в Кронштадт
за горсть монет везёт тебя по водам.
Знобит с утра. Волна в Неве седа.
Погода впрок отметки ставит.
Но чья была весна не весела,
того зима не вдруг раздавит.
2001
Не только мою конкретную цель я понял бы и настиг,
но даже и общий замысел от меня бы не увильнул,
когда бы я – хоть на миг, хоть сразу же как возник –
хоть сколько-нибудь замешкался и мозгами бы шевельнул.
Но – кровь, ни
с кем не советуясь, размахнулась на долгий круг,
стопа, не успев опомниться, изготовилась для шагов.
И мне бы сто лет не крюк! Но всё это как-то вдруг,
а главное – в высшей степени независимо от мозгов.
Потом была биография, вся в затмениях, как на Луне.
То насыпь, то котлован, иногда война, но больше возня.
Участвовал я в возне – на чёрт знает чьей стороне…
И всё это шло и делалось независимо от меня.
Мой век своё отревел, как бык, и сгинул, как мотылёк.
И, тоже не от мозгов, я вместе с ним обмяк и померк.
И вот уже год как слёг. Но выдержал полный срок.
И почестям соответствовал, и газетчиков не отверг.
Со вспышкой, сказали, снимем
тебя, вставай, ветеран, с одра.
Пойдёшь на ура на полосу, где кроссворд и хоккей на
льду.
Снимайте, сказал, с утра. С утра сойду на ура.
А после обеда – это уже я вряд ли куда сойду…
Кто хочет, потом лепи персонажу маузер на стегно,
цепляй типажу медаль о двух сторонах на седую грудь.
Но лет ему – сто одно. И ест он одно пшено.
И всё это отношения не имеет ко мне ничуть.
И если ему, оставленному по выслуге без врагов,
на каждом углу мерещится Пентагон, или Бундесвер,
то это не от мозгов, нисколько не от мозгов,
а только, в известной степени, от давления атмосфер.
Они, атмосферы, давят себе, не глядя, в чью пользу
счёт.
А сборная из последних своих пыхтит лошадиных сил.
Клюка мимо шайбы бьёт, медпомощь бежит на лёд,
а лёд уже год как тронулся, в смысле – двинулся и
уплыл.
Сперва завалился в сточные катакомбы кусками он,
затем через фильтры вылился – любо-дорого, аш-два-о –
и дальше на волю, вон, туда же, куда уклон,
и даже, в какой-то степени, независимо от того.
СОКОЛЬНИКИ
Помедлив, пускался рейсовый в разбег –
и, влево взяв за киноцентром,
к Сокольникам катил. Нарядный, сам себе кино.
Водитель, в микрофон урча, как бы с акцентом,
судьбу предсказывал. Но я его не слушал, я смотрел в
окно.
Шёл август, не то июнь. Пора экзаменов, жара.
На подступы к вратам твердынь учёных
(воистину старинным – или так, под старину)
смотрел и различал я дебютанток огорчённых
и победительниц. И среди них одну.
С ней эхом ещё параграф говорил
без запятых, подряд и слитно,
но новым не мешал чертам, повадке, цвету глаз.
Был взрослый титул ей к лицу. И любопытно,
что вижу я её такою и сейчас. Вернее, лишь сейчас.
Тогда же – хоть и похожею примнилась мне она,
но как бы десятью годами позже,
в пейзаже, не способном уцелеть при монтаже…
И я был тоже там и сам себе виднелся тоже –
пока не за морем, но на море уже.
Мы, двое, теряли время у воды,
ища мотива для дуэта.
Обманывался слух, и речь давалась тяжело.
Задумав, например, слова пройдёт и это,
в её ответном взоре вскоре я
читал слова уже прошло.
А сверху, от базы отдыха, с акцентом, голоса
кричали, что сезон закрылся пляжный,
и сохнуть звали нас к огню и петь про Сулико…
Один в Москве ходил тогда автобус двухэтажный.
Высоко ездил я и видел далеко.
ТОГДА И ТАМ
Тогда и там, когда и где назначишь,
о небо, ты живыми нас опять, –
неужто петь велишь, а ноты спрячешь
меж тех же звёзд, которых не объять?
Начав с нуля в оптические стёкла
обзор высот, как ныне и досель,
не к тайнам ключ, а только меч Дамокла
найдём мы там – опять ужель?
Сегодня пусть осваивать изустно
взаймы ничей нам выпало мотив.
Бывало солоно, бывало вкусно.
И мало кто ушёл не заплатив.
Но завтра нас, уставших повторяться,
ты, небо, вновь безмолвием не встреть.
Не дай в твоих потёмках потеряться.
Не дай в лучах твоих сгореть.
О звёздный плен! Тугая ткань паучья!
Когда теням вернёшь ты кровь и плоть,
отбей начальный такт, напой созвучья.
Не все, но часть, не так чтобы, но хоть.
Сыграй сигнал: не быть опять на страже.
Опять мотив, но выше на ступень…
Пусть раньше он подастся нам, чем даже
насущный хлеб на каждый день.