Рассказы
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 37, 2011
София Шегель
ПРОШЛОЕ НЕ ОТПУСКАЕТ
ТРУСИКИ
– Все мы остаемся детьми, пока живы наши родители. Или пока они функционально не превращаются в наших детей. Такое, поверьте, тоже бывает… – голос симпатичного доктора, немного похожего на портрет писателя Чехова, доносится глухо, как через подушку. Очень шумит в ушах и голова не перестает кружиться, хотя я стараюсь лежать неподвижно с той самой минуты, как добралась до постели. А доктор не умолкает: – Это не значит, что можно вести себя безответственно. Природного ресурса хватает только до сорока лет. Дальше – каждый сам кузнец, ваятель, творец и потребитель собственного организма. Так что отныне уделяйте больше внимания своему здоровью, а для начала – образу жизни.
Вот чего мне сейчас больше всего не хватает – так это нотации. Образ жизни… Именно что образ: утром на работу, вечером с работы, и там ну просто совсем не пикник – с таким главным редактором. А дома в мои как раз сорок я, оказывается, вправе чувствовать себя ребенком – мама, слава Богу, жива, хотя помаленьку превращается в дитя неразумное, и это куда тяжелее, чем постоянная необходимость подставлять руки. Так что образ жизни в моем случае успешно заменяет саму жизнь, и то обстоятельство, что я постоянно не высыпаюсь, или не успеваю позавтракать, или прикуриваю сигарету от сигареты, – это не безответственность, а суровая реальность, и влиять на нее не в моих силах. По правде сказать, зла не хватает. Вызываешь «неотложку» в надежде получить помощь, а получаешь втык, притом с самой неожиданной стороны.
– Спасибо, доктор, я все поняла, я постараюсь. Вы мне помогли. Спасибо.
– Ну что ж, вам как будто получше, лекарство уже начинает действовать. На самом деле мне пора, но есть причина задержаться еще на минутку.
Дружелюбие из доктора просто фонтаном бьет. Интересно, это профессия или характер? Что я, в самом деле, придираюсь. Кто виноват, что у меня спазмы сосудов и я падаю посреди улицы? Уж точно не врач неотложной помощи! А он вдруг как бы смутился, заговорил скороговоркой и улыбается застенчиво.
– Говорят, все люди на планете через пять-шесть рукопожатий связаны друг с другом. Представьте себе, мы с вами живое тому подтверждение. Вы ведь меня впервые в жизни видите, да и не слыхали обо мне до сих пор, не правда ли? И я вас прежде не встречал, но фамилию слышал. Дело в том, что ваш отец и мой тесть вместе встретили начало войны, они были сослуживцами. То есть доктор Равенский стал моим тестем спустя много лет, но тот день для всех памятен, и он, как все ветераны, пока был жив, все вспоминал, как это было. А я вошел в семью уже после войны. Ну, поправляйтесь, звоните, если что. Все же мы не чужие…
Ушел доктор Винаров, муж девочки с летучей прической, и,
честно говоря, больше мы с ним никогда не встречались, хотя с того визита еще
целая жизнь пробежала, а может, и не одна. Болезнь оказалась просто самым
первым сигналом машины времени, и пока я отлеживалась, поневоле прокручивала
все те давние-давние воспоминания – в ярких красках и запахах
незамутненного раннего детства. Совсем не помню лица, вообще облика доктора
Равенского, хотя фамилия звучала в доме часто, почему-то с интонациями слегка
ироническими. Может, оттого что был он для папы начальством по линии
санэпидслужбы, жил с семьей в областном центре, а мы – в районном. Зато
как живая перед глазами по сей день его дочь – тоненькая, легкая, тогда
15-16-летняя девочка со странным именем Ива. Рыжеватые волосы ее вздымались
воздушной пеной, вздрагивали при каждом движении головы, и я очень боялась, что
вот сейчас эта пышная шапка вспорхнет и улетит, потому пристроилась за ее
стулом, чтобы подхватить этот светящийся в лучах солнца шар, если что.
Дело было в воскресенье, родители пригласили семью Равенских на обед, и уж мама расстаралась: янтарный бульон, фирменный пирог с печенкой и ненавистный рыжий цимес. Этот день стал определяющим не только в моей крошечной на тот момент жизни, но и в жизни всех людей, можно сказать, целых народов, а вот пока лежу в обнимку со своим критическим возрастом, вспоминается всене по степени важности, линейно – за что память зацепилась, то и на картинке перед глазами.
Вот цимес. Столько вкусных вещей на свете: бабушка варенье варила – розовые пенки на блюдечке, няня Галя под шелковицей ягод набрала, они хоть и с песком, но если отряхнуть – во как вкусно, только чтоб мама не видела. Еще есть леденцы, называются рокс, такие кисленькие, по форме совсем как пуговки с маминого выходного платья, только пуговки невкусные, я пробовала. Столько всего кругом, а мама каждый день заставляет есть эту гадость. Но человек в четыре года уже может за себя постоять. Я, например, ставлю условие: ладно, съем, но только не за столом, а на подоконнике. А уж там все просто, за окном помощников много, все дворовые собаки меня выручают. Конечно, пока мама не натыкается на это безобразие собственными глазами. Что было – мне и по сей день вспоминать не хочется. Тем более что до цимеса в тот день дело так и не дошло: война началась. Нет, теперь-то мы знаем, что началась она на несколько часов раньше, но тогда, то ли за хлопотами, то ли по другой какой причине, только тарелка на стене молчит, все заняты едой и умными разговорами, а мне уже надоело караулить летучие кудряшки Ивы, и я под застольный шумок выхожу во двор и там слышу, как дворничиха Химка беседует с моей няней Галей.
– Ой, злякалы, – хлопает себя по бедрам няня, – мы дэ булы, там и будэмо, мени чи война, чи що – абы було що йисты. В мэнэ на сэли порося е, картопли накопаю, а вы соби воюйтэ, як не вмиетэ жыты. Люды кажуть, нимци тильки жидив побъють, нэ нас. Нэхай комуняки та жиды тикають, це йим трэба лякатыся.
А дворничиха не соглашается:
– Ты, Галю, рота закрый. Ты ж йим дытыну чотыры роки доглядала, и що тэпэр?
– Чи ж то моя дытына? Та нэхай йих хоч усих порижуть, як тых курей…
Память услужливо подсовывает в мою усталую голову воспоминание о том, как мы вернулись через долгих четыре года и встретили Галю в мамином пальто, мама поехала к ней в село, а там вся наша мебель стояла, и моя железная кровать с шариками, и коврик с Красной Шапочкой на стене… И Галя отговорилась в том смысле, что кто ж знал, что нас не убьют, и ничего не вернула. Но это все потом, а тогда – я возвращаюсь в дом и торжественно повторяю все, что услышала – про войну, про жидов – знать бы, кто это такие, и про то, что няня уйдет от нас к своему поросенку, а нас всех убьют. Тут же получаю от мамы по губам, но радио все-таки включают, и настроение за столом резко меняется.
Гости спешно собираются домой, в свой Чернигов, но, наверное, папа со своим начальником успевают что-то обсудить, потому что уже этим вечером папа вплотную занимается превращением своей санэпидстанции в госпиталь, а к ночи он хрипит, голос сорвал.
Галя, действительно, накинув на плечи тяжелую клетчатую шаль с бахромой и связав в другую, потоньше и побольше, свои пожитки, уходит домой, в село. Расстроенная мама забывает накрыть крышкой банку с вареньем и – первая жертва войны на моих глазах – мой ежик Шуршик, большой любитель сладкого, в ней и тонет.
На этом кончается детство.
Потом, конечно, были какие-то сборы, но я этого ничего не помню, зато ясно вижу наш громадный двор, весь изрытый окопами. Потом, после войны, он был все еще довольно большим, но спустя годы – я только один раз там была, и оказалось, что двор совсем крохотный, однако в голодном сорок седьмом он нас выручил – там посадили картошку и по периметру подсолнухи, все остались живы.
…И вот наступает момент отъезда. Нелепая моя, дорогая моя наивная мама держит в руках примус, бутылку керосина, заткнутую кукурузным початком, и… медный тазик. Зачем?
– А как же, у меня девочки, у них косы – как их мыть?
Загружаемся в обтянутые брезентом машины. Людей много, места мало, чемоданы безжалостно выбрасываются. Люди хватают друг друга за пуговицы, взывают к лучшим чувствам. все решает, как и положено, папа. Так было всегда, и по сей день, когда его так давно уже нет, невозможно привыкнуть и не сверять с ним каждый свой шаг.
Мы едем. Брезент на машинах все время норовит распахнуться, и взрослые по очереди держат его руками. Мы все сидим – кто на чемоданах, ящиках, узлах, кто просто на полу или на бортике кузова, кто у мамы на руках. Детей много. Помню тех, кто старше меня, совсем маленьких не помню. А в брезенте как раз возле меня – дырочка. И я вижу, как полощется на ветру белесое пламя – хлеб горит на полях… Наверное, я до того хлебных полей просто не видела, потому совсем не страшно: может, так и должно быть.
Ночуем на хуторе. Конечно же, я не знаю его названия, не помню, а может, и не знала имени хозяйки. Помню только серое лицо под платочком, нос уточкой и певучий, спокойный тоненький голос. Эта ночь и этот хутор огромную роль сыграли в моей жизни на все четыре года войны.
Спать нас, маленьких, уложили всех поперек хозяйской кровати. Из любопытства ли я не сплю, из вредности или по какой другой причине – поди теперь разберись. Только все время что-то мешает, какой-то звук – то ли шуршанье, то ли хрюканье. По правде говоря, я догадываюсь, что это там, за стенкой. Еще когда я была маленькой, в прошлом году, папа однажды взял меня к себе на работу. Там на всю стену были установлены маленькие клетки, а в них – мыши, крысы, морские свинки. Папа занимался наукой, это был виварий санэпидстанции, которую он возглавлял. Мне совсем не понравилось: запах, мыши противные, с красными глазами, крысы такие же, хвосты голые, гадкие. Морские свинки, может, и поинтереснее, но погладить я их все равно не согласилась. Папа расстроился – понял, наверное, что научная стезя мне не светит. И вот теперь что-то похожее хрюкает где-то рядом, а вдруг сюда прибежит! Я, конечно же, начинаю реветь во весь голос – а это у меня получалось хорошо, может, потому теперь совсем не умею плакать, – прибегает всполошенная хозяйка, берет меня на руки, успокаивает, несет на свою половину, где сама ночует, пока мы в доме. А там у нее, за низкой загородкой, крольчата – черные, белые, серые. Ну, это ж вам не мыши-крысы, совсем другое дело, и они не в клетках, бегают по своему манежу туда-сюда, такие пушистенькие, хорошенькие, особенно вон тот, беленький, круглый, как помпон на моей зимней шапке с ушками. Хозяйка берет его на ладонь, разрешает мне почесать за ушком. Я глажу блестящую шерстку и снова начинаю плакать: я уже люблю его, а он ведь не мой, сейчас положат опять на эту общую кровать, а зверушка тут останется…
И тогда хозяйка тоненьким голоском мне рассказывает, как сказку:
– Ось послухай, дытыно моя. Вы вранци пойидэтэ, а трусыки залышаться, бо дэ ж йим у машини йихаты, та й що йисты? А як писля тойи клятойи войны вы пойидэтэ додому, то я тоби цього трусыка й оддам, та ще й пару до нього. Хочешь, чорного або билого, якого схочешь.
Я и теперь, спустя целую жизнь, не знаю, понимала ли эта женщина, что она для меня сделала. Никакой Ушинский, Макаренко или Песталоцци поврозь или вместе взятые не придумали бы более действенного приема для сохранения психики ребенка.
Всю войну, все эти четыре года – в поездах, под бомбежками, в голоде и
ужасе, перед лицом смерти – я ждала этого счастья, этого волшебного момента, когда я возьму в руки
своего – своего! – кролика-трусика. И свято верила, что так и будет.
Наверное, это была первая несбывшаяся мечта в моей жизни, но я же тогда этого
не знала!
ЭХ, ДОРОГИ!
Точно знаю, что уже ездила в поездах, потому что зимой мы жили у бабушки, а летом – дома. А вот самих поездок – нет, не помню. И потому, когда нас загружают в «телятник» – вагон-контейнер с встроенными по двум торцам нарами в два этажа, воспринимаю это как раньше горящие поля: это и есть поезд. Одно плохо – туалета там нет, и вообще все в одной комнате. Устроили какую-то загородку из одеял, поставили в ней цинковое ведро, только я туда хоть лопну – не пойду: стыдно, все слышно. Мальчикам хорошо, есть окошко, они в него и писают. А девочкам что делать?
Поезд между тем пыхтит сквозь совсем неинтересное голое место, бесконечный пустырь – такой пейзаж виден из окошка. Люди плотно сидят, лежат, толкутся – их больше, чем можно вместить, но – куда деться? Нары с обеих сторон глубокие, нас – старших брата с сестрой и меня – мама поместила наверху у стенки, и это, наверное, очень хорошее место: нас не видно снизу и окошко рядом. Моим старшим хорошо, они большие, могут сами спрыгнуть вниз и потом вернуться, а мне приходится сидеть у этого окошка без движения. Ближе к краю нар – совсем другие люди, женщина с большим животом сидит, свесив ноги вниз. Верхние и нижние нары одинаковой глубины, и человек, который сидит внизу, поднимаясь, бьется головой о верхнюю доску. В который-то раз больно ударившись, он, призвав на помощь фольклор, выламывает эту крайнюю доску, и женщина вместе со своим животом грузно падает на пол. Скандал уже набух, он звенит в затхлом дыхании вагона, но тут раздается такой знакомый по последним дням вой, поезд останавливается, и слышится многократно повторенное: «Воздух!», люди выскакивают из вагонов, бросаются врассыпную по степи.
У мамы в руках защитного цвета суконное одеяло – мы потом еще много лет подстилали его, когда белье гладили, – и она, запихав нас в какую-то степную ямку, накрывает этим одеяльцем – маскировка. Но тут обнаруживается, что впопыхах мама оставила на нарах свою синюю сумку, а в ней – документы, денежный аттестат и фотография папы. Бомбы сыплются с неба, самолеты завывают (может, он вообще был один, но в памяти остался черный грай, и я теперь уже не знаю, видела ли его тогда в небе или потом в кино…), а мой старший брат срывается с места, бежит к вагону и очень скоро возвращается с маминой сумкой в руках. Он, конечно, совсем взрослый, ему уже тринадцать лет, и он совсем не испугался, только слово «сумка» губы никак не выговаривают – наверное, бежал слишком быстро. Хорошо, все живы, самолеты улетают – нет, все же их было несколько, люди, прежде чем вернуться на свои места, лезут под вагоны – не ватер-клозет, конечно, но все же…
Едем дальше. На нижних нарах живет мальчик Сема – мой ровесник. С ним бабушка и дедушка: наверное, родители его, как и мой папа, воюют. Вот кому хорошо – ему все позволяют. Игрушек, ясное дело, у нас нет, книжек тоже, играть негде. Сема стащил у дедушки карманные часы – просто хотел посмотреть, что там у них внутри. Дед обнаружил пропажу, когда часы еще можно было спасти, но тут на защиту внука встала бабушка:
– Лазарь, не мешай ребенку играться! – генеральским тоном скомандовала она, и дед сдался. Правда, потом демонстративно спрашивал у всех, который час, – чтоб видели, как ему не повезло в жизни.
Наверное, все бабушки одинаковые: помню, как мы прятались от гнева родителей за широкой бабушкиной спиной, за ее рясной сатиновой юбкой – синей в белых кольцах, там еще такой глубокий карман был – мне по локоть, а в нем – «раковые шейки». Бабушка разрешала их оттуда выуживать, но я старалась этого не делать. Дело в том, что у нашей бабушки были очень красивые, белые и ровные зубы. Она их очень берегла и носила в кармане, том самом, где и карамельки, и только если кто-то приходил в дом, использовала по назначению. Представляете, как страшно – полезть за карамелькой, а наткнуться на зубы. Тем более что все это было еще до войны, в детстве, когда мы не знали про бомбы. А потом мы бабушку больше не видели, она погибла, и могилы не осталось. Но это к слову.
Поезд у нас очень длинный, и это не просто поезд, а военный госпиталь. В последних, дальних от паровоза вагонах живут служащие, в передней части, где вагоны обустроены по-другому, все госпитальные службы – там палаты для раненых, лаборатории, аптека, кухня, складские вагоны и даже операционная. все это вместе называется эшелон. Странно, все эти трудные названия вполне естественно укладывались в голове, притом сразу как понятия. Конечно, судить можно только по себе, но все же, я думаю, всех нас, детей войны, спасало то драматическое обстоятельство, что мы познавали эту жизнь первично, нам не с чем было ее сравнивать, а потому мы не могли осознать всего ужаса происходящего. Не знаю, как другие, а я, по крайней мере, очень не сразу начала понимать, как такое детство отпечаталось на всей моей жизни…
В эти четыре года вместилось столько понятий, событий, людей, и так все они сплелись и осели в моей душе, что совсем помимо желания ими и поверяется вся последующая жизнь.
Та самая бабушка мальчика Семы позднее, уже после того, как его нашли и
забрали родители, а ее муж, оставшись в госпитале, отправил ее «в тыл» – подальше
от опасности, оказалась снова рядом с нами. Это я так подвела своих близких:
я-то знала про себя, что я взрослый человек, а посторонние все еще принимали
меня за маленькую, а с маленькими всех отправляли «в тыл». Этим таинственным
тылом оказался город Актюбинск, где, правда, не стреляли и бомбы с неба не
падали, но на самом деле прожитый там неполный год оказался самой черной страницей
нашей жизни военного времени. И не только потому, что было особо голодно. За те
годы нас забрасывало в самые разные города, в каждом надо было где-то селиться,
снимать комнату или угол, и почти всех хозяев мы по сей день вспоминаем с
благодарностью. Только в далеком от войны Актюбинске крупно не повезло. Хозяин
домика, где сняли комнату, принял нас прямо на вокзале: на работе он был
железнодорожником, а дома становился сукновалом – валенки катал в холодной
пристройке с глинобитным полом. По тогдашним временам семья была зажиточная: не
голодали, даже мясо ели иногда, я сама видела в замочную скважину. Это не
мешало нашему хозяину половинить мешочки, в которых мама приносила с базара
выменянные на носильные вещи продукты – пшено или муку. А та самая бабушка –
жена аптекаря – поселилась через дорогу и, конечно, приходила к нам по вечерам –
время коротать при свете коптилки. Хозяин ей и сказал однажды:
– У нас климат суровый, а ты пока свой толстый зад в дверь протиснешь – холоду в дом напускаешь. Ты когда приходишь – полено с собой неси, чтоб нам убытку не было.
С тех пор она к нам ходить перестала, но иногда, постучав в окошко, забрасывала через форточку обгрызенный мышами сухарик – она их целый мешок нашла на чердаке у своего хозяина, потихоньку таскала – для себя и для нас, тем и жива осталась. И нас удержала, хоть и на краю. В городе был введен режим военного времени: 1) людей без прописки на работу не принимать; 2) неработающих не прописывать. Потому держались только тем, что маме удавалось выменять на вещи, да еще этими сухарями от сердобольной старушки. Благо брата маме удалось определить в военное училище – там хоть как-то кормили. Выбраться из этого тыла было непросто: требовался вызов от госпиталя. Но когда в результате долгой и изнурительной переписки мама его уже получила – надо еще было как-то попасть на поезд, как-то уехать. Представьте, и это удалось. Что это был за вагон в тогдашней общей дорожной переполненности – вагон, заставленный какими-то большими предметами, и единственным его пассажиром был человек, давший нам попить горячего кипятку из красных в белых горошинах чашек, – то ли проводник, то ли хозяин этих зачехленных вещей, то ли фельдслужба, и как маме удалось уговорить его взять нас в вагон – этого я и по сей день не знаю. Через неполный год мы вернулись в войну.
ТЕТЯ КАТЯ
Большой дом с высоким крыльцом, просторный двор с летней кухней, а в этой кухне – как в сказке, вся мебель тыквенная: самая большая тыква – стол, поменьше – табуретки, совсем маленькие, высушенные и выдолбленные, – фонарики на стенке со свечкой внутри. Интересно, а большая телега, на которой хозяин возвращается с работы, ночью тоже в тыкву превращается? Осенью все это уходит на корм скоту – лошади, овцам, корове. На мебель идут точно такие же плоды нового урожая. А уж маленькие медовые густо-оранжевые тыковки тетя Катя ломтями запекает в русской печке, и более вкусного лакомства не придумать… Может, дом не такой уж и большой, а тыква не такая уж вкусная, но мы же не редактируем свои воспоминания.
Тетя Катя подбирает нас зимней ночью на вокзале и через весь город приводит к себе домой, в слободу. Мытье нам устраивает прямо в просторной кухне: деревянная бадья, серое мыло и строгий наказ воду на пол без надобности не лить. И сразу – спать. В узенькой проходной комнате, скорее, коротком коридоре, на топчане и сундучке хозяйском. И как же там тепло и покойно, мы просыпаемся совсем новенькие, разбуженные непривычными и незнакомыми манящими запахами. Кухня уже не похожа на баню, большой семейный стол под оранжевым городским абажуром уставлен разной едой, но главное – на деревянной доске высокими горками лежат толсто нарезанные ломти теплого хлеба – белого и черного. Странные все же люди эти взрослые. Мама при виде такого великолепия вдруг начинает всхлипывать, прижимая руки к груди. Радоваться бы надо: столько хлеба, значит, мы не умрем с голоду, что я и объясняю маме, устраивая себе самый замечательный бутерброд, какой только можно придумать: на горбушку черного хлеба укладываю ломоть белого. Я в самом деле никогда за всю свою теперь уже долгую жизнь ничего вкуснее не ела. А тогда совсем уж ничего не понять было: не только мама, но и тетя Катя вдруг захлюпала, уголком белого передника стала подбирать слезу…
Как много всего сошлось в этот морозный день. Ночью хозяйка ходила на станцию, отнесла какой-то снеди для голодных, их тогда всюду полно было, и она каждый выходной носила хлеб, печеные в печке яйца, ту же тыкву – одним словом, что нашлось в доме. Вот и нас, только что прибывших, она там подобрала, голодных и измученных, отыскавших, наконец, на уральской земле вызвавший нас госпиталь. Еще это, оказывается, день рожденья хозяйского младшего сына Павла, через год он уйдет на фронт, а старший Виктор уж год как присылает треугольники с фронтовым штемпелем. А еще это и мой день рожденья, о чем мне сообщают прямо за тем ломящимся от всяких вкусностей столом. Пожалуй, первый запомнившийся мне день рожденья.
Наверное, взрослым уклад жизни в этом доме мог показаться экзотичным, особенным, странным. Мне же не с чем сравнивать, да и кто пятилетний занимается сознательным анализом? Потому жизнь воспринимаю как она есть, на веру. И в памяти она укладывается послойно, эпизодами. Этот самый стол, где глиняная миска с черной икрой совсем некстати: мешает добраться до горки хлеба. А рисовый суп с рыбой надо есть непременно хохломской ложкой, и запах краски во рту помню до сих пор. И скобленный добела дощатый пол, с дырочкой на месте сучка. И соседи, пришедшие на нас посмотреть, меня так даже ощупывали, хозяин сказал – рожки и хвостик искали. Не нашли.
А еще помню, как хозяин, бригадир рыбацкой артели – вот его имя в памяти не зацепилось, кажется, Федор, а может, и Федосей – возвращается с путины, и вся его артель в летней кухне усаживается пить. Пьют долго, тетя Катя только издали поглядывает в ту сторону, всю еду и большие, в мой тогда рост бутыли со спиртом она загодя там оставила. Через какое-то время оттуда слышится неровное пение: «Хасбулат удалой», «Имел бы я златые горы» и, разумеется, «Шумел камыш». Поют недружно, потом понемногу голоса редеют и, наконец, умолкают. А потом хозяин кричит с порога кухни:
– Запрягай, мать!
И она выводит лошадь, проворно запрягает большую плоскую телегу, кричит ему в ответ:
– Готово!
Он выносит своих артельных, как бревна, на плече по одному и, как бревна, складывает на телеге вповалку, а уложив всех, стегает свою рыжую кобылу, гикает на нее, не умеряя зычного рыбацкого голоса, выезжает в заранее растворенные женой ворота. Тут начинается у тети Кати самая работа: привезенную рыбу и икру подготовить в засол, летнюю кухню прибрать, чтоб и следа застолья не осталось, а главное – постель хозяину приготовить.
Возвращается он довольно скоро, ворота ждут его нараспашку, и он, въехав во двор, бросает вожжи, кричит жене:
– Я дома! – и тут же, прямо на телеге, сваливается бревном, как те, кого он только что развозил по домам. Тут уж хозяйка с дочкой или с сыном – кто есть под рукой – волочет его в дом, раздевает, укладывает в постель, и он засыпает до следующего дня. Все, больше в доме спиртного не будет до конца следующей путины. Назавтра он встает тихий, умиротворенный и немного растерянный: наступило время безделья. Недолгие эти перебивки между ловом рыбы и иными обязанностями – по дому, все же скотина и утварь требуют мужской руки, да и по артельным делам есть чем заняться не только в путину, а вот коротенькие перерывы переносит он тяжко, ищет себе развлечения, и бывают они, мягко говоря, необычные. Например, гвоздями прибить к полу туфли дочки у ее кровати. Или простегать на жениной швейной машинке поперек мои чулочки – а они у меня, может, единственные, как и у его дочки туфли. И Бог весть, куда бы забрела его фантазия, но тут случается событие почище всех прежних. С утра тетя Катя озабоченно хлопочет на подворье, все снует туда-сюда с какой-то зеленой бутылкой в руках, я и посейчас не знаю, что за бутылка, но резкий запах помню. Может, карболка? Или жидкое зеленое мыло? Потом она бежит за ворота, через дорогу, к соседу-татарину и приводит его в ограду.
– Проходи, Сафа, уж скоро, подсобляй! – И оба они удаляются в конец двора, туда, где хлев, сарай, курятник – одним словом, все службы и куда с самого утра наладился хозяин. А еще через малое время хозяин и сосед Сафа утомленно проходят на чистую половину, вслед за ними и тетя Катя на полусогнутых ногах семенит к дому, по дороге окликая меня:
– Подь-ка, подь, дитятко, чё увидишь, сроду не видала!
Вижу я в самом деле небывалое: по двору на подгибающихся тоненьких длинных ножках ковыляет рыжая и мокрая маленькая лошадка, я еще тогда не знала слова «жеребенок». Такой лошадки до того на подворье точно не было.
– Погладь, погладь, не бойся, – ободряет меня тетя Катя и сует мне в ладонь маленький осколочек сахара. – Угости Борьку, он только что родился, видишь, еще не обсох.
И на моих глазах этот рыжий Борька, слизнув бархатными губами с моей руки
сахарок, покрепче упирается своими длинными ножками в землю и даже начинает
взбрыкивать, его уводят на конюшню, к такой же рыжей его маме, а я остаюсь со
своими подопечными.
Ну да, я ведь еще не рассказала, тетя Катя, кроме всего прочего, была моей
первой в жизни работодательницей. Сначала она меня за руку водила к гнезду,
показывала наседку на яйцах, а потом вдруг эти яйца превращаются в пушистые желтенькие
комочки, я получаю в руки игрушечное ведерко с настоящим пшеном, и тетя Катя
строго приказывает:
– Большая уже девочка, неча бездельничать, все работают. Теперь ты мне
за цыплят головой отвечаешь – чтоб сыты были, под забор не убегали и чтоб
никто не придавил ненароком – ни ногой, ни дверью.
И я стала со всей честной детской добросовестностью отвечать головой.
Цыплята снуют у моих ног целый день. Пшено для них и хлебные крошки я получаю
утром, и до самого вечера мне хватает заботы, потому что мои подопечные так и
норовят то в погреб упасть, то кому-нибудь под ноги подкатиться. А я
старательно помогаю квочке сгонять их в стайку. Очень скоро желтый пушок на цыплятках
превращается в сероватые перья, и теперь уже мама-курица справляется без меня,
но до холодов на мне ответственность за их кормежку.
В субботу – баня. Своей нет, идем к соседу, через дорогу: Сафа татарин, он парится в четверг. Как там тетя Катя топит баньку, как собирает мочалки-веники – этого всего не помню. Честно говоря, и саму баню помню смутно, опыт мой оказался пронзительно коротким. Банька у соседа простенькая, курная, по-черному, и я, вдохнув горячего дымного пару, тут же и сомлев, сваливаюсь с ног. Не отменять же, в самом деле, банный день по такой пустяковой причине! Меня кладут на пол в предбаннике, приоткрыв дверь наружу, а сами уходят париться. С воли наметает маленький сугробик, я, подышав морозом, прихожу в себя. Оклемалась и даже не простудилась, но после того в курную баню больше меня не берут. Однажды хозяйская дочь взяла с собой в городскую баню, все той же зимой. Там с мытьем и паром все нормально, но, пока мы моемся, наш шкафчик с одеждой кто-то обчищает. Жалостливый вор не все уносит, оставляет нам снятое белье моей взрослой спутницы и ее длинную юбку. Так мы и возвращаемся домой: меня она укутывает в свои сиреневые фланелевые панталоны, сама надевает юбку на плечи, как пелерину, – «срам прикрыть», и босиком, со мной на руках бегом по морозу. Ничего, обошлось. Мама потом покрасила бельевой синькой фланелевые солдатские портянки – она ведь получает в госпитале форму как вольнонаемная, и тетя Катя из них сшила мне новое замечательное платье: мое-то украли.
Тетя Катя человек ответственный. Под ее неусыпным контролем вся жизнь.
Куры, утки, жеребенок Борька, корова Лыска, тесто – чтоб не убежало из
квашни, хлебы в печке на капустном листе – чтоб не сгорели и хорошо
пропеклись, полы в доме – чтоб были чисто выскоблены, подворье – чтоб
подметено, большой продувной чулан – в нем высокие, выше меня кадки –
с мукой, медом, икрой, солониной. И точно так же она стережет каждый мой шаг с
утра до ночи. Нет, конечно, мои мама и старшая, совсем уже взрослая четырнадцатилетняя
сестра тоже рядом, когда они не на работе, но они, кажется, когда не спят,
всегда на работе, я их совсем не замечаю. Как воздух. И когда нам приходит пора
уезжать, потому что госпиталь перебазируют ближе к фронту, тетя Катя сообщает
маме свое решение:
– Ты ребенка-то под бомбы не бери, оставь мне. А война кончится, жива
будешь, приедешь – отдам, вот те крест.
Мама молчит и задумчиво смотрит на меня. Становится страшно. А вдруг
вправду решит меня оставить? Я ведь уже раз была виновата, когда из-за меня нас
отправили в тыл и мы там чуть не умерли с голоду. А если опять хлеба не будет?
И я, как маленькая, начинаю реветь в голос и умолять маму:
– Мамочка, мамочка, я тебе обещаю, честное слово даю, я не буду
никогда еды просить, ты только не оставляй меня, я буду хорошей девочкой, я уже
большая!..
Всю жизнь я задаю себе вопрос: неужели мама могла меня оставить?