Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 37, 2011
Александр Варакин
ПОЭМА ЛЕСА
Сомневался: а нужно ли публиковать то, что написано,
пусть и тобой, аж четверть века назад? Сомневаюсь и теперь, но, впрочем,
решился.
Много утекло воды. Тогда… Эх, тогда бы!..
У нашего поколения остались те еще, советские
заблуждения относительно собственных публикаций: тебя узнают, тебя услышат!..
Поэт… та-та-да… больше, чем поэт… Теперь литератор – такая же
профессия, как любая другая: ничем не лучше, ничем не хуже, а главное – не
доходнее. Упали шоры, заблуждения рассеялись.
Вот касательно заблуждений.
Намеревался подредактировать и приписать внизу: «1986–2011», – так ведь многие
делают. И вдруг понял – ни в коем случае! Не потому что авторский принцип
или строка на вес золота. Все просто: там, в тех старых стихах, столько
тогдашних примет, в том числе и заблуждений… Примет времени и места: написано
в Ташкенте – том Ташкенте, которого больше не будет. Заблуждений,
сотканных из идеологического тумана в голове: если обратить внимание на датировку
событий внутри поэмы, там вычислите и 1861-й, и февраль и октябрь
1917-го – ВЕХИ! А отношение взрослого ведь уже автора к отрицательному
персонажу? Сейчас вижу – за отрицательные черты выдается вовсе не набор
свойств личности, а ее место в социальном раскладе: купец, потом белогвардеец,
потом – предатель Родины… Неужели тогда не был мне очевидным абсурд этой
«эволюционной» линии?.. Хотя бы, к примеру, как можно представить превращение
истинного купца в белогвардейца? Да и кого он потом предавал, и за что?.. Этот
должен был «утечь» в Париж еще в 1915-м. Повторюсь: дрессировка, начиная с
детского сада, еще не позволяла мне ничего толком разглядеть.
В общем, сумбура в мозгах, если говорить об оценочном
процессе, хватало. И тем не менее. Все же поэма не о конкретных людях, даже вовсе
не о людях: все герои – символы. Тогда же я ошибочно считал себя…
символистом, хотя, конечно, ни жанр, ни стиль к русскому символизму не имеют
никакого отношения. Зато высказывался искренне.
Вот чтобы ничто из этой искренности не пострадало, и
подумал, что – нет, править ничего не стану.
Мне кажется, осталась слышна тогдашняя атмосфера и
присутствует Восток. Откуда вот Запад – мне и самому не совсем ясно.
Рыцарь? – вовсе для меня не характерный поворот. Тем более что даже с
толкиенистами впервые столкнулся лишь спустя пять-шесть лет – на «Аэлите».
Я и сейчас не догадываюсь: а можно ли вообще снести голову в процессе
рыцарского поединка на копьях? Или рогатинах?..
В любом случае – что есть, то есть. Судите.
МЕЛОДИЯ
Пора сенокоса настала.
И штатные косари,
По летнему лугу пластаясь,
Звенят от зари до зари.
Как вящие отпущенья
Тяжёлых и лёгких грехов,
Плывут по земле отраженья
Густой белизны облаков.
Их контуров рваные космы –
Как добрые кудри судей –
Двоятся, наткнувшись на косы,
И плавно обходят людей.
СВЕРЧОК, СВЕЧА И РЫЦАРЬ
Когда на свете потемнело,
Наверно, чёрному сверчку
Я показался пятимерным,
Когда зажёг в ночи свечу.
Болела мгла святой надеждой,
Что будет утро.
Но свеча,
Светя во мглу из-за плеча,
Вполне понятно почему,
Наоборот, сгущала тьму –
Всё сделалось черней, чем прежде.
Ни зги, ни молнии не видя,
По безразмерному холму
Врезался в темень храбрый рыцарь,
Валя деревья на корню.
Громадный рыцарь входит в дом.
Копыта глухо бьют о доски.
Сверчок чирикает с трудом.
И рыцарь молвит по-мордовски:
– Я за свечой летел вдогон,
Боясь, что вдруг задвинут шторы.
Земля, я видел твой огонь,
Но я забыл твои просторы.
Я о себе сказать хочу, –
И словом затушил свечу.
ГРАНИЦА ЛЕСА
И ожил чёрно-белый Лес, и оторвался
Густою кожей от Земли.
Приняв Солнце за настольную, или висячую, лампу,
Осветив её порожнюю полость вывернутой
Наизнанку
Планеты,
Лес убедился, что он – вне.
Лес убедился, что он – Лес.
Некому было припомнить и спеть ему
Колыбельную мелодию:
Пробудился…
Запахи расселились по вселенной –
Запахи земляники (от слова «Земля»),
Волчьих ягод,
Запахи муравейника и хвойного экстракта.
Настырный дятел долбил вселенную,
И где-то на её краю
Неизвестная цивилизация ловила по радио
Дробную песню живой материи.
Сыпались листья, серёжки, шишки, отжившие иглы,
Но вакуум этих звуков не передавал.
ДЕВОЧКА
В одно из рождений
Храбрый рыцарь
Стал неожиданно
Красной девицей.
Это совсем не возбраняется –
Наоборот, подобные казусы предопределены в некоторых
религиях.
Но бедная девочка, едва
научившись говорить, произнесла слово «броня»,
А еще чуть позже стала
заговаривать о потерянных регалиях.
Конечно, родные и близкие
были в шоке.
Конечно, пытались выгнать из
девочки беса.
Как было бы всё ясно, родись
она на Дальнем Востоке!
Или
на Ближнем – получилась бы еще одна восточная поэтесса.
А произошло вот что: в
созвездие Льва,
Где располагается вселенский
Архив Разума,
Поступила душа погибшего
рыцаря, у которого оказалась чужая голова,
А сотрудники Архива в спешке
не разглядели разницы.
Поэтому на полку легла чужая
матрица.
Стерев память якобы рыцаря,
Архив направил душу обратно
на Землю, и память продолжала наматываться
На ту же катушку, – но уже в
виде памяти красной девицы.
Ну, да как-нибудь потом об
этом.
Девочка родилась
В светлом почво-песчаном
сосновом бору
На берегу синей реки, что
мимо деревни величаво лилась,
Изредка балуя аборигенов
пароходиками с товарами на борту.
Однажды, отчаявшись видеть
девочку нормальной
(А было ей тогда лет семь
или восемь),
Её отец – конопатый мордвин,
чем-то напоминающий норманна, –
Отправил девочку с купцами в
город – на всю осень.
В городе бесперебойно
действовала больница
Для умалишенных. Купцы за
определенную плату
Взяли
девочку, сказав, что пусть мордвин за дочку не боится,
Что они устроят её в
больницу чуть ли не по блату.
Пароходик на один котёл, по
прозвищу «Святой Марьян»,
Ранним утром отчалил от
крутого берега синей Суры
И пополз, наматывая на
колесо липкий, как мёд, туман.
Редким собачьим лаем
проводили его мордовские дворы.
Вечером, укладываясь ко сну,
купец Житников
Неведомо почему вспомнил об
умалишенной девочке из крестьян,
Поразмышлял о низком
происхождении язычников,
О высоком предназначении
нательного креста…
Опрокинув очередную порцию
русской водки,
При этом и так уже весьма
нетрезв,
Антон Житников задул свечу
мордовского воска
И торопливо снял с груди
нательный крест.
Сунувшись под старую
мешковину и тряпки,
Он поначалу не нащупал там
девочкина тельца.
«З-зараза, – процедил, – играет
в прятки!»
Но понял, что девочке всё равно
никуда не деться,
И пошарил еще… Нежная
горячая кожа
Обожгла его, как
заблудившегося в лесу – далёкие человеческие голоса.
Но голодная девочка юркнула
в угол, как кошка.
И Антон разглядел в темноте
горящие, как угли, глаза.
Купчине вдруг сделалось не на
шутку
Не то чтобы плохо или
страшно,
А… всё-таки немного жутко, –
И следа не осталось от
гнусной страсти.
«Голодна, поди, – пробурчал
хрипло. – На!» –
Зачерпнул со стола первый
попавшийся кус.
Девочка была настолько
голодна,
Что от её громкого чавканья
Антон совсем потерял к ней всякий вкус.
А
утром, проснувшись и обнаружив, что девочка ещё не спит,
Житников ухмыльнулся ей
по-своему мягко и незло:
«Иди-ка поешь, я гляжу, у
тебя зверский аппетит, –
Сказал и подумал: – А всё-таки
девчонке повезло…»
Вспомнил дикость и темноту
затерянной в лесах деревни.
Оглядел девочкины лохмотья.
«И вправду, что ли, мордва живёт
на деревьях? –
Опрокинул чарку и добавил: –
Ох, мать её…»
Девочка неожиданно
отлепилась от угла,
Вынула из-за спины его же,
купеческий, нож –
И сказала так твёрдо, как
только могла:
– Ты думал, купчина, меня
так просто возьмёшь?
Заруби на своем красном
носу, вражий потрох:
Я бывала и не в таком бою.
Я знаю монаха Жанно,
изобретшего порох,
Ты понял?
И тихо добавила:
– Мать твою…
В каюте несколько дней было
тихо –
Ровно столько дней, сколько
отмерял
Речные вёрсты пароходик типа
«Святой Марьян».
ЯРМАРКА
Ведет к махорочной фабрике
Духмяная табачная стезя.
Напротив – ряды веселой ярмарки:
Куда уж мимо, разбегаются глаза.
– Несвежую не свешаю! –
Торговец-говорун.
Вослед – ряды кромешные
Потусторонних рун.
Приказчики галантные
Лавчонок лубяных
Почти со всей галактики
Товаров скобяных.
Жених, приди за тканями,
Невесту подивишь:
Застынут истуканами
Одесса и Париж!
А там, за самоварами,
В осьмнадцатом ряду,
Сидят хохлы с бандурами,
С турчанками понурыми,
Блистают шароварами –
Держите, упаду!
Антон идет в правление,
Девчоночку ведет,
Их демон сожаления
Встречает у ворот:
– Надысь пришли-затеяли
Четыре душ армян.
Хозяин, значит, с теими
Пошёл по деревням.
– Надолго ли, эй, пьяница? –
Антону невтерпёж.
– Кажись, вернутся в пятницу…
Куда ж теперь пойдёшь?
Купчина девке – денежку:
– Поди испей кваску.
А ежли куды денешься –
Поймаю, засеку»
И крякнул на завалинку,
В тенёчек, в лопухи –
Как тот поэт захваленный
(То бишь его стихи).
ПОБЕГ
Наталья бежала, как быстрая речка,
Мешал сарафан, как прибрежные камни.
Скакала с крыльца на другое крылечко,
Летели за нею арбузы и ткани.
Летели варенья, соленья, картошка,
Мелькали картонки, духи, сапоги.
И праздные лица тускнели в окошках,
Как будто шептали: «А ну, убеги!»
Наталья влетела в соборное эхо –
На древней горе красовался собор.
Монах сладковатый очнулся на это –
И к белой купели хламиду простёр.
Наталья шагнула. И дрогнули свечи.
И батюшка вымолвил: «Тоже – душа…» –
И громко икнул, и в таинственном свете
Виднелись черты золотого ковша.
И, как в немоту отворившейся пасти,
Толкнул полуглупое полудитя.
И брызнул Наталье на волосы пастырь
Из злата ковша, и: «Натальею тя…
Отныне и впредь… нарекаю»… Крестины!
Сыскался поблизости крёстный отец…
И люди хрипели, как будто простыли,
И мнился ей в каждом поганый купец.
Язычница, девочка, череп высокий!
Душа-продолжатель теснится в груди.
Тебя в христиане?!
И в полном восторге
Попы и зеваки.
А жизнь впереди…
Горячие слезы, они опоздали.
Но взвыла Наталья на крест у попа.
Из города в лес пробиралась задами,
Да всё ей мерещились смерть, черепа…
Очнулась, когда у веселой криницы
Одна оказалась в дремучем лесу.
И молвил Наталье живущий в ней рыцарь:
– Чего ты боишься? Ведь я же спасу.
Я сам гугенот – ну и что я такое?
А вдруг – басурман, – ну, и что же тогда?
…Шумели дубы, истомясь от покоя.
И первая в небе качнулась звезда.
Закатная чаша слегка
шевелилась –
По блеклому фону горящие
хлопья.
И ветер-зефир пролетал
шаловливо,
И даже ласкался, совсем
по-холопьи.
И вышла девчонка из
тягостных мыслей
Такая царевна – разбойница
даже.
И две бородатые морды
повисли
С ближайшего дуба: сидели на
страже.
ТЕОРИЯ ПЯТИ ИЗМЕРЕНИЙ
Аморфная
субстанция, похожая на голографическую пластину,
Только
разросшуюся до размеров Метагалактики и объемную,
Пухла, как дьявольское варево из
пластилина,
И вытягивалась спиральною обоймою.
Когда скорость разрастания Леса
Превысила скорость разбегания вселенной,
В инфракрасном смещении зашевелился
Кольцевой предел, похожий на комнату
культурно-парковых увеселений.
Лес продолжал змеение
В самый центр предельного кольца.
И это было пятое измерение,
На границе которого зарождалась звёздная
пыльца.
Твари, растения, воздух и первоначальный
смысл Леса
Трансформировались в невозможные фигули.
Метастазы пронзили вселенную, точно лианы
– сельву,
И образовали странные для нормального
глаза фигуры.
Длина, высота, ширина, время – и это,
пятое –
Стали смыслом существования субстанции.
Она
вспыхивала попеременно то красными, то белыми пятнами,
Колотилась в вакууме, неслышно звеня
протуберанцами.
Чёрная дыра, как бы она ни мнилась, –
ничто по сравнению
С малоизученным, а то и вовсе
непредставимым качеством
Пятого измерения,
Которое одновременно и живёт, и сверяет, и
держится, и пребывает, и катится.
Оно высилось над всеми прочими гигантской
шапкой.
Или, скорее, гигантским пятым остриём.
И система была при этом вовсе не шаткой –
Словно в сердце была своём.
В
иерархии измерений следом за пятым шло третье: высота.
Она располагалась сначала в
левой от Земли части.
А потом, как в спорте, когда
высота взята,
Сместилась вправо, как
отучаствовавший участник.
Высота
была не только пространственным, но и звуковым мерилом:
Она скрипела и дрожала на
весу, словно спортивная планка.
До
появления пятого измерения она диктовала, теперь – молила,
Но оставалась постоянной,
как постоянная Планка.
(Планк – это такой ученый,
им дана
Приблизительная физическая
цель поисков истины.)
Вслед за высотою на том же
уровне в субстанции – длина:
И она звучала, на свист
высоты отзываясь посвистыванием.
Длина втекала в высоту,
изредка из неё вытекая.
Нужно
ли рассказывать, как важны эти два измерения во вселенной!
Чаще всего длина скрывается
в высоте, то растворяясь в ней, то выступая, –
В зависимости от принятой
направленности физических отождествлений.
Душою
мер и весов, несмотря на то что душа должна быть лишена
Каких
бы то ни было пространственных и весовых черт, несомненно
Является ширь – ширина:
Она суть человечески-понимаемой
вселенной.
А правда: чтобы объяснить
бесконечность, ещё на заре
Общечеловеческой, не говоря
уж о прикладных, науки
Настоящие учителя уподобляли
её «тире» –
Графическому знаку, похожему
на понятие «раскинув руки».
В этом учёные напоминают
первобытных рыбаков:
Чувствуется, жест уходит
корнями в глубокое прошлое.
И,
хотя Земля проделала вокруг Солнца гигантское количество витков,
Жест
не изменился и получил распространение довольно хорошее.
Ширина
опиралась весомо на две ноги, вовсе не пытаясь ходить.
На одной она тоже вряд ли бы
устояла.
Ширина – это женщина,
которая постоянно должна родить
Высоту и длину, и только из
собственного материала.
Время – оплодотворяющая
категория,
Отец (несмотря на
доставшийся ему в языке средний род),
Оно везде – и нет его, время
– энергия гордая,
Состоящая
из секунд-сперматозоидов, одна его весомая порция – год.
Время клубилось, вспыхивая
красными и белыми пятнами.
Время было цветом аморфной
субстанции.
«Время покажет», – гласит до
сих пор измерение пятое –
Язык человеческий,
единственное мерило временной дистанции.
Пятое измерение – то,
открытое Лесом –
Имело рёбра и склоны,
скользящие вверх и вниз, крутые.
Впрочем, это не так уж
сложно представить, оно известно:
Это вселенский закон
возрастания, а в данном случае – убывания, энтропии.
По новой Лесной иерархии
время было вторым измерением (помните?),
Оно располагалось чуть ниже
пятого (острия).
Оно – пожар в замкнутой на
себя комнате,
Оно («время покажет») –
вектор, графическая стрела.
Неизменными в Лесу остались
жучки и паучки.
Возможно, это просто
счастливый случай.
Они всею кожей вслушиваются
в странные неравномерные толчки:
Время, как категория,
заставляет себя слушать.
КУПЕЦ
Купец махнул рукой на запад:
Туда девчонка утекла,
И от неё остался запах,
Как звон разбитого стекла.
А запах этот перебило
Каким-то варевом чужим.
В носу Антона засвербило,
Но он остался недвижим.
А голод, словно порох в
гильзе,
Толкал купчину на обед.
И вот, на миг забыв о
гильдиях,
Он понял, что девчонки нет.
«Скажу отцу, что сделал
дело, –
Подумал Житников Антон. –
Поди-ка, тоже надоела…
Того гляди, не спросит он».
Тогда, весёлый и довольный,
Купец поправил свой армяк,
Потрогал крестичек нательный
Да и отправился в кабак.
ПОВОРОТ
Новогоднею ночью
Вид ваш был неприятен:
Разноцветные клочья
Вакуолей и ядер.
Вы рентгеном шутили:
Был скелет ваш суров.
Поросята в щетине
Плыли из рукавов.
Ваш хороший приятель
Вас увел отсыпаться.
Состоял он из ядер
И каких-то субстанций.
Новогоднею ночью
Мы вас так полюбили.
Где теперь ваши клочья,
Ваши звёздные пыли?..
Мы бы всё вам простили.
А теперь – извините:
Вы нам стали постылы,
Больше нам не звоните.
ВСТУПЛЕНИЕ К ИСТОРИИ
Я попросил его перейти на
русский (мордовского не знаю).
Рыцарь согласился и слез с
коня.
Он поставил в уголок
потрепанное средневековое знамя
И
сел на кухонный табурет ташкентской фабрики, напротив меня.
Затем мы общими усилиями
возжгли свечку.
При этом рыцарь постоянно
беспокоился: – А мы одни?
Вопрос казался и ему
серьезным, и мне – существенным.
Мы
поняли друг друга, тем более что зажигалка – то же огниво.
Рыцарю,
как оказалось, и вспомнить-то по-настоящему было нечего.
Потом
он рождался то дождевым червем, то вымершим мамонтом – доисторическим слоном.
Поэтому слишком был
сентиментален, вспоминая
себя девочкой,
Да и вспоминал-то лишь об
этом одном.
Правда,
он и прежде подозревал себя испорченной кассетой,
Поскольку в его сознании
изредка всплывали картины из прошлых жизней,
Где он то одноклеточной
водорослью летал по свету,
То медленно ползал океанским
слизнем.
Его память осталась
неконтролируемой для созвездия Льва:
Натальину память стерли, а
он-то её записал!
Во всем виновата случайная
чужая голова,
С которой рыцарь в Архив
Памяти попал.
Об этом и будет следующая
история,
Которой по хронологии положено
быть первой.
Её следует отнести куда-то в
походы крестовые,
И жаль, что она на
интересном месте прервана.
ИСТОРИЯ РЫЦАРЯ
Тогда не знали любви, была
только рыцарская любовь.
Впрочем,
солдатская, совсем уж плотская, тоже существовала.
Из-за той и другой разбилось
столько лбов,
Что даже по сравнению с
хорошей войной это было немало.
Всё равно как его звали –
допустим, Рыцарь.
Давно
потеряны в мире звуков, или в звуках мира, его позывные.
Каждый рыцарь любил
чью-нибудь даму, а женился на своей девице.
У нашего Рыцаря дамы были
сплошь и рядом козырные.
Четырнадцатого числа
забытого месяца
Рыцарь родился в замке Баррэ
на юге Франции.
Для сведения, родился
гугенотом – словно в чёрной книге отметился,
Или,
более похоже, стал на собственной родине иностранцем.
Любовь Рыцаря расцвела в
Париже.
Париж был тогда захудалой
деревней, но одним из центров культурного мира.
По числу завоеванных сердец
Рыцарь состязался с Виктором Рыжим,
Однако даже в сумме им обоим
было далеко до недавнего бухарского эмира.
Победив на турнире,
счастливец имел даму, противник ретировался
И,
полный достоинства, искал другую, позвякивая стременами.
Мордобой тогда слабо
культивировался –
Он привнесен в
общечеловеческую культуру гораздо позже, славянскими племенами.
Итак, рыцарский мой роман
короток.
Они сшиблись с Виктором
Рыжим, сидя в сёдлах.
После
первого дружеского наезда оба стали похожи на шпроты
Или на сардинелл пряного
баночного посола:
Их головы скатились к
копытам коней,
А их
тела еще некоторое время продолжали оставаться всадниками.
Наконец мелкие дворянчики
подобрали их головы и, встав на колени,
Приладили головы к мёртвым
телам, и ошиблись досадно.
Дальнейшую историю Рыцаря вы
знаете.
История Рыжего не
представляет интереса.
Любопытно одно: в Архиве
сочли мозг Рыжего совершенно ничем не занятым:
По картотеке он числился как
болван и повеса.
А это была душа – или
квинтэссенция – нашего героя.
Она-то и вселилась в девочку
Наталью из мордовского села.
А душа Виктора Рыжего, и так
и не ведавшая горя,
Прошла дополнительную очистку
и явилась на Землю совсем уж чиста и весела.
И для нашего сочинения,
Посвящённого явлению Леса,
Не имеет никакого значения,
В кого потом вселился и
вселяется Рыжий повеса.
БАРД
А рыцарь был когда-то
бардом, играл и на гитаре, и на органе.
По секрету сказал мне, что
всей душой полюбил мордву.
Как-то однажды он пожил
немного клопом на Арбате –
И с не меньшей любовью вспоминал
старую Москву.
Его слова порой проникали в
сердце острей кинжала.
Слегка пижон, он носил на
пальце почти пушкинский перстень.
Без спроса сорвал со стены
гитару и голосом Окуджавы
Спел сочинённую им недавно
песню:
Мордовочка
монисто примеряла,
Монетки
шевелились на груди.
Она
одну монетку потеряла,
И
дырочка зияла на груди.
Папаша
и мамаша успокоить
Мордовочку
до ночи не могли.
Увешанной
монетками по пояс
Найти
одну монетку не могли.
А
женихи в соседнюю деревню
Поехали
по просеке лесной,
Увешанных
монетками деревьев
Не
замечая в тишине лесной.
Потом он попросил у меня
насовсем словарь Даля,
Но у меня его нет, и мы об
этом оба сожалели.
У порога растроганная песнью
лошадь взахлёб рыдала,
А за окном первые облачка
заалели.
Рыцарь попрощался, оставил
мне на память правый доспех
(Правая рука его осталась
без защиты),
Выдавил
на прощанье звук, напоминающий сквозь слёзы смех,
Пробурчал: «Меня не ищите»,
–
И, вскочив на коня,
Скрылся в сторону восхода.
Эта
пропахшая пылью веков перчатка до сих пор хранится у меня,
Хранится с одна тысяча
девятьсот девяносто девятого года.
СОСНА
Кончаются весны до ужаса
тихо.
Крадется на цыпочках белый
июнь.
Лишь дятел, работая методом
тыка,
Нарушит пространство –
задорен и юн.
Его хохолок – норовистый и
ладный –
Со свистом врезается в запах
лесной.
На диких полянах сиреневый
ландыш
Готовится мир удивить
белизной.
Вот-вот заиграет, на этой
неделе,
Настроенный в лад
многострунный оркестр.
И строчки на белом берёзовом
теле
На память приходят, как
песенный текст…
Почти восемь лет жила
Наталья у беглых.
Они ютились в землянках,
питаясь лесной пищей.
Выросла она телом статной, лицом
– белой,
Тридцать лет ходи по свету –
другой красавицы не сыщешь.
Лес простирался от края до
края. За восемь лет
Наталья не видела ни одного
чужого лица.
Она видела и знала только
лес.
И кругом, говорили, леса,
леса, леса.
В чистой воде раскрытых небу
озёр
Ловилась в избытке рыба.
Девочка любила иногда
бросить взор
На всю эту землю с одного
крутого речного обрыва:
Верстах в двадцати, в
чащобе, плутала та самая река,
По которой Наталью везли на
пароходе «Святой Марьян».
Над обрывом свисала толстая
сосновая ветка, будто рука
Человека: глядите, ничем не
замарал!
Наталья забиралась на эту
сосну, садилась в ладонь –
И любовалась хвойной щетиной
планеты Земля.
Осенью лес напоминал
движущийся по земле огонь:
То тут, то там краснела или
желтела какая-нибудь лиственная семья.
Её
дыхание здесь, на сосне, на ветру становилось неровным.
Она стала женственной,
мягкой, даже краснела слегка,
Хотя прежде обладала таким
железным норовом,
Что беглые, не сговариваясь,
давным-давно считали её за вожака.
А потом она плавала в воде,
Видела подводный мир и
соизмеряла его с наземным.
Поэзия земли и воды
сливались здесь, как нигде,
В единую поэзию природы –
голубизны и зелени.
Ветры летние легки –
Всё равно какого толка.
На песке её следки
Оставались ненадолго.
А в заманчивой воде
Мимолётностей не меньше,
Правда, это не везде –
Там, где мельче.
По руслу всё еще курсировал
тот самый пароходик.
Пассажиры не высовывались:
комар кусался.
Но кое-кому всё же везло:
при хорошей погоде
Можно было встретить под
обрывом обнажённую русалку.
БРАТСТВО
Как-то само собой получалось,
Что среди шестерых мужчин и двух женщин
Наталья жила слишком
самостоятельно – по характеру отличаясь,
Да и по внешности не меньше.
Но неписаный закон лесного братства
Отчего-то предполагал уважение личности.
Так что, кто бы за воспитание девочки ни брался,
Не доходило до неприличности.
Главарь сообщества, некий бывший повар Митрофан,
За два-три последних года постарел и ослаб.
Двое мужчин помоложе не
спешили возвращаться в матриархат
И первое время боролись, не
желая подчиняться «власти баб».
Тут пришлось проснуться Рыцарю внутри Натальи.
Рыцарь проснулся, потянулся и зевнул.
Потом он ударил одного ногой слегка пониже талии
И на эту же тему что-то словесное загнул.
Воцарились спокойствие и порядок.
Митрофан от радости неделю не ночевал в землянке:
Его нашли по ту сторону реки, он лежал на брюхе, как
старый корабль,
И ртом ловил землянику на солнечной полянке.
Всё лето беглые делали припасы:
Сушили ягоды, грибы, сажали картошку и морковь.
Солили и вялили все, в том числе лосиное мясо.
Изредка Наталья пила горячую кабанью кровь.
Можно сказать, отряд спасся на крови,
Когда сбежал зимой от расправы помещика Великанова.
Может быть, поэтому, как кровные родственники, никто душой
не кривил.
Может, поэтому и легче было начинать жить заново.
ПОЭЗИЯ
Поэт живёт на островах.
Питается подножным кормом.
Он разбирается в словах.
Они ответствуют покорно.
Но тают старые слова,
Когда-то полные значенья,
Как маленькие острова,
Хлебнув великого теченья.
Поэту в лодке, как в плену,
Уже словами не поётся.
Гребёт в седую пелену,
А в ней следа не остаётся.
НАЧАЛО
В точку за два года до появления кометы Галлея –
Космической странницы со шлейфом-хвостом –
Лес протянулся по времени справа налево
И оказался в одна тысяча девятьсот восьмом.
Совершенно случайно зримый
образ пятого кольцевого измерения
Коснулся планеты в двух местах – в Австралии и Подкаменной
Тунгуске.
Пятое измерение сыграло сквозь время,
И небо долго еще отсвечивало, правда, довольно тускло.
И странный вывал тайги, и намеки на возможный рикошет
Ненайденного тела метеорита –
Голая бездоказательная неправда: метеорита нет, –
Неудивительно, что по этому
вопросу каждый теперь теоретик.
Лес звучал: он касался атмосферы,
Еще не мог её пожрать, но сила чувствовалась большая.
Раскаты громов и блицы молний
– родственники кузнечной артели –
Обволокли тело земного шара.
Кое-где вспыхивали ответные планетарные возмущения:
Андижан встряхнуло – и оставило в груде камней…
БЕДА
Лес, казалось, испытывал неизвестное,
но видимое смещение –
Он словно в один миг оторвался от корней.
Наталья давно не ходила к сосне на обрыве,
Но бывший главарь как-то прогулялся туда
И, хотя в этой безрадостной
жизни ему всё обрыдло,
Он обнаружил, что обрыв
опустился под воду и Натальину сосну
подмывает вода.
Митрофан даже слазил в воду,
проверил дно:
Оказалось, глубина даже не
позволяла разглядеть дна.
И, малограмотный бродяга,
впервые в жизни он нашёл сравнение одно:
Он сказал Наталье, что под
обрывом – глаз её глубина.
Рыцарь в Наталье
встрепенулся, оценил новизну сравнения,
Но
тут же погас: тысячи раз он сам повторял когда-то эти слова.
Ему
недоставало другого – какого-нибудь батального сражения –
Хотя бы вроде того, где
слетела его голова.
Почуяв
неладное, девушка бросилась туда, за двадцать вёрст.
Действительно, не было
обрыва: наоборот, вогнутая чаша.
Наталья взглянула в небо…
Словно ворс,
Покрывала небеса густая
зеленая чаща.
Лес в небесах отличался от
земного: он отливал в голубой,
Но
белые и красные зарницы делали его слишком зловещим.
Было непонятно, как он мог
висеть над головой,
Были и другие странные вещи.
Наталья, например, не
обнаружила Солнца.
Долго не могла понять – где
же оно, и отчего же светло.
Еще она почувствовала, что
планета словно куда-то несётся,
И что никогда уже не попадёт
сама она в родное село.
И что отец, конопатый
мордвин, похожий на норманна,
Никогда не увидит родную
дочь.
И что с этой минуты она и
природа – не на равных,
И что наступает, возможно,
её последняя ночь.
Впервые испугался рыцарь –
не за себя, за неё. Пробудился от сна.
В два голоса крикнула
Наталья: – Не хочу!!!
Старая коряжистая повидавшая
виды сосна,
Уходя под воду, мягко
похлопала девушку по плечу.
ГИБЕЛЬ ВАТАГИ
Братство собралось у
Митрофановой землянки.
В отсутствие главаря беглые
жались к бывшему.
Лес подступал, уже совсем
ясно обозначились над головами его полянки, делянки,
Он
опускался, а в это время земной лес как будто становился выше.
Вспучилась земля, поляна
сделалась холмом,
Соседний холм обернулся
лощиной.
На ввалившемся пне сидел
Митрофан – среднерусский гном,
Выглядели гномиками и обе
женщины, и мужчины.
Верхний Лес бушевал и дышал
то смрадом, то жаром.
Затлели
верхушки сухих деревьев, затем – зелёных, затем – трава.
Никто
из восьмерых не думал о том, что станет с Земным шаром:
У каждого за себя болела
голова.
Двое
молодых стали роптать и раскаиваться в давнем побеге.
Они бились по тлеющей земле
и просили у Страшного Суда прощения.
Они
затихли одновременно. Сквозь их тела пробились побеги
Неизвестного растения.
Митрофан в голос горевал на
пне.
Его полушубок дымился, а он
горевал.
Вдруг остальным показалось,
что голос звучит уже извне,
И кто-то из мужчин горящий
полушубок с главаря сорвал.
Они не нашли его под
полушубком.
Митрофана не было, не
осталось абсолютно ничего –
Как у отца семейства,
который загулял не на шутку
После долгих хождений по
приятелям, с ночевой.
Исчез, оборвался голос.
Дико вскричала женщина,
затряся волосами.
Через секунду у второй
задымились волосы.
Обе
испарились мгновенно – так, что, наверно, и не заметили сами.
Трое
оставшихся мужчин одновременно бросились к колодцу.
Каждый стремился добраться
до воды первым.
Борьба была удивительно
короткой:
Двое нырнули в колодец и
погибли в кипящей пене.
Один, оставшийся, вжался в
горячую землю,
Разгребая пальцами раскалённый
песок.
Он почернел, как лампа,
покрытая серебряной зернью.
Сквозь позвоночник и рёбра
тут же пробился красный росток.
Три ростка сплелись между
собою, и нестерпимая жара
В жиденькой тени прозрачного
шатра резко упала.
К шатру подползла Наталья,
чуть жива,
И, совершенно обессилевшая,
вовнутрь шатра упала.
Придя в себя, она подумала,
что это языческий бог помог ей укрыться.
С красных ветвей капал
голубой сок, исцеливший её ожоги.
«Это Вселенная», – сказал
Наталье Рыцарь:
Он не дремал, а тоже
пропадал в глубоком шоке.
«Души, души друзей твоих
витают! –
Вскричал
он, узрев души умерших, ещё не отправившиеся в Архив.
– Ты осталась одна! И
возможно, на всей Земле, Наталья!»
– Одна!.. – повторила она,
глаза приоткрыв.
Одинокий пронзительный глаз
Глянул на неё из-за облаков,
дыма и страшного Леса.
Он и по сей день внимательно
смотрит на нас,
Только
заметить его мешает повседневных забот дымовая завеса.
НЕ ВИЖУ
Я вижу стену, два окна
И крашеную крышу.
И кто-то смотрит на меня,
А я его не вижу.
Как будто с неба – пелена.
Как будто кто-то в маске.
Как будто эти два окна –
Из неудачной сказки.
На первом плане – первый
снег.
А на втором – пороша.
А если это – человек?
А если он – хороший?
Мои незрячие глаза
Стремятся стороною.
Но мне и двигаться нельзя:
Он всё следит за мною.
Я вижу стену, два окна
И крашеную крышу.
За что он смотрит на меня,
А я его не вижу?
Я окликаю – он молчит.
Я тщетно жду ответа.
И сердце бешено стучит:
А вдруг его там нету?!
ПОЛЁТ
Девять лет пролежала Наталья
в летаргическом сне.
Как спящая красавица.
Она лежала в шатре, не
подвластна ни зиме, ни весне,
Будто все эти земные вещи её
не касаются.
Рыцарь в Наталье тоже уснул,
или умолк, –
Но ведь у бессмертной души
не бывает временных пределов.
Однажды к шатру подошел
голодный волк,
И Рыцарь наконец-то
почувствовал себя при деле:
Спящая
Наталья выворотила из-под снега оплавленный Лесом камень
И со
всей дремавшей мужской силой ударила волка поперёк хребта.
Серый забился у неё под
ногами,
Затем, в агонии, скатился и
затих возле обгоревшего куста.
Это было за восемь месяцев
до пробуждения.
Наталья опять залегла в свою
берлогу.
Поднялась пурга, но ветер
останавливал движение,
И снег укладывался в сугроб
у самого «порога».
Лес
будто берёг Наталью для последней, решающей баталии.
И вот, похорошевшая, она
очнулась от сна.
«С добрым утром!» – пожелал
Рыцарь Наталье.
Нельзя было понять – то ли
поздняя осень в природе, то ли ранняя весна.
Подойдя к краю вспученного
холма, почти горы,
Она качнулась.
«Осторожно!» – предупредил Рыцарь.
Но, словно подвластная
законам какой-то неведомой, но захватывающей игры,
Наталья шагнула в обрыв…
И обернулась белой птицей!
Полёт… Секунда полёта… Две…
Три…
Наталья летела так, будто с
рожденья умела летать.
…А с востока, в свете утренней
зари,
Навстречу ей летел неведомый
тать.
Рыцарь среагировал раньше
Натальи:
«У тебя нет оружия,
предстоит битва!»
Над мертвым лесом они
немного полетали –
И вдруг обнаружили звонкий
меч-кладенец, будто кем-то забытый.
Меч лежал на камне, сверкали
его острия.
Наталья схватила его двумя
лапами, но уронила.
Меч подхватила тугая
воздушная струя
И отбросила в воду – чёрную,
как канцелярские чернила.
«Не нужен меч!» – растерянно
сказал Рыцарь.
Действительно, тать разросся
до размеров небесной чащи: это был Лес.
Беспокойно захлопала
крыльями белая птица.
И правда, что ему
обоюдоострое лезвие!
Одиноко и пронзительно
крикнула Наталья.
Эхо пронеслось между мёртвым
лесом – и верхним, живым.
Птица рванула ввысь, крылья
захлопотали,
И почувствовала приступ знакомой
жары.
Жара сжигала.
Бедная птица-Наталья ощущала
её и на клюве, и на хвосте.
Лес монотонно звенел, будто
её дожидаясь,
И этот звон тоже проникал
везде.
И вдруг Наталья со всего
размаху
Ударилась в невидимую стену!
Рыцарь шепнул: «Прощай,
птаха…»
Ринулось вниз Натальино
тело.
Падая, она превращалась то в
человека, то в какого-нибудь зверя.
Её изящное тело было в любом
обличье изящное тело.
Она покоряла века и
пространства, оценивая трезво,
Мимо каких пластов она
летела.
Наткнувшись на вогнуто-выпуклую
поверхность планеты,
Наталья умерла через
несколько мгновений.
Но она прочла историю Леса,
Рыцарь поведал мне об этом,
И проникла в суть высших,
чем третье, измерений.
Мелко рассыпались по Земле
Натальины брызги-дребезги.
Улетела в Архив Разума
Натальина матрица.
Последняя записанная в ней
мысль была всё же не о будущности или древности,
А – об отце и матери.
СОН
Я видел сон, где я ломаю
булку
На две совсем неравных
половины.
И голос матери, призвавший
гулко:
– Она вам на двоих.
Я подержал в руках две
половины.
Не предпочёл ни ту и ни
другую.
Я к брату мать по-своему
ревную,
Но и его люблю.
И брат приходит, и стоит над
булкой –
Не предпочтёт одну из
половинок.
Из двух, неравных, он веками
будет
Предпочитать одну.
Мне ясен смысл дележа
по-братски.
Ему он тоже допредельно
ясен.
И суть не в том, кому за это
браться,
А – как оценит мать.
Не предпочесть большой –
хороший принцип.
Брат честен и, конечно,
благороден.
Но голоден, как волк на
огороде…
А надо выбирать.
И вот стоим. И материнский
голос
Молчит и не подскажет нам
решенья.
И ни при чём тут самый
зверский голод.
В ошибке – нить потерь.
Конечно, мне придётся взять
большую,
Ему поднять поменьше
половину,
Потом пойти к родимой и по
чину
Всё матери отдать.
А вдруг она сыта? Такого
крена
Мне сон ни в коем смысле не
подставил.
Решение задачи некорректной
–
На пользу ли кому?
И мы стоим. И жаждет мать
ответа.
И мчатся дни, и месяцы, и
годы…
И стыдно нам, и гадостно, и
гордо…
И вышел я из сна.
СКАЗКА
В Казани казнили двоих
казнокрадов.
В огне раскалили казённый
казан.
И масло, стреляя осколками
радуг,
Упорно старалось попасть по
глазам.
Усталый судья козырными
устами
Сказал казнокрадам про
страшный казан.
А два казнокрада настолько
устали,
Что каждый из них ничего не
сказал.
Когда же свершилось и люди
узнали,
Что надо бояться того
казана,
Исчезло всё масло, что было
в Казани,
Исчезли дрова, опустела
казна.
КУПЕЦ
Железо непременно тонет.
В том числе и железный характер.
Антон Житников был человек последовательный и точный:
В Великую Отечественную он был главный каратель.
Именно так поворачивается любое повествование,
Начатое автором с времен дореволюционных.
Но на этом кончается читательское узнавание:
Антон не был судим и повешен после войны – ни целиком,
ни, если хотите, порционно.
Сделав себе приличные документы, пластическую операцию,
Обзаведясь настоящей женой, и даже детьми,
Бывший купец, бывший белогвардеец, бывший каратель –
У нас, а не в Боливии – очень поладил с нормальными
людьми.
Его выбрали в профком: на большее он и не рассчитывал.
Антон хорошо изучил КЗоТ,
другие официальные документы –
И осуществлял посильное соруководство одним предприятием
в глубине России,
Честным трудом добывая монеты.
Девочки Натальи он, конечно, не помнил.
Разве он такими масштабами жизнь измерял?
Но вот однажды в черную полночь
Ему приснился пароходик «Святой Марьян».
Ему причудился железный голос
Забытой девочки, перед которой
купец случайно остался чист.
Ему показалось, что гудит космос,
Будто кем-то потрясаемый железный лист.
Антон открыл глаза. Ему было семьдесят четыре года.
Первый отряд космонавтов уже поднялся с Земли.
А он, Антон, почти полсотни лет пробирался в жизнь с
чёрного хода,
Боролся, но так нового порядка и не изменил.
Он, Антон, возмутился привидевшимся сном.
Подошёл к окну. Дождик капал в подставленное корытце…
Но там! За окном!! За растворённым окном!!!
Молча сидел на лошади средневековый рыцарь…
ПО РЕКЕ
Мы уплыли по ходу спокойной реки
За далёкой и красочной целью.
И махали руками вослед рыбаки,
Растянувшись по берегу цепью.
Мы встречали по ходу других рыбаков,
Обгоняя друг друга по ходу.
Мы теряли друг друга на веки веков
На огромной реке в непогоду.
Мы слыхали ночное гуденье сирен,
И оно до сих пор не умолкло.
И не всякий из нас до утра уцелел.
И на всяком одежда намокла.
Мы тащились по ходу коварной реки,
Проклиная одежды сырые.
И всё реже встречались в пути рыбаки,
Но мы плыли в знакомом порыве.
Для кого написалась иная судьба,
До впаденья доплыть не успели.
Мы теряли друг друга, теряли себя
В боевом продвижении к цели.
Мы доплыли – и вот впереди океан,
Бесконечные водные глыбы.
Он лежит между зорь – той и той осиян, –
В нём другие пространства и рыбы.
В перезвонах сирен, наглотавшись беды,
Мы приплыли к означенной цели.
Но к чему нам пространства солёной воды,
Мы друг друга спросить не успели.
Нам не страшно в объятьях бесчисленных вод:
Мы и так повидали-то сколько!
Но согласно решили: уверенный ход
Оборвать – и вернуться к истокам.
И встречают с потерями нас рыбаки,
Непогоды, сирены, погосты…
Против хода, пусть даже спокойной, реки
Трудно плыть, и отчаяться просто.
В АРХИВ И ОБРАТНО
Лес раздвинул земные облака:
Пятое измерение служило ему верой и правдой.
В ночи белела Рыцарская рука –
Та самая, без перчатки правой.
Вот из правого острия Лесных измерений выдвинулся
страшный глаз.
Вот он указал ветрам на Рыцаря.
И вот Рыцарь уже плывёт в пространстве – резвый галс.
И вот уже успел за облаками скрыться…
Лес переваривал железо медленно, неохотно.
Лес не торопился всё это к сроку прожевать.
Лес вытянулся в пространстве от порта Находка
До самых северо-западных пределов, где только возможно
человеку проживать.
Он наказал Рыцаря не за убийство купца.
Не за то, что
Антон Житников был порублен на мелкие части.
А за странствования по времени без начала и конца –
В этом было Рыцаря несчастье.
Архив Разума получил память Рыцаря в один момент.
Но архивариус растерялся: к какому реестру её отнести?
К тому же, несмотря на несуразицу, имелся нормативный
документ:
Архив работал только с двух и до шести.
Закрыв дверь на замок, архивариус отправился спать,
Оставив матрицы на съедение крысам.
А на другой день Архив опять
Открылся.
Но пришел другой сотрудник, взял в руки матрицу
Рыцаря,
Которая почему-то лежала в числе стертых,
Взвесил на аптекарских весах: миллиграммов тридцать…
Ого, ничего. Да идёт он к черту!
И, проглядев список пронумерованных жизней матрицы,
разложенный на столе,
Сотрудник выбрал для Рыцаря более современного рыцаря.
И отправил на Землю: в этот момент на Земле
Он как раз должен был родиться.
ТУМАН
За окном моим туман –
Света край.
На краю стоит подъёмный
Птица-кран.
А за краном, а за краном,
Вся закутана туманом,
Еле-еле обрисована
Земная грань.
Так и хочется поверить
Этой млечности,
Что на свете не бывает
Бесконечности.
Что Земля моя и в космосе
Не вертится.
Да что мне на ней живётся
И не смертится.
ВНОВЬ О ЛЕТАЮЩИХ ТАРЕЛКАХ
Махорочную фабрику сломали.
Открыли пеньковый комбинат.
Теперь на Волге и Урале –
Отечественный высококачественный канат.
Ярмарка тоже как-то заглохла в
этом небольшом городке.
Пароходы перестали реку бороздить:
Стало мелко на когда-то полноводной реке,
Теперь дай Бог немного рыбки наудить.
Обгоревшая земля в районе бывшей землянки
Даёт неплохой урожай.
Правда, меньше стало ягоды земляники,
Но пока что, если хочешь, каждый в гости приезжай.
Небесный Лес – вот главная
причина оскудения земных пространств.
Жаль, что воочию наблюдали его немногие.
Да и те, что наблюдали, вели себя довольно странно:
Вместо того чтобы познавать неизвестное науке явление,
уносили ноги.
Летающие тарелки – горькая Лесная смола.
По сравнению с Лесом они настолько мелки,
Что странно, почему это
поверье никто ещё по-настоящему не сломал,
И нет-нет да и услышим басню про летающие тарелки.
МЕЛОДИЯ
Пора сенокоса настала,
Но штатные косари,
По летнему лугу пластаясь,
Лежат от зари до зари.
Как вящие отпущенья
Тяжёлых и лёгких грехов,
Плывут по земле отраженья
Густой белизны облаков.
Их контуров рваные космы –
Как добрые кудри судей –
Двоятся, наткнувшись на косы,
И плавно обходят людей.
1986