Стихи
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 36, 2010
Наум Басовский
ПО КРАЮ УЩЕЛЬЯ
Я ЗАКОНЧИЛ РАБОТУ
Я закончил работу – вот и вся недолга;
я о друге не думал, не смотрел на врага –
лишь просил молчаливо, чтоб Всевышний помог.
Я бы просто исполнить и без помощи мог,
но хотелось, конечно, завершить её так,
чтобы друг восторгался, чтоб завидовал враг.
И, должно быть, Всевышний услыхал и помог,
и себя ощущал я всемогущим, как Бог.
Всё так ладно сложилось, всё так складно сошлось –
до сих пор непонятно, что откуда взялось.
В необычном везенье я причину найду:
раз в году так бывает, и не в каждом году.
Я закончил работу – сделал дело своё;
безразличные люди похвалили её:
мол, серьёзно, добротно, как и следует быть, –
и ушли восвояси, чтобы тут же забыть.
Чрезвычайных событий не случилось вокруг.
Враг прислал поздравленье. Позавидовал друг.
* * *
На мшистой тропинке оставьте однажды следы,
и, если удастся, услышите плеск родника
и пение зяблика утром у зябкой воды.
Хотите узнать, как свой ход начинает река?
Уйти не спешите, останьтесь в лесу на ночлег –
на каменном ложе увидите бег ручейка,
в ладонь шириною прозрачный смеющийся бег.
Не речка и даже ещё не речушка пока,
но с нею услышим беседу неведомо чью
и вдруг удивимся, что словно бы чья-то рука
по ходу беседы ручей добавляет к ручью.
И вот, наконец, обозначились и берега;
ещё с одного до другого рукою подать,
и всё же уже несомненно, что это река,
которая дарит окрестной земле благодать.
Она по равнине течёт, глубока, широка,
просторна, в бегу молчалива, на вид не быстра.
В тяжёлой работе всё время проводит река,
большие суда пронося от утра до утра.
В погожие дни отражаются в ней облака,
мосты проплывают, домов многоярусный строй…
От места рожденья всё дальше уходит река,
и только дожди от неё долетают порой.
В своём продвиженье легко проницая века,
пространства земли, пограничные линии стран,
в огромное устье себя превращает река,
в огромное море, и дальше в судьбе – океан.
* * *
Я всё старался быть попроще,
обыденным и не кричащим;
я заходить боялся в рощу,
не то чтоб углубиться в чащу.
Казалось мне, людей обижу
их собственным непониманьем,
и я старался быть поближе
и обходиться со вниманьем.
Не думал я о том, что люди
охотно покупают мифы,
к ним привыкают, и для сути
у них критерии размыты.
Так и случилось, и поныне,
как на известной схеме атом,
я на мифической картине
гляжусь доступно-простоватым.
И мне пришлось искать любое
душе приемлемое дело,
Чтоб говорить с самим собою
о самом том, что наболело.
И вот, огарочек затеплив,
следам загадочным внимаю
и захожу в такие дебри,
что сам себя не понимаю.
* * *
Словно в памяти некий шаблон,
ставший символом тёмного рока,
ждёт отправки ночной эшелон –
он уходит куда-то далёко.
Горький дым паровозной трубы,
вперемешку теплушки, вагоны…
При любых переменах судьбы
в сон приходят ночные перроны.
В рюкзаке небогатый припас,
и прощание, полное боли.
Я в ночном эшелоне сейчас
нахожусь не по собственной воле.
Прокатился протяжный свисток,
красный зрак светофора потушен,
лязг металла, и мне невдомёк,
почему я так странно послушен.
Почему неизвестно куда,
и зачем, и на время какое
еду я, будто чья-то беда
позвала и лишила покоя?
Почему и в ненастье, и в зной
оставляю свой дом за спиною,
будто нет мне дороги иной,
кроме той, что стучит подо мною?..
* * *
Плеск воды в реке недальней,
стон осины на юру,
на ветру скрипенье ставней,
не закрытых ввечеру,
птичье пенье на рассвете,
козье блеянье в хлеву –
если слышу звуки эти,
значит, всё ещё живу.
Не пытаюсь косо-криво
день прожить да ночь проспать,
а хочу на дне архива
Божьи знаки отыскать,
по которым от начала
точно шла судьба моя,
а меня не посвящала
в эти тайны бытия.
Но случается поэтам
глубже в память заглянуть
и по косвенным приметам
осознать и цель, и путь.
Вот и я пытаюсь тоже
вспомнить звуки и цвета –
возвращаюсь, день итожа,
в те далёкие места,
где звучит, а что – не знаю,
где неяркий льётся свет
и бежит стезя сквозная,
и другой на свете нет…
* * *
В квартире мазган ощутить не даёт
дыханье хамсина – под сорок и с пылью,
и я не в ладах с экзотической былью,
как будто случился жары недолёт,
и вместо хамсина царит за окном
метель, завалившая крыши посёлка;
а в доме неброско наряжена ёлка,
поленья витийствуют в жаре печном,
товарный прошёл, простучав по мосту,
и снова теперь тишина до рассвета;
когда засыпается, мысли про лето,
родившись во сне, переходят в мечту,
в которой у моря возникнет земля,
зелёная с виду, на воду скупая,
где лёгкими смерчами ветер ступает,
лицо опаляя и в окна пыля…
* * *
Здесь, в маленькой стране, нет высоченных гор,
больших пустынь и чащ, но есть большое море.
Из подходящих слов ему идёт “простор”:
и рыбы, и суда здесь ходят на просторе.
Конечно, что сказать – оно не океан,
однако протяжён его обход овальный,
и множество людей из двух десятков стран
живут на берегах квартирой коммунальной.
А при таком житье, как водится, всегда
есть распри и любовь, есть счёты и просчёты,
и лишь одна на всех солёная вода,
и общие на всех небесные щедроты.
Различны языки – в том, право, нет беды;
различен взгляд на мир – как должное отметим;
и кажется, что всем есть место у воды,
да только из жильцов не все согласны с этим.
* * *
В покинутом городе есть дребезжащий трамвай,
который идёт по забытому ныне маршруту.
Вагоновожатый бормочет в усы: — Не зевай! –
и на остановках всегда прибавляет минуту.
Он знает, мудрец, что его пассажиры стары,
и эта поездка для многих скорее печальна:
сойдут со ступенек, уйдут в проходные дворы
и если появятся вновь, то сугубо случайно.
Они молчаливо подолгу стоят у дверей,
пытаясь припомнить, куда и зачем уезжали,
и если появятся вновь – не по воле моей:
по воле забвенья, которое горше печали.
А я не всесилен, Господь помоги и прости, –
я слушаю эхо, звучащее как из колодца,
и просто стараюсь хотя бы осколки спасти
той жизни, что канула и никогда не вернётся…
ПЕРЕЧИТЫВАЯ “ПИКНИК НА ОБОЧИНЕ”
Рэдрик Шухарт взошёл на бугор,
обойдя пограничников с тыла.
Перед ним простирался простор –
Зона снова его отпустила.
Взгляд прошёл по тропе, по кустам,
по шоссе до его поворота…
“Слава Богу, я здесь, а не там”, –
и в душе его дрогнуло что-то.
Рэдрик Шухарт спустился с бугра;
хоть устал, но доволен без меры:
Зона нынче не та, что вчера, –
убрала силовые барьеры.
Ни ловушек в траве не найдёшь,
ни взрывчатки из “ведьмина студня” –
нынче в Зону идёт молодёжь
и свободнее, и безрассудней.
Только в мире, что с виду неплох,
в изменениях, с виду удачных,
сталкер с опытом чует подвох:
ведь судьба – без ответов задачник.
Шаг размерен, походка легка,
дал Господь и кураж, и погоду –
но из топи возникнет рука
и утянет под чёрную воду!..
* * *
Проснулся среди ночи от испуга,
не мог сердцебиение унять
и мягкую опасность – как из пуха –
не понимал и не хотел понять.
Там не было смертельного металла,
ничто мою не сдавливало грудь,
но так немилосердно угнетало –
как говорят, ни охнуть, ни вздохнуть.
Я руки распластал на одеяле
и отхватил дыханье наконец.
“Сон – та же смерть,
но только в идеале”, –
когда-то написал поэт-мудрец.
Не знаю, жил ли я по полной смете,
но благ и боли получил сполна,
и, словно бы опять ушёл от смерти,
я вырвался из мертвенного сна.
* * *
Иду по краю ущелья, заглядываю туда,
где в черноте базальта тускло змеится вода,
до которой отсюда метров сто пятьдесят;
на стенах, почти отвесных, большие камни висят,
и мне предстоит спуститься туда, на самое дно,
и взойти на другую сторону, ежели суждено.
Там, за этим ущельем, лежит иная земля –
там города уютны, там изобильны поля,
там люди живут свободно и ценят вдумчивый труд,
и пишут умные книги, и хорошо поют.
Может быть, в генной памяти это хранилось всегда,
может, я всё придумал – но так захотел туда!
Значит, пора спускаться. Круто в месте любом.
Добро, если скатишься боком, а если грянешься лбом?
А если сорвётся камень прямо из-под ноги?
Только успеешь крикнуть: – Господи, помоги!
И ты, себя в гордыне считавший творенья венцом,
ляжешь на дно ущелья в тусклую воду лицом.
Однако к дьяволу страхи, если осознан путь!
На своих двоих на дрожащих опущусь как-нибудь.
Меня напугают змеи в пещере на полпути,
тусклый поток придонный с трудом, но удастся пройти,
и, в кровь обдирая пальцы, почти не дыша уже,
вверх доберусь и лягу на финишном рубеже.
…Иду по краю ущелья, ночью иду и днём;
прошлое и будущее живут в представленье моём:
то вижу преодоленье, решителен и упрям,
то покрывает холодом страх подъёмов и ям.
В мечте я чего-то стою, в мечте я небом храним;
реальность – это ущелье и та земля, что за ним.
* * *
По берегу моря вдоль пены прибоя следы
оставили чьи-то не очень подвижные ноги.
В таком сочетании солнца, песка и воды
они говорят, что прошёл человек одинокий.
Цепочка следов, и других не высматривай – нет;
вдоль пены прибоя струятся ни валко ни шатко –
и круто направо: в воде обрывается след,
и как ни ищи, но обратного нет отпечатка.
А чёрные тучи уже собрались вдалеке,
и к берегу ветер погонит волну штормовую,
и скоро исчезнет цепочка следов на песке,
и только стихи сохранят эту память живую.
Живую, пока не наступит стихий торжество:
водой заливает, песком очертанья заносит…
А был человек или не было вовсе его –
никто не узнает, да в общем никто и не спросит.