Рассказ
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 36, 2010
Давид Маркиш
Луковый мёд
Дом престарелых “До 120!” стоял на опушке цветущего лукового поля, на окраине белого города Кирьят-Парпар, в зелёной ложбинке – как раз на том месте, где Каин убил Авеля. В ясную погоду из Кирьят-Парпара можно было разглядеть невооружённым глазом небоскрёбы Тель-Авива, а ясная погода держится в наших краях почти круглый год. Лишь изредка, куда реже, чем хотелось бы, набегают невесть откуда зимние тучки и поливают иссушенную солнцем землю экономно, как из лейки. На смену зиме, не спрашивая разрешения у горожан, приходит лето, а там и осенние праздники на пороге. И прокручивается год, год за годом, – то ли потому что Земля крутится вокруг Солнца, то ли по какой другой веской причине. Жители города Кирьят-Парпар, ни при какой погоде не дотягивающие покамест до 120 лет, охотно посещают русскую столовку “Жар-птица”, марокканский буфет “Марракеш” и опасливо обходят стороной эфиопский киоск “Царица Савская”, где тебе вместо борща и хумуса предложат запечённого в баобабьих листьях летающего грызуна и нацедят в пластмассовый стаканчик безалкогольной бурды, способствующей якобы соблюдению заповеди “плодитесь и размножайтесь”. На белых городских улицах обыватели лузгают подсолнухи и покуривают наргиле, из окон квартир и автомобилей доносятся песни Высоцкого и Офры Хазы; город лениво существует – ни Европа, ни Азия, а так, сам по себе.
В конце прошлого века высокая волна эмиграции русских евреев в Израиль – этих, по утверждению одного учёного профессора из Тель-авивского университета, то ли хазар, то ли вообще татаро-монголов – задела золотым гребешком и Кирьят-Парпар. Приезжих было много – миллион, а работы мало. Рома Розенсон, бывший ленинградец и мастер велоспорта, не стал вешать нос на плечо, а поступил, долго не думая, на работу в богадельню “До 120!” на второй этаж, ночным медбратом. Почему медбратом, если Рома совсем ещё недавно гонял на велосипеде по треку и при всём желании не мог мазь от замазки отличить? А потому что Роме просто повезло, удача ему привалила: в богадельне освободилась ставка, а в ночные медбратья не каждый-то и побежит. Можно было бы, конечно, нанять араба, но помощь новым репатриантам – почётный долг каждого израильтянина; вот Рому Розенсона и взяли.
И то – на велосипеде ему, что ли, оставалось ездить? На Святой земле езда на велосипеде дело сугубо личное: купи велосипед и езди, пока его не украли. А мастерский диплом можешь хоть к стене прибить, хоть на лоб приклеить: до трековых гонок мы пока ещё не дотягиваем, у нас других забот полон рот.
С велосипедом, значит, тут всё ясно, за велосипедную езду хоть по треку, хоть как никто гроша ломаного не даст. А вот со вторым этажом богадельни как раз наоборот. Там тоже на двух больших колёсах ездят, но на особый лад. На первом этаже ходят на своих ногах, с перебоями, но ходят, опираясь двумя руками на рогатый ходунок. У ходунка, как у зебры, четыре надёжных ноги – на две передние надеты, вместо копыт, колёсики размером с чайное блюдце, зато задние обуты, как в чуни, в надрезанные теннисные мячики для беспрепятственного скольжения по вымощенному полированной плиткой полу. Обитатели первого этажа, цепко взявшись за рога ходунка, толкают его вперёд и, семеня нестойкими ногами, преодолевают пространство. Одна убогая старушка сразу после завтрака впрягается в свой ходунок и пускается в путь – от столовой по коридору к чёрному ходу, ведущему в богаделенский садик. Добравшись до дверного проёма, старушка поднимает к потолку крупное одухотворённое лицо и возносит молитву: “Благословен ты, Боже, за то, что привёл меня сюда сегодня и сейчас”. Вознеся молитву, старушка поворачивается вместе со своим ходунком на 180 градусов и пускается в обратный путь по коридору. Осилив путь до столовой, она делает остановку, вздымает лицо и произносит молитву: “Благословен ты, Боже, за то, что привёл меня сюда сегодня и сейчас…” Помолившись, она разворачивается и пускается в обратный путь к чёрному ходу. Так она путешествует до самого обеда, без перерыва на отдых, творя благодарственную молитву в точке разворота… Не знаю, как вы, а я испытываю к ней уважение за её жизненную твёрдость.
Но оставим в покое богомолку. Ей не отведена существенная роль в этой истории, пусть себе ходит по коридору из конца в конец. Да она мало чем и отличается от других обитательниц первого, “ходячего” этажа, почти целиком заселённого женщинами; старички здесь – большая редкость, их можно перечесть по пальцам одной руки. Почему так сложилось – вопрос, занимавший многих вдумчивых наблюдателей; ни один из них не получил на него исчерпывающего ответа ни от бывалых служащих богадельни “До 120!”, ни от самих её обитателей, включая колясочников со второго этажа, где, в отличие от первого, абсолютное большинство составляли представители некогда сильного пола, а женщины встречались редко, как бабочки на снегу.
Так или иначе, после недолгого делового разговора с директором заведения в его кабинете на первом этаже Рома Розенсон был радушно принят и на втором: в служебном помещении, своего рода каптёрке, его угостили растворимым кофе и сухим сахарным печеньем.
Угощали Романа две то ли сестры-сиделки, то ли няни-поломойки – Лара и Зина; ему было всё равно, на какой они тут числились должности. Обе приехали из России три года назад, обе были рады новому человеку – “своему”. Зина выглядела лет на тридцать, не больше – голубоглазая стройная брюнетка на высоких ногах, знающая себе цену. Лара – та была постарше, за пятьдесят, много пережившая, ещё больше видевшая. Говоря без умолку о выставленном ею за порог пьянице-муже, о новом сердечном друге и о своей кручёной жизни, она перемежала бегущую речь легко ложившимся в строку матерком и подливала кофе, подкладывала печенье. А Зина сидела молча, только отрывисто поглядывала на Рому – давно и высоко оценив себя, привычно оценивала теперь симпатичного плечистого новичка.
В нешироком проёме приоткрытой двери каптёрки Рома видел, как по коридору, точно такому же, как и внизу, на первом этаже, ездили инвалиды в своих колясках. Они ездили уверенно и искусно, делая неожиданные повороты и обгоняя друг друга. Они двигались тесно, словно бы роясь. На людей в белых медицинских халатах, изредка возникающих то здесь, то там в их движущейся массе и возвышающихся над нею, они поглядывали со скрытым интересом, как на рыбаков рыбы из воды. Колясочники за стеной каптёрки являлись как бы существами иной формации, попавшие сюда, на второй этаж богадельни “До 120!”, с другой планеты и почему-то здесь поселившиеся.
– А эти… – Рома Розенсон кивнул на дверь, – они, вообще-то, как? Смирные?
– Ну, как… – Лара пожала крепкими плечами. – Днём они ездят, в домино играют. А ночью спят. Можно сказать, что смирные.
– Куда они ездят-то? – спросил Рома.
– Да никуда! – сказала Лара. – Куда им ездить? Тут вот, по коридору.
– А на улицу? – спросил Рома.
– Да как они поедут! – удивилась такому вопросу Лара. – По лестнице они не могут, там же ступеньки, а ключа от лифта, – она вынула из кармана халата ключик на шнурке и показала Роме Розенсону, – у них, конечно, нет.
– А они хотят? – Рома взглянул на Зину, сидевшую молча. – Вниз?
– Мы не спрашиваем, – сказала Зина.
– А нижние, с первого, – продолжал расспрашивать Рома, – здесь, что ли, не показываются?
– Они же ходячие, – объяснила Зина. – Им сюда зачем?
– Но если, например, ноги у кого отнимутся, – добавила Лара, – тех могут сюда перевести, к нам. Были такие случаи.
– У наших тут всё есть, на втором, – сказала Зина скучным голосом. Ей надоел этот разговор, за чашкой кофе ей хотелось поговорить на другую тему: кем работал Роман в России и из какого города он приехал в Израиль – может, выяснится, что они земляки.
– Всё есть абсолютно! – подтвердила Лара. – И питание хорошее, и уход суточный. Мы им пелёнки поменяем и уложим на ночь, а ты уже потом смотри, если кто вызовет звонком.
– А сколько их всего? – спросил Рома, соображая, что может послужить причиной ночного вызова.
– Всего тридцать девять, – дала справку Зина, как будто подвела черту и с размаху поставила печать.
– Тридцать восемь! – уточнила Лара. – Ночью же умер один, из восьмой палаты.
И вот тут-то через открытое окно в комнату влетела пчела.
Не возьмусь утверждать, что за все тридцать два года жизни Романа Розенсона пчёлы оказали на него какое-либо влияние. Он, разумеется, сталкивался время от времени, как каждый из нас, с этими насекомыми – где-нибудь в парке или в лесу. Но осмысленно, со знанием дела отличить пчелу от осы он бы не сумел. Да ведь, правду говоря, редко кто это и умеет в нашем урбанистическом мире, кроме пчеловодов, обладающих таким умением в силу своей профессии, да угрюмых дикарей, кормящихся собирательством где-нибудь в непролазных джунглях Папуа и Новой Гвинеи.
В отличие от назойливой, но безвредной мухи пчела обладает боевыми качествами: может ни с того ни с сего напасть на прохожего человека и ужалить. Набрасывались пчёлы и на Рому, он отмахивался и отбивался, но безуспешно: раз пять, а то и десять был атакован. Он не смог бы припомнить, где и при каких обстоятельствах случились эти нападения, да такая памятливость ничего бы и не прибавила: цапнула сволочь, и всё тут. Опасливо глядя на пчелу с её жалом и ядом, летящую своей дорогой, Рома Розенсон даже на окраине сознания не выстраивал связь между нею и мёдом, которого был большой любитель. Мёдом, медленно текущим в Святой земле, янтарно светящимся в стеклянных банках, на магазинных полках.
– Пчела, – насторожённо следя за полётом насекомого, сказал Роман. – Дай-ка я её газеткой пришлёпну!
– Не надо! – предостерегла красивая Зина. – Другие сразу налетят, всех искусают.
– Случались уже такие случаи? – озабоченно подивился Роман Розенсон. – Чтоб всех подряд перекусали? Это сколько же их должно сюда поналететь…
– Тут пасека рядом, – дала объяснение Зина. – Их там тучи, просто тучи. В суд уже подавали – не помогает.
– Потому что судья – аферист, – рассудила Лара. – Тут всё же не лес, а дом престарелых. А пчёлы эти летают и летают. Это же опасно, особенно для пожилых людей! Не успеешь оглянуться, а они до смерти загрызут.
– Арабы тоже опасно, – сказал Роман. – И для пожилых, и для любых. И живут они рядом, им даже пасека не нужна. Во-он минарет торчит!
– Правда, – согласилась с такой оценкой действительности красивая Зина, а Лара привела возражение:
– Арабы хоть люди, от них любой вред можно ждать. А эти, – она укоризненно взглянула на гудящую над столом пчелу, – тьфу!
– Ты поосторожней, – предостерегла товарку Зина, – а то Петрик на тебя снова телегу накатает.
Зазвенел звонок к ужину, и колясочники, шелестя резиновыми шинами, ринулись по коридору к столовой. Роман не успел спросить, кто таков этот Петрик и, подымаясь из-за стола вслед за женщинами, подумал: “Наверно, левак какой-нибудь. За арабов заступается”.
После ужина наступил черёд ночи и сна. Сёстры уложили колясочников в койки и разошлись по домам. Старшая сестра сидела в дежурке, там пел и шутил телевизор. Она сидела на высокой табуретке, как капитан на своём мостике, посреди ночного моря, пустынного на первый взгляд и обманчиво спокойного. На вопрос Романа Розенсона, чем ему следует заняться в первую очередь, она лишь пожала плечами: инвалидная команда спит, что тут поделать. Эта сестра не склонна была к задушевным разговорам, и Роман, собравшийся было поделиться с нею своими знаниями о трековых гонках на велосипеде, молча выскользнул из дежурки в коридор. Там было пусто, хоть шаром покати, из открытых дверей палат доносились стоны и храп.
Южная ночь, эта чёрная красавица, прилегла на Святую землю, опустилась тьма с небес на богадельню “До 120!” и скрыла её от чужих глаз. Да и что на неё глядеть! Ночью добрые люди спят – и ходячие, и колясочники, и медперсонал, и звери в поле спят на свой лад: шакалы, и суслы, да и неустанные пчёлы на своей луковой пасеке. Только тать в ночи не спит, шастает тут кругом в поисках наживы.
Темень наступила. Где-то что-то такое читал Рома Розенсон про темень, подступающую к нашим отечественным краям – здорово было написано, очень живо, и вот запало в голову: “Тьма, пришедшая со Средиземного моря…” Это про нас, про нас: ведь отсюда можно до Средиземного моря на гоночном велике доехать за пятнадцать минут. Там было ещё интересно про какого-то чудака и как Иисуса Христа казнили.
Присев к регистрационному столику около лифта и уложив голову на согнутую в локте руку, Рома задремал. Ему снились бегущие по коридору богадельни криворогие антилопы-гну, он таких видел по телевизору, по каналу “National Geographic”.
Посреди ночи затренькал звонок, заморгала красная лампочка на стеклянной, в золотой рамке панели вызовов: кто-то дёргал за шнурок в палате номер семь. Роман поднял голову от столешницы, выпрямился на стуле и, с удивлением сообразив, где он, быстренько зашагал на вызов по коридору, очистившемуся от антилоп-гну без следа.
Вызывал старик, мутно различимый в темноте четырёхместной палаты. Койка старика стояла у окна, жёлтый месяц и молоки звёздных путей были словно размазаны по чёрному стеклу. Приподнявшись на руках над подушкой, старик что-то говорил, твердил на непонятном наречье, из которого Роман Розенсон не различил ни слова. Видя искреннее непонимание Романа, старик вздохнул и по-русски произнёс отчётливо:
– Никак не засну. Таблетку дай.
Рома сбегал к дежурной сестре за снотворным, отнёс таблетку старику под окном и дал ему запить. Бессонный старик что-то невнятно пробормотал, подобрал сильные руки и бревном рухнул на подушку, так что кровать заходила ходуном на своих четырёх железных ногах. А Рома вернулся к хлипкому столику под доской вызовов, возле лифта, поёрзал головой по столешнице и, подложив под щёку регистрационный журнал, заснул сном праведника, кои ещё встречаются иногда на Святой земле, робко пасутся на её пажитях наряду с нечестивцами.
– Петрик из второй палаты, конечно, на весь этаж самый боевой, – сказала Лара, напяливая прорезиненный оранжевый фартук на медицинский халат. – Пчёлы – это у него задвиг такой, а так он знаешь какой учёный? И по истории всё знает, и по географии, и по чему только хочешь… Ахмед, поросёнок, опаздывает!
Дневная смена в богадельне “До120!” заступила в шесть утра, а медбрат Ахмед опаздывал. Подъём и мытьё колясочников под душем, таким образом, задерживались до прихода араба. Роман мог идти, но спешить ему в такую рань было некуда. Он, честно говоря, ждал появления красивой Зины – поделиться с ней впечатлениями о первой рабочей ночи. Но Зина взяла на сегодня отгул – поехала в Крайот, на родину Иуды, чтобы пообщаться там с дальними родственниками, недавно прибывшими на ПМЖ из Кривого Рога.
На допотопном Фиате приехал Ахмед, и вместе с Ларой, в четыре руки, они споро перемыли своих стариков. Минут пятнадцать Рома Розенсон наблюдал, для общего развития, за их работой, а потом сел в автобус и поехал домой отсыпаться.
Дни, в очередь с ночами, то ли катились, то ли перекатывались с боку на бок, а время оставалось неподвижным для обитателей богадельни “До 120!”. Петрик потянул шнурок экстренного вызова перед рассветом, в пятом часу утра. На улице было темным-темно, и не только наступление светлого дня, но и само его существование казалось сомнительным для всякого разумного человека.
– Ахмед? – спросил Петрик, когда Роман Розенсон проявился в чуть подсвеченном из коридора проёме двери.
– Роман, – сказал Рома, входя. – Ахмед – дневной, а я ночной. Новенький, первую неделю только работаю… На что жалуетесь?
– Ни на что, – сказал Петрик. – На что можно жаловаться?
– Вызывали? – терпеливо уточнил Роман Розенсон.
– Вызывал. – Он выговаривал “л” мягко и округло, с польским акцентом. – Садитесь вот сюда… Угостите болеутоляющим?
– Голова болит? – сказал Роман, присаживаясь на краешек койки. – Может, от погоды?
– А что там может болеть, в голове? – требовательно спросил Петрик. – Мозг выше боли, это факт. Тогда что – кость?
– Ну, не знаю… – сказал Роман Розенсон. – А таблеточку – пожалуйста: у меня болеутоляющее и снотворное всегда в кармане.
– У меня кости ноют, – сказал Петрик, проглотив таблетку. – А голова, молодой человек, болит оттого, что думает. Кто не думает, у того не болит… Вот, например, Нострадамус.
– А? – спросил Роман. Делать ему было нечего, а Петрик интересно говорил. Даже непохоже, что левак.
– Ты не слыхал про Нострадамус а? – приподнявшись на подушке, жёстко спросил Петрик.
– Как не слыхал! – с жаром отвёл подозрение Рома. – Я слыхал! – Он, действительно, кое-что знал о провидце – смотрел о нём фильм по ТВ и даже нашел статейку в “Google”. Рома Розенсон, хотя и привык смотреть на мир с высоты велосипедного седла, любил интересные вещи и помимо велосипеда.
– Ну, хорошо, – отступил Петрик. – Допустим… Так вот, Нострадамус подсчитал, что конец света наступит 21 декабря 2012 года. Астрономически подсчитал! Р-раз – и всё!
– Как – всё? – с недоверием переспросил Рома. – Совсем, что ли?
– Индейцы майя, про которых ты, наверно, тоже слыхал, – продолжал Петрик, – а Нострадамус про них не то что не слыхал, но даже не подозревал об их существовании – эти индейцы пришли к тому же выводу: конец света произойдёт через два года, 21 декабря. Всё…
– Ну, это мы ещё посмотрим, – не стал унывать Роман Розенсон.
– Первые признаки уже видны, – сказал Петрик и покачал головой.
– Льды, что ли, тают? – проявил знание Рома.
– Мимо… – сказал Петрик. – Пчёлы улетают.
– Куда они улетают? – удивился Рома Розенсон. – Вон, недавно совсем, на прошлой неделе, в дежурку одна залетела.
– Заблудилась, – озабоченно предположил Петрик. – Перепутала что-нибудь.
– Да чего она перепутала! – усомнился Роман. – Летела-летела, потом глядит – окно…
– А в окне, – иронически усмехнулся Петрик, – ты, дундук, сидишь. Она и обрадовалась… Так, что ли?
– Ну, не знаю, – сказал Роман без обиды. – Может, и так.
– Тут нечего и знать, – жёстко сказал Петрик. – Пчела поумней нас с тобой будет, ей здесь делать нечего… “Залетела”!
– А правда, что вы жалобу написали на сестру, когда она пчелу пришибла?
– Написал, – признал Петрик. – Пчёл нельзя убивать.
– Так они ж кусаются! – возмутился Роман.
– А ты, что ли, не кусаешься? – возразил Петрик. – Тогда тебя тоже надо пришибить.
– Ну, я, предположим, не кусаюсь, – сказал Роман в темноте комнаты. – Я ж не собака.
– Ты кусаешь хлеб, мясо, – гнул своё Петрик. – У тебя кусательный аппарат развит на все сто. И при этом совсем не обязательно кусать меня или вон его, – Петрик кивком головы указал на соседа, храпевшего на своей койке у противоположной стены. – Но, если припечёт, ты и человека цапнешь за милую душу.
– Цапну, – согласился Роман. – Но только за руку и, во-вторых, не до смерти. А пчёлы до смерти могут загрызть, я точно знаю.
– За руку, говоришь, – проворчал Петрик. – Это потому что за горло не получится ухватить.
Сосед напротив застонал во сне и зачмокал губами, как будто погонял лошадь. За распахнутой дверью палаты коридор, тускло освещённый ночными светильниками, был пуст, как шахтный штрек.
– Ну, что, меньше болит? – спросил Роман. – Кости?
– Нет пока, – сказал Петрик. – Эти таблетки одна химия, их надо запретить давно.
– Массаж лучше всего помогает, – сказал Роман. – Я сколько раз травмировался, связки рвал, боли страшные – и вот именно массаж просто спасал.
Петрик не проявил интереса к тому, по какой причине Роман Розенсон связки рвал; прошлое медбрата, как видно, ничуть его не занимало.
– На массаж у нас тут очередь какая, – угрюмо заметил Петрик, – сам знаешь.
– Я могу отмассировать, – предложил Рома. – У меня опыт.
– Давай попробуем, – ворчливо согласился Петрик. – А то сил уже нет терпеть.
– Начнём с плечевого пояса и пойдём ниже, – засучивая рукава, объявил Роман. – Ложитесь на живот.
Движениями пальцев, мягкими и в то же время сильными, бороздящими Роман обтекал тело старика, его давно утратившие упругость мышцы. Вниз, ещё раз от головы вниз, как будто отслаивая от костей боль и стряхивая её, отбрасывая прочь в темноту ночи. Старик лежал смирно, трудно дыша.
– Ты говоришь, пчёлы жалят, – внятно произнёс Петрик. – Ну да. Эти ужаленные избраны. Отмечены печатью.
– Я, значит, тоже отмечен? – удивился Роман Розенсон. – Меня же ведь кусали.
– Жалили, не кусали, – терпеливо поправил Петрик. – Я тебе объясню. Люди просто не понимают. Пчёлы из другого мира, из сопредельного.
– А как же мёд? – нажимая сильней, спросил Роман.
– А что мёд? – сказал Петрик. – Мёд – нектар божий. Если б не мёд, первые люди с голоду бы погибли, и земля осталась пустой. Бортники – знаешь?
Про бортников Рома Розенсон ничего не знал.
– Ну, бортники, – объяснил Петрик. – Они дикий мёд собирали по колодам, по дуплам… Вот здесь, вот здесь посильней!
Роман поднажал, ему стало жарко. Продолжая массировать, он плечом утёр пот со лба.
Жарко было и Петрику – то ли жарко, то ли холодно.
– Ужаленные и избранные, – сказал Петрик, – переживут День Конца и перейдут в сопредельный мир. Два года ещё осталось…
Напрягая сильные гибкие пальцы, привычные намертво сжимать велосипедный руль, Роман продолжал водить руками вдоль тела пчелиного старика. “Так вроде нормальный, – нависая над Петриком, размышлял и раздумывал Роман Розенсон, – а крыша у него всё же набекрень. Пчёлы…”
“Пчёлы… – глядя как бы со стороны на богадельню “До 120!”, на свою койку на втором этаже у окна и на себя в этой койке, раздумывал и размышлял Петрик. Он не ощущал уже ни своего увечного тела, ни проникающих, отслаивающих жизнь от смерти пальцев Романа Розенсона, ни присутствия самого Ромы, продолжавшего, кажется, что-то говорить и спрашивать. – Пчёлы… – Оглядываясь назад, Петрик видел на зелёном горизонте островерхий шатёр, сложенный из жердей и покрытый ветвями с овальными, размером с ладонь глянцевыми листьями. Шатёр становился всё ближе, выглядел всё отчётливей. Петрик, волнуясь, приготовился увидеть в нём или около него своих давно умерших родных – отца с матерью, сестру. Он увидел гребца с мускулистым, открытым солнечному ветру торсом, в долблёном челне, скользящем по реке к берегу и шатру, и со счастливым смирением признал в нём самого себя. Лодка скользила по тёмной воде, как по маслу, тишина мира казалась, а может, и в действительности была музыкой.
Подойдя к берегу впритык, гребец выпрыгнул из лодки и легко зашагал к шатру, и Петрик вдруг вспомнил дивную летучесть стремительной походки. Высокие кусты куртинами обступали тропу, по которой он шёл. Тёплая земля пружинила под его ногами. У входа в шатёр хлопотала у костерка, разведённого в булыжном ложе, молодая женщина – готовила еду. К спине женщины был привязан, наподобие рюкзачка, младенец. У самого костра сильный гребец бросил на камни связку серебристых рыб, нанизанных на пропущенную через жаберные щели лубяную верёвку и ещё трепыхающихся. Затем он опустился на землю и свободно растянулся, удовлетворённо оглядывая свой дом, мать с младенцем и розовый костерок, ластящийся к ногам, как собака. И Петрик вглядывался в картину глазами вольного гребца, и ему было отрадно, что эта молодуха родила ему сына, что дом его – полная чаша: река кормит рыбой, пчёлы – мёдом. Что ноги легко носят, и нет нужды в кресле на колёсах. Что жизнь проста, как таблица умножения, и никто не пристаёт с дурацкими пожеланиями дотянуть до 120. Петрику хотелось завести разговор о пчёлах и разведать, где они тут поселились – в дупле или же в колоде, – да он не успел: из-за реки, а, может, из лесных зарослей донеслось упреждающее “Давай сирену, а то не довезём!”, и ревун “скорой помощи” пинком вытеснил все другие звуки мира и залил отрадную картину густою тьмой.
– Живой, живой! – опустив телефонную трубку на рычаг, сообщила красивая Зина. – Откачали его.
– Ну, это просто зашибись! – заметила прямодушная Лара и обернулась к Роману Розенсону, угрюмо сутулившемуся на стуле. – И кто тебя только просил ему массаж делать, когда он еле живой и на тело, и на голову.
– Он сам просил, – сказал Рома. – А то бы я не стал.
Давно рассвело, время шло к завтраку, а ночная смена всё не расходилась: судьба Петрика была почему-то небезразлична медперсоналу второго этажа богадельни “До 120!”
– Ты его затёр почти до смерти, – сказала Лара. – И это ему повезло, что “скорую” сразу вызвали. А есть ещё такие, которые жалуются, что медицина у нас плохая.
– Сколько его там продержат? – спросил Рома. – В больнице?
– Долго держать не станут, – сказала красивая Зина со знанием дела. – Каждый день влетает в тысячу баксов или даже больше, если анализы. А ты как думал!
– Да никак я не думал, – оправдался Роман Розенсон. – Не он же сам платит, а казна.
– Раз очухался, – заключила красивая Зина, – так его, скорей всего, после обеда уже выпишут. Обход пройдёт, документы оформят…
– Тогда я домой не поеду, – сказал Рома. – Подожду, пока его привезут. А то всё же неудобно…
Но везти Петрика обратно на “скорой” оказалось накладно, богаделенский врач не хотел вводить администрацию в расходы. Вот тут-то Роман и предложил свои услуги: доставить больного из госпиталя до самого места в инвалидном кресле, пешочком. Здесь недалеко, вполне можно управиться. И полезно: Петрик по дороге свежим воздухом подышит, продует лёгкие после гериатрической больницы.
Путь туда, с порожним креслом на велосипедных колёсах, Рома засёк по часам; получилось двадцать пять минут. Значит, обратный ход займёт полчаса, от силы минут сорок. Пока выпишут документы, то да сё – ну, час. Обернёмся до темноты.
Ждать не пришлось: документы были уже готовы. В больнице никто не удивился, что выписанного Петрика Выгодского, с постоянным местом жительства в доме престарелых “До 120!” пришёл забирать медбрат с креслом. Пришёл – значит, так и надо: скатертью дорога, полотенцем путь. Петрик был задумчив, тих. “Какой-то он вяленый, – подумал Роман. – Как видно, рано его выписали, надо было хоть до завтра ещё подержать”. И спросил, чтобы начать разговор:
– Вам анализы все сделали?
– Сделали, наверно, – сказал Петрик. – Я не спрашивал.
– Вы ночью взяли и сразу отключились, – с упрёком сказал Роман Розенсон. – Я слышу – дыхание идёт, но слабое.
– А я такое видел, Рома, – не поворачивая головы, сказал Петрик. – Такое раз в жизни видят… – И замолчал.
– Ну, что? – поторопил Роман и, поскольку Петрик продолжал молчать, уточнил вопрос: – Видели – что?
– Реку, – неохотно сказал Петрик. – И двор.
– Река – большая? – продолжал спрашивать Роман Розенсон.
– Довольно большая, – прикинул Петрик.
– Как, например, Нева? – спросил Рома.
– Примерно, – сказал Петрик. – Не гони так, куда спешишь!..
– Значит, это не у нас, – проявил Роман знание географии. – У нас самая большая – Иордан, её курица перескочит.
На улицах было многолюдно, народ возвращался с работы по домам. Лавируя между прохожими, Роман толкал кресло, стараясь не накренять его на поворотах и не вывернуть седока под ноги пешеходам. До богадельни оставалось пройти три жилых квартала, потом – пересечь шоссе и обогнуть широкое луковое поле, окружённое зарослями красных, белых и жёлтых бугенвилий.
– Нет, не Нева, – сказал Петрик. – Нева холодная, а та, моя – тёплая.
Через шоссе переправились без помех, по “зебре”. Водители предупредительно тормозили, завидев инвалида в кресле-каталке, с сопровождающим.
– Где ж она, всё-таки, могла течь? – призадумался Роман Розенсон. – Вот что интересно…
– Всё там было, – с тоскою в голосе сказал Петрик. – Рыбы, пчёлы. Так хорошо… А я не успел досмотреть.
На поле со стороны шоссе вела тропинка, проложенная сквозь высокие заросли кустов, густо украшенных цветами – красными, белыми и жёлтыми. Красных бугенвилий, более сильных, было больше, чем жёлтых и белых. Перед кустами и тропинкой, ведущей в заросли, вплотную к ним – так, чтоб его можно было увидеть с дороги – был прикреплён к двум шестам рекламный щит. Этот щит опирался тыльной стороной, спиной о цветущие кусты, как бы открывая перед проезжими и прохожими вид через окно, ведущее в иные края. Мускулистый дикарь со своей дикаркою был изображён там рукой наивного умельца, крытый листьями островерхий шатёр и синяя река с причаленной к берегу лодкой. В ясном небе застыла в полёте занимавшая добрую треть картины пчела с золотыми усиками, туго опоясанная чёрным лакированным пояском. Красочное изображение венчала удостоверяющая надпись, выполненная чёткими библейскими буквами: “Пасека “Луковый мёд”. Подарочная упаковка, низкие цены”.
Петрик вцепился в колёса своего кресла, и Роман послушно остановился.
– Мне сюда, – сказал Петрик. – Это здесь.
– Так магазин же вон по той дороге, – указал пальцем Роман Розенсон. – Ещё с полкилометра до него, вот тут и планчик нарисовали.
– Нет-нет! – твёрдо возразил Петрик. – Ты не знаешь. Я ночью не успел досмотреть!
– Там пчёлы летают, – озабоченно заметил Рома. – А если нападут?
– А ты не ходи, – сказал Петрик. – Я сам поеду и сразу вернусь. – И направил кресло на велосипедных колёсах к щиту, к тропинке, ведущей в кусты и на луковое поле за теми кустами.
Роман Розенсон остался и праздно стоял. Минут через десять он озаботился: подступали сумерки, надо было ехать дальше, а на тропе никто не появлялся, и с поля не долетало ни единого звука. Рома решительно вздохнул и ступил на тропу.
Кресло-каталку на краю поля, на фоне закатных кустов, не просто было увидеть. Роман разглядел Петрика, сидевшего в кресле совершенно неподвижно; пчелиный рой стоял над ним, как чёрный дым над трубой.
Об этой истории много писали в газетах. Рому Розенсона никто ни в чём не винил – несчастный случай, что ж тут поделать! Возвращаясь с похорон в богадельню “До 120!”, Роман ломал голову над тем, что же такое успел досмотреть покойный Петрик на луковом поле. И назавтра – ломал.
И через неделю.
И через год.