Стихи
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 36, 2010
Голос мой становится седым…
* * *
Среди весёлых дон-жуанов
я самый грустный дон-жуан.
Среди российских либерманов
я самый русский либерман.
Среди отъявленных злодеев
я самый маленький злодей.
Среди последних прохиндеев
я не последний прохиндей.
И мне звонят друзья-поэты –
Калашников и Бережков.
Но на пустынный берег Леты
я не зову своих дружков.
Я их люблю любовью брата,
а может быть, еще сильней.
Моя любовь не виновата,
что мне со стороны видней,
как пожирает огнь геенны
последний райский уголок,
где мы нетленны, но мгновенны,
и под собой не чуем ног.
* * *
Он так хотел сойти с ума,
но как-то не сходилось.
Он вышел из дому. Зима
белела и светилась.
Он посмотрел по сторонам,
превозмогая жалость:
белело тут, светилось там,
а жизнь не получалась.
Он шёл в толпе, томясь одним –
умом, и тьма народа
взаимодействовала с ним
как мёртвая природа.
Круговорот каких-то морд
урчал и мыслил здраво,
и, как великий натюрморт,
лежала сверхдержава.
Над ней луна средь бела дня
плыла в небесной сини.
Он шёл, молчание храня
от имени России.
Он понимал её умом
и понимал поэта,
который смел сказать о том,
что невозможно это.
Но пусть и Запад, и Восток
исполнены коварства,
Россия все-таки не Бог,
а Бог – не государство.
1982 (?)
* * *
Те, для кого закрыты небеса,
напрасно в них глядят во все глаза.
И жалко их базарное веселье
перед железной дверью в подземелье…
2007
НЕМОТА[1]
Когда слезоточивый газ
течёт из юных женских глаз,
и звёзды, ставшие очами,
пронзают бездну пустоты, –
вселенский голос немоты
звучит безлунными ночами.
И крик души – безмолвный крик
над Гибралтарскими Столбами
летит, отпущенный губами
в Аид сошедших Эвридик.
И, отражаясь от небес,
окутывает Пиренеи,
и немота шумит, как лес,
и небо кажется темнее,
чем тьма, чем истина, чем крик,
который всё летит, немея,
и нет ни одного Орфея
на миллионы Эвридик.
* * *
Владимиру Друку
Имеющий уши не слышит,
не видит владелец очей,
и в каждом законнике дышит
державный покой палачей.
Их дети познали науки,
их жёны спокойны во сне,
и даже предсмертные муки
у них благородны вполне.
Кровавые слёзы просохли,
и жизнь худо-бедно прошла,
и словно ослепли, оглохли
цветы легендарного зла.
И пусть миллионы не встанут
из вечной своей мерзлоты,
они повторять не устанут,
что помыслы были чисты.
Не знаю. Быть может. Не знаю.
Не знаю и знать не хочу.
Ступаю по кромке, по краю.
Безвестные кости топчу.
ОТРЫВОК ИЗ НЕЗАВЕРШЁННОЙ ПОЭМЫ
Чужих постелей властелины,
не закалённые войной,
Распутина и Катилины
не замечают за спиной.
Под гром победного салюта
им сладко естество пытать
и грудью твёрдой, как валюта[2],
невозмутимо трепетать.
Идут стальные легионы,
здоровый дух чеканит шаг.
Но экс- и вице-чемпионы
покинули тебя, Спартак!
И гроб хрустальный на лафете,
в котором возлежит твой меч,
прицеплен тросом к Царь-Ракете:
игра с огнём не стоит свеч.
Их нет в продаже. И не будет.
В динамиках скрипит кирза.
Распутин немку приголубит —
и фюрер выпучит глаза.
И я с моей системой нервной
и комплексом чужих идей
тебя отправлю в 41-й —
как сверхраба на сверхлюдей!
И пусть скрестятся ваши гены
здесь, на коломенской версте,
и крест возникнет из геенны,
и жид, распятый на кресте…
середина 80-х (?)
* * *
Если разобраться, если вникнуть,
стоит ли вниманье привлекать?
Можно к одиночеству привыкнуть –
мало ли к чему не привыкать!
Я могу довольствоваться малым.
Не пора ли выйти из игры?
С головой накроюсь одеялом –
и открою новые миры.
Как улитка или черепаха,
в спячке познающая себя,
за кордоном нищеты и страха,
за границей собственного я,
где уже ни боли, ни обмана,
где не страшно жить и умирать,
где, по крайней мере, как-то странно
злобствовать, витийствовать, играть, –
жизнь моя едва ли мне приснится.
В полночь в Елисейские поля
выпорхнет из рук моих синица
и авось сойдет за журавля.
В тёмном небе некого стесняться –
лишь бы не задеть за провода.
Перед смертью – что мне прибедняться,
после смерти – что мне правота?..
Вербное настанет воскресенье,
а когда – бессмысленно гадать.
Если вникнуть – адское везенье.
Если разобраться – благодать.
конец 80-х
МОНОЛОГ ОФЕЛИИ В ОБРАЗЕ ЛУНЫ[3]
Cиньоры, я – Луна, планета Снов!
Я освещаю отражённым светом
сон разума, брожение умов,
священный ужас, свойственный поэтам,
безумный трепет непорочных дев
и непорочный трепет дев безумных,
кровосмешенье датских королев
и робкие шаги злодеев юных.
Мои лучи слепят глаза слепцов
и заполняют пустоту природы,
и праотцы взирают на отцов,
на вымершие города и роды,
как Бог живой на вымерших богов,
как дети на отцов своих ушедших,
но отражённым светом всех веков
я обливаю только сумасшедших!
Я развращаю просвещённый ум
и отвращаю от дневного света.
Бесплодные плоды великих дум
я заполняю пустотой Поэта.
И в пустоте я воздвигаю свой
златой чертог! И всё в моем чертоге –
ползучий гад, и человек, и боги –
всё что ни есть – и сам чертог златой!
Мой свет, синьоры, – это высший свет,
а высший свет, синьоры, – свет бессрочный –
свет истины, которой в мире нет,
и слёзы девы, может быть, порочной!..
ПОЭЗИЯ
Всегда отделена от государства,
во времени нигде ей места нет.
Но царство Божье – истинное царство.
А кто не верит в это – не поэт!..
* * *
Памяти Алексея Парщикова
Статýя сойдёт с пьедестала без помощи ног. [4]
Но тьма велика, и никто ничего не заметит.
И облик Диавола примет разгневанный Бог,
и двадцать веков светом истины разом осветит.
Но что нам до истины? – этот холодный огонь
исходит с небес, до которых любви не добраться.
Свеча догорает, и воск обжигает ладонь.
Того и люблю, с кем придётся навеки расстаться.
Закаты Европы красивы в пространстве пустом.
Статýя без ног переходит века и границы.
Статýя без ног огибает пустующий дом.
Свеча догорает, и ты опускаешь ресницы.
Природа боится, но не пустоты, а себя.
Себя, то есть тех, кто собой заполняет природу.
Статýя без ног заполняет природу, и я
уже не могу различить пустоту и свободу.
* * *
Голос мой становится седым,
чтобы легче превратиться в дым.
Этот дым восходит к небесам,
чтобы свет пролился, как бальзам.
Чтобы кто-то через триста лет
вдруг открыл, что был такой поэт…
2009
ЦЕЗАРЬ И КЛЕОПАТРА
Древний Египет. Цезарь — возлежит в позе Сфинкса. Появляется Клеопатра — в прозрачной одежде, не оставляющей никаких сомнений.
Клеопатра: Чем занят Цезарь?
Цезарь: Клео! Заходи.
Клеопатра: А ты не занят?
Цезарь: Для тебя? Ты шутишь?
Иди ко мне.
Клеопатра: О чём ты думал?
Цезарь: Так…
Когда-нибудь меня убьют…
Клеопатра: Быть может…
А я сама убью себя. Змеёй.
Достаёт маленькую змейку.
Смотри. Вот эта маленькая змейка
вопьётся мне сюда.
Цезарь: Сюда?..
Клеопатра: Сюда.
Цезарь: Ты носишь свою смерть с собой?
Клеопатра: Царица
всегда должна иметь всё при себе.
Дарю тебе на память.
Цезарь: Клеопатра!..
Обнимает её. Клеопатра выскальзывает из его рук.
Сама ты — змейка! Я хочу любви!
Иди ко мне.
Клеопатра: Не время, Цезарь.
Цезарь: Змейка!
Хочу любви!
Вновь притягивает её к себе.
Клеопатра: Не время.
Вновь выскальзывает. Хохочет и убегает.
Цезарь бежит за ней и, поскользнувшись, падает.
Что с тобой?
Цезарь: Я вдруг себя увидел… в луже крови…
на мраморном полу… А надо мной —
мои друзья… Мои друзья-убийцы!..
Стать Цезарем — и пасть от рук друзей!..
Встаёт.
Ты представляешь, Клео?
Клеопатра: Ненавижу,
когда мне сокращают имя.
Цезарь: Блеск!
Иди ко мне.
Клеопатра: Кто сокращает имя,
тот сокращает жизнь.
Цезарь: Твою?
Клеопатра: Свою.
Цезарь: Я вижу, ты не в духе. Жаль!..
Клеопатра: А в Риме
тебя зовут по имени?
Цезарь: Меня?
Меня зовут везде и всюду — Цезарь.
Я — Цезарь, понимаешь?
Клеопатра: И жена
зовёт тебя в постели — Цезарь?
Цезарь: Клео,
иди ко мне.
Клеопатра: Зачем? Чтобы тебя
звать Цезарем в твоей постели?
Цезарь: Слушай,
чего ты хочешь?
Клеопатра: Власти.
Цезарь: Надо мной?
Клеопатра: Да, если ты, и правда, Цезарь.
Цезарь: Правда
есть то, что называют правдой. Рим
устроен так, что правда — это Цезарь,
а Цезарь — это правда.
Клеопатра: Здесь не Рим.
А Рим — не здесь.
Цезарь: Неправда. Рим — где Цезарь.
Я занят, Клеопатра.
Клеопатра: Чем же?
Цезарь: Тем,
чего ты хочешь. Властью.
Клеопатра: Цезарь…
Цезарь: Властью!
Иди, я занят.
Клеопатра: Я хочу любви!..
Набрасывается на Цезаря, как змея, и жалит его поцелуями.