Рассказ
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 36, 2010
Марина Меламед
ЭТЮДЫ ДЛЯ ФЛЕЙТЫ
Ну, давайте, вперёд, пропустите, с чемоданом-сумкой-рюкзаком, расступитесь, вам говорю я, сэр Томас, он же Антон Григорьевич, он же Томашевский, собиратель нот.
Да, нет, не состоял, не привлекался, в разводе, курю, полторы в день, абонемент в бассейн, человек на два паспорта, просроченная виза на ту сторону жизни.
Паспорт российский, паспорт израильский, горчица американская, пельмени из телятины, брюки чёрные, рубаха без галстука, белая, седина в бороду, бес в ребро. Белый верх, чёрный низ, лаковые туфли – флейтист. В сандалиях не прочь бы, но тогда – саксофон, прочь сандалии, когда на пути концерт для флейты с оркестром.
Я иду по трапу, поднимаюсь в самолёт, который никуда не летит. Ни пассажиров, ни пилотов, пусто на борту, сажусь, пристёгиваюсь, подходит стюардесса. На ней строгий английский костюм и белый передник. Предлагает мне чай с малиной, кофе с молоком, гоголь-моголь, орешки. Выбираю гоголь-моголь и предлагаю ей сесть.
Это моя мама. Она садится рядом, вздыхает, смотрит в окно. Молча наливает себе кофе.
Самолёт начинает гудеть, разбегается, за окном темнеет. Мелькают картинки, контурные карты за шестой класс, облетевшие деревья, осенние листья, газетные полосы, медаль за плаванье в первом классе, свадебные фотографии: мы с Олей обмениваемся кольцами, а потом она отворачивается, новый этюд, ступеньки, терции, соло…
Мама, вздыхая, гладит меня по голове, беру её за руку, целую. Нас всего двое, в этом самолёте и на всём белом свете, чай с малиной и гоголь-моголь.
Тихо в мире, самолёт уходит в небо, ясное небо над океаном белых облаков.
Просыпаюсь – яркое солнце, новый день, вся жизнь впереди, два дня до июня… Будильник говорит, что уже семь утра.
Израиль, пальмы на пути к автобусу. Днём я существую в Тель-Авиве, а по ночам улетаю неизвестно куда… Мама остаётся во сне, а я возвращаюсь сюда, на улицу Алленби, на продавленный диван под книжными полками и маминым портретом.
Вздыхаю медленно, на счёт восемь, раскрывая руки ладонями вверх, физзарядка перед началом учебных действий. В музыке тоже иногда считают до восьми. А в жизни – до двух, потом до трёх-четырёх, и всегда потом до одного.
С руками, поднятыми ладонями вверх и в стороны, раздвигая мир и отбрасывая ненужное, – руки мастерового, то есть – флейтиста, дыхание для музыки, остальное подстраивается – к рукам и дыханию.
Завтрак с видом на понедельник для мужчины сорока с лишним лет, без особых примет, невралгия в правом боку. С утра в супер – туда, где вещи с надеждою на комфорт, где люди растаскивают веточки по своим муравейникам и строят свой уют, по дороге выпуская слова, взаимные вулканы и тайфуны. Короче, любят друг друга как умеют…
Я так и не научился вот этому – насильственной заботе, когда идёшь вдвоём, опираясь на соседнее плечо, а оно тебя направляет вправо-влево. Занимается твоим средним и высшим образованием. Уточняет формулировки. И ты перестаёшь отвечать за слова… Зато вас двое, и вам не страшно.
Из супера – домой, потом бегом в автобус, на работу, стоя, сидя, в полунаклоне, вдыхая-выдыхая “Винстон” или “Мальборо”, глядя на пролетающие мимо пальмы, насвистывая Чайковского. Щелкунчик, танец феи Драже.
Иногда музыка становится жизнью, а игра переходит в профессию. Пассажи в поисках точности, покорение вершин в подчинении правилам. Правила необходимы, а ноты неожиданны, особенно, если к ним не привыкать…
Когда улетает последний звук – приходит пауза, и в тебе начинает собираться новая мелодия – из уличного шума, ночной тишины, телефонных звонков… В конце концов, звучит всё, успевай оглядываться. Если слушать внимательно, музыка не заканчивается никогда.
Кажется, я по-прежнему лечу в давешнем самолёте неизвестно куда. Хорошо бы, к примеру, в Бельгию, я там никогда не бывал… В крайнем случае, в Данию, в Копенгагене у меня, кажется, сын. То есть, кажется, что он по-прежнему в Швеции. От первого брака.
Возможно, у меня там внук (внучка), ни в чём нельзя быть уверенным наверняка. Надо бы позвонить, спросить, годы идут, люди детей рожают. Дети вырастают и забывают номера телефонов… впрочем, и родители тоже… нет, это никуда не годится. Угрызения совести в утренние часы совершенно выбивают из графика. Чувство вины, возвращайся к вечеру, я буду весь твой, с видом на телевизор.
Проверить газ, ключи на гвоздике. И вплавь, вперёд и вдаль по этой реке жизни.
В детстве я играл на флейте, у окна, раскрытого прямо в питерскую осень-весну – когда моросит дождь, трудно разобраться, какое у нас время года на дворе, но где – известно точно: вон под той звездой, три сантиметра по небу от соседней крыши.
Около маминого дома всегда стоял такой запах, словно ванили насыпали прямо на асфальт. А на втором этаже звучал рояль, холодные россыпи настойчивых клавиш, гаммы, этюды, от которых некуда деться – стойкие прямые лестницы звуков, шаг в сторону – ошибка, только вверх и вниз и только по правилам. В нашем доме жили одни музыканты.
На третьем этаже преподавали фортепиано частным образом, мимо по лестнице ходили чинные дети с нотными папками, некоторые даже в белых гольфах. Они никогда не съезжали по перилам, а я съезжаю до сих пор, хотя в последнее время только во сне.
Когда-то мы с мамой жили сегодняшним днём, не оглядываясь, пока наши дни не разбежались в параллельные реальности. Это такая игра, трое сбоку – ваших нет, все ваши куда-то уехали, море кому Красное, кому Балтийское, засела игла в сердце моём, Адмиралтейская, наверное.
Питер прикарманивает своих так, что не оторвать…
Тель-авивские сны наполнены питерским дождиком и тяжёлым небом с редкими просветами, а дорога развернулась сквозь пустынные шоссе, через море пальм – куда-то восточнее Парижа. И значительно южнее Норвегии.
Мама осталась караулить наш старый дом. В последний момент она отказалась ехать со мной в неведомую даль, – нежно погладила паспорт по дерматину, потом меня по руке и, молча вздохнув, порвала заявление на глазах у изумлённой чиновницы ОВИРа. Я своё заявление забирать не стал.
Оркестр слышно, но не видно, переменная облачность, мелкий дождь, уезжаю. Толпа исчезает, чемодан превращается в тыкву, то есть в трость и шляпу, на руках белые перчатки, иду по чистому полю прямо к выходу из страны, дома, города, конец игры, re-start.
Куда хочешь, можно улететь – во сне. На седьмое небо, в конце концов, в Канаду, там, говорят, не так жарко. Когда насвистываешь, мотив пробивает тучи-облака, январь-февраль и даже август.
На седьмом небе утро. И запах ванили…
До пенсии мама преподавала теорию музыки, хотя мир отказывался подчиняться законам классической гармонии, да и композиция постоянно выстраивалась во что-то несусветное…
Истинная гармония, на мамин взгляд, – была разве что во времена Моцарта, затем она исчезла, по созвучию с новыми социальными радостями.
Теперь человек мечется в поисках гармонии, ударяясь об острые углы мироздания, считала мама и строила домашний мир исключительно под музыку Шуберта, в крайнем случае – Вивальди.
Откровенно говоря, я считаю иначе. Гармония существует только в природе. Человек рождается в хаосе и всю жизнь учится звучать с окружающими более-менее гармонично. Музыка – единственный способ создавать гармоничные сочетания сразу, без того чтобы тратить на это всю предыдущую жизнь…
Когда этот мир слышит хорошую музыку – он хоть как-то держится на плаву.
Что можно предложить мелодии для уютного звучания? Флейту, свечу и клавесин – так считала мама и отдала меня на флейту, чтобы хоть как-то поддерживать тонус в окружении рока и электрогитар. Флейта – солирующий инструмент, нужно какое-то сопровождение, я имею в виду – музыкальное. Как минимум – рояль.
На рояле играла Оля, стараясь удержать меня в рамках мелодии и ритма сегодняшней жизни. Но оказалось, что аккомпаниаторы нужны всем, а солистов – пруд пруди. Каждый из нас – солист, если вдуматься… И Оля ушла аккомпанировать другому солисту, скрипачу с большим концертным стажем.
Что такое дуэт, не знает никто, хотя все догадываются. Умение петь на два голоса, жить на две мелодии, которые превращаются в одну. Считается, что таким дуэтом призвана быть семья, хотя практика показывает – дуэт с собакой (кошкой) создать проще. А с родителями жить в ансамбле – почти невозможно… И я решил изменить тональность и общее звучание окружающего пространства. Знаете, как на Ближнем Востоке дует ветер? Особенно зимой.
Мама по-прежнему жила в Питере, но нас всё равно всегда было двое на этом самолёте и в этом мире и на всех фотографиях, хотя говорить мы предпочитали на расстоянии.
Тут очень помогает эхо, оно усиливает звук…
– Алло, мам, я еду к тебе – ну вот-вот, через месяц-два, знаешь, мне приснился самолётик, а мы с тобой на нём летели неизвестно куда, не грусти, конец связи…
Через неделю:
– У меня всё в порядке, только в квартире взорвался бойлер, обвалилась стенка… все деньги ушли на ремонт. Я приеду, но позже, правда-правда, я скоро, ну, так вот оно… ты пока подбирай ноты…
– Приезжай, я сделаю тебе гоголь-моголь… Когда соберёшься ехать, на забудь привезти ананасы…
Через месяц:
– Мам, пока приезд откладывается, не обижайся, придётся отдавать долги за ремонт, еду… уже ноябрь, наверное, скоро весна…
– Конечно, весна наступит, со мной или без меня, – отвечает мама. – Ничего, мой мальчик, не спеши, а я пока начну варить тебе вишнёвый компот… в крайнем случае – варенье.
А ведь если мама приедет – придётся рассказывать правду. Что всё не так, как ей бы хотелось, и гармония нынче совсем другая…
Что (но, да, поэтому, – нужное подчеркнуть) теперь я охраняю универмаг по кличке “супер”, благодаря этому, на квартиру, спасибо, хватает, но нет, не солист и не флейтист ни в какой филармонии.
Заглядывать в чужие сумки, автоматически застёгивать постороннюю жизнь – да что там может быть интересного… Что я открыватель дверей, наблюдатель воздушных потоков, флюгер на крыше ближневосточного супера. Дует ветер, иногда даже перемен, а я вращаюсь вокруг своей оси, показывая людям дверь, то есть вход.
Дождь, дождь на пути, как он шумит в окно, лишь бы на улицу не выходить… но я выйду и даже полечу в Питер – когда-нибудь, обязательно.
Небо становится к вечеру тёмно-синим, ветер уносит пожухлую листву и воспоминания о несбывшемся, и отчаянно хочется праздника, с мандариновой звездой, хрустящим снегом под ногами… Сколько можно без праздника? Организм уже не выдерживает…
Быть может, праздник – это тихая снежная дорога, синий сумрак и пара фонарей… Если есть куда идти, тут и пальмы сгодятся на пути к морю, и освещённые дома на Алленби…
Но во сне пароход уплывает без меня. Я бегу за ним, а вода отступает, и все пароходы уплывают без меня, и все поезда куда-то уходят без оглядки… в конце концов, можно велосипедом, а ещё лучше – на роликах. Да вон – самолётик, бумажный, из газеты, на деревянных планках, звёзды на крыльях…
В какой-то день недели, ничем не примечательный, суббота уже прошла, а следующая никак не наступала – дождь, лица сливаются, люди идут сквозь тебя… я уже уходил из супера, как вдруг послышались крики справа – там, где овощи-фрукты. Я – охранник, моё дело – дверь, но что уж тут… побежал, еле протиснулся сквозь набежавшую толпу… на полу лежал старичок – вроде дыша, но неловко так лежал, рука подвернулась…
Моментально приехала “Скорая”, ему сделали укол и хотели переложить на носилки, но тут старичок открыл глаза и стал кого-то искать в толпе, мучительно оглядываясь, запрокидывая голову назад…
Потом у него в кармане зазвонил мобильный, Чайковский, “Маленькая серенада”, а он всё не мог достать-ответить, я помог ему подняться. Телефон всё звонил, наконец, он сумел нажать нужную кнопку и взлетел женский голос, высокий, как флейта-пикколо:
– Ты где?! Я так волнуюсь, я тебя потеряла, почему ты вечно куда-то исчезаешь, куда ты подевался?!
– Я тут, в магазине. Ты забыла купить апельсины, пришлось вернуться…
Трубка помолчала, потом изумлённо выдохнула:
– Я не понимаю, зачем тебе апельсины…
– Ты же просила апельсины…
– Когда? Я говорила про ананасы…
Старик сунул под язык таблетку, передохнул, улыбнулся мне на прощанье и пошёл себе, не торопясь, в сторону выхода, высматривая консервированные ананасы.
Как старики медленно ходят. Врач из “Скорой” собирал гораздо быстрее свои причиндалы, но задержался заодно и тоже взял пару банок.
– Видеть не могу ананасы, – сказал он мне, когда выходил из магазина, – но моя мама их обожает…
Через неделю я летел к маме в Питер, моментально нашлись и банковская ссуда, и билет, и самолёт. Тяжёлые облака лежали плотным одеялом, но я прилетел, здравствуй, город, хотя улыбаться тут не принято, но всё-таки, хоть мимолётно, оглянись.
Питерский двор – точнее, проезд, сначала арка, увитая жестяной надписью “Булочная”, – пропустил меня без слов. А у подъезда по-прежнему пахло ванилью.
Мама открыла дверь и тихо ахнула, потом обняла меня за голову, как маленького.
– Идём, я как раз компотику сварила, правда, он ещё горячий…
На телевизоре – кружевная салфетка, на стенке – японская плетёнка с птицами, на полу – ковёр, ничего не меняется, и вид за окном тот же.
У мамы тут своя вселенная, – скамейка во дворе, арка, тополь… Целое богатство. Наследство даже, от бабушки-дедушки, как наша квартира и этот двор с запахом ванили… а завещать больше некому.
– Как ты сумел приехать, Тоша? Ты, случайно, флейту не продал?
– Я скорее совесть продам… Просто я трубочист, мам. Дворник. Я моряк дальнего плаванья, я играю на пароходе, гаммы, сольфеджио… То есть, я охраняю вход и беру за это деньги…
– Всё-таки, лучше, чем если бы ты играл на похоронах…
– У нас не играют на похоронах, – это разве что в Америке, под саксофон.
– Так то в Америке. Вообще, мне нравится эта концепция.
– Чтобы под саксофон?
– Нет, чтобы молча. Так что перееду я, пожалуй, к тебе, для достойного финала.
– Не надо бы для финала… пускай лучше для жизни.
– А для жизни ты будешь меня охранять и прямо на улице играть на флейте. Старушки, знаешь, любят на свежем воздухе посидеть, на скамейке с видом на любимого сына…
На столе лежат мамины документы, билет… Я поставил рядом банку ананасов для убедительности, для достоверности, что это не во сне, кажется, мы всё-таки полетим вдвоём, а там – будь что будет, какая разница. Я засыпаю без единой печали за пазухой. Вчера уже нет, а завтра ещё не наступило…
В окно заглядывает тополь, – и светится мир – зелёный, щебечущий, я еду на велосипеде по лесу, раннее утро, лучи просвечивают сквозь деревья.
Звучит мелодия флейты, почти свирель, дудочка – а мне четырнадцать, а я лечу на велосипеде сквозь утренний лес домой, на дачу, туда, где мама готовит свой компот из вишен и лесных ягод, где белая кружевная скатёрка и японская плетёнка на стене – две птицы и веточка рябины, и ещё ничего не было, всё только случится…