Рассказ
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 36, 2010
Наталья Неймарк
Дворянское гнездо
По четвергам к Дому приезжает машина из мошава. Йоси лихо тормозит у самого тротуара, где уже волнуется очередь. Привычные пререкания немедленно замолкают, и вся очередь окончательно теряет и без того нестройный свой ряд: народ высыпает на дорогу, теснится к заветной двери грузовичка. И всего-то их здесь человек десять, не больше. Пара стариков, остальные – старушки. И спешить им совершенно некуда – все, отспешили уже свое! Казалось бы, могут и постоять солидно и спокойно, вежливо пропуская друг друга вперед, но нет, эти будут переругиваться и толкаться еще минут пять, пока Йоси не наведет порядок. Пока не крикнет так, что старушки показательно испугаются и дружно вернутся на тротуар. Тут обязательно из виллы напротив прискачет смуглая расхлюстанная девчонка и поверх старушечьих голов крикнет Йоси что-то свое тарабарское. Не обращая внимания на протесты старичков, передаст Йоси деньги и получит из его рук – так же поверх голов – пакет с пластиковыми баночками: творог, сметана, масло. Девчонка убежит вприпрыжку домой, а старики начинают покупать долгожданный творожок, сметану да яйца. Обязательно каждый должен спросить: «Кама?»[1]. Как будто не помнят, что баночка творога – десять шекелей, сметана и ряженка – еще пятнадцать шекелей, десяток яиц – двенадцать. Йоси терпеливо ответит: «диесать, диесать вэ од пиять – двадсат пиять». Он уже почти понимает стариков. А что делать? Без русского сейчас – какой же бизнес?!
Через пять минут старики закончат покупки, могут, кажется, и по квартиркам своим одинаковым разойтись. Чего, спрашивается, было так спешить и волноваться? Но нет, старики не спешат, расселись по скамейкам, как куры на насесте. Ждут. И вот оно, дождались! Из Дома, солидно опираясь на трость, выходит профессор. Седой, благородного вида старик, всегда аккуратно застегнутый на все пуговицы голубой рубашки с накрахмаленным воротничком, с неизменной стрелкой на бежевых элегантных брюках, на ногах не сандалии-шлепки, не разбитые тапки, а почти щегольские кожаные мокасины, точно под цвет ремня на брюках, на голове неизменная кепочка. Щеголь этот, мило улыбаясь, не спеша подходит к Йоси, не торгуясь, не спрашивая цену, не выбирая-проверяя, получает от продавца свои два пакета. Один побольше, другой поменьше. Отдает деньги, всегда без сдачи, с легким поклоном говорит продавцу свое пижонское «сенькью» и опять, не спеша, слегка опираясь на трость, дефилирует мимо зрителей назад. Еще один элегантный поклон в сторону сидящих старух, старикам отдельная учтивая улыбка, и все – был таков! Представление окончено. Можно и по домам. Но еще минут пять будет обязательное обсуждение:
– Видела? Видела? И себе и ей взял!
– А как же! Он же их обеих должен ублажить!
– И у кого он, интересно, сегодня будет завтракать?
– А он сначала у себя дома, а потом у нее ест.
– Да нет, они же вместе едят всегда.
– Ну да, Ольга-то вечно с тарелочками к ним бегает!
– Ага! Его-то мадам вообще не готовит!
– Ну, не скажи, иной раз от них такие запахи на весь этаж, что хоть дверь вообще не открывай!
– Ох-хо-хо! Чего не бывает! Тут один маешься, как перст, а его сразу две ублажают! – это подал голос один из стариков.
– А тебе и завидно! – отзывается второй старик.
– А чего завидовать? Они ж обе с него шкуру, небось, снимают! Обе, небось, с утра до ночи пилят!
– Ты это не скажи, он их обеих железно держит! Они при нем и пикнуть боятся!
– Ну, ты скажешь! Тут на днях такой крик у него стоял, думал, сейчас кто-то точно из окна выбросится. Я случайно как раз под их окнами сидел. А потом ничего, вечером, как ни в чем не бывало, обеих выгуливал.
– Да ладно-то сейчас, а как он с ними в молодости управлялся?
Старухи хихикают и постепенно расходятся по своим убогим кухонькам. Заливать творог свежей сметаной да запивать ряженкой. Еще вчера прикупленные питы – вот и весь их завтрак по четвергам. Может, сырники потом кто нажарит, да вечером угощать всех будет. Обязательно одна из старушек выпендрится и булочек напечет. Вечером, когда жара спадет, и они опять выползут из своих нор, разговор будет снова вокруг да около чудных соседей кружиться.
Да сколько ни судачь, все равно до правды не докопаться! Ничего толком про них неизвестно. Сколько ни пытаются жильцы Дома разузнать да понять, все непонятно и очень уж странно. Как-то прямо не по-людски!
Ну, посудите сами:
Живут себе старик со старухой, только что не у синего моря, а у желтой пустыни. Старик – Михаил Маркович, старуха – Вероника Андреевна, Ника. Приехали из Ташкента, как и все, в начале девяностых. Дети в Америке, а эти живут-поживают в Доме. Получили социальное жилье среди первых. Квартирка хоть и маленькая, но все же двухкомнатная. Таких в Доме почти нет. Да и зачем? Постояльцы-то, в основном, одинокие старики. За жилье копейки платят. Есть дежурный администратор, который их с внешним миром связывает, да сестра дежурная, да технички-уборщицы. Живут себе, не тужат! Даром что всю жизнь на другую страну отпахали, здесь получают пособие просто так, за старость, и крышу над головой, и медицину бесплатную. Грех, грех жаловаться! Особенно пока они еще на своих ногах. А потом, потом тоже не на улицу – для тех, кто уже не может сам справляться, для тех есть другой Дом, дом престарелых. Дом отцов называется. Хотя вернее-то было бы домом матерей называть…
Итак, жили-были старик со старухой у самой желтой пустыни. Нормально! – скажете вы. Ан нет!! Вы погодите-то говорить, вы дальше послушайте! Вот, пусть даже и не я вам расскажу, пусть вам хоть самая что ни на есть среднестатистическая старушка из Дома расскажет, Мирка. Она всегда к вашим услугам здесь же на насесте своем, как солнце чуть поутихнет, сидит. Только и ждет случайных слушателей.
– Я-то чуть раньше них заселилась. Мне, дай ей Бог здоровья, Шурка, племянница моя, помогла сразу, как я приехала, в этот Дом устроиться. Тогда уже в центры абсорбции не селили, а деньги на съем давали. Это другой вопрос, что Шурка-то о себе, а не о тетке своей родной пеклась. А то пока мне у нее жить пришлось бы. А у Шурки хоромы, дом целый! Она еще с сестрой моей покойной в семидесятые приехала, а мой не хотел никак, даже переписываться с ними не давал. Ну, а как он умер, я сестре-то и написала. Тут и перестройка как раз, все поехали, да и я собралась. Юдочка, сестра моя, умерла уже, а Шурка, ничего не скажу, Шурка мне сразу ответила, звать стала. Как уж я приехала, как дети мои меня выпроваживали, это отдельная песня…
Тут надо обязательно Мирку прервать, напомнить ей о профессоре, а то она еще битый час про себя рассказывать будет, а до того, что нам интересно, так и не доберется! Так что надо ее в этом месте остановить и спросить аккуратненько:
– Так что, ты первая в Дом въехала? Небось, лучшую квартиру себе выбрала? Дом-то пустой, наверное, стоял?
– Да нет, в Доме тогда студенты жили. А как алия пошла, студентов-то под белы ручки и куда-то там переселили, а Дом ремонтировать начали. Мы когда с Шуркой пришли, еще вовсю здесь рабочие бегали. Краской пахло – хоть противогаз надевай. Но Шурка моя так спешила, так спешила от тетки родной избавиться, что ни запаха, ни ремонта замечать не хотела. Сразу к Фаньке побежала. Они же подруги! А Фанька как раз принимать хозяйство приехала. Ее как раз начальницей тогда назначили. Она и говорит Шурке: «Конечно, конечно, перевози свою тетю. У меня уже есть одна пара, которая должна в конце недели приехать. Их квартиру как раз заканчивают. А ты до конца недели все документы и оформишь.» Шурка и побежала все оформлять…
Нет, нет, опять Мирку понесло. Неужели придется ее прервать и самостоятельно ввести вас в суть дела? Мирка, конечно, обидится, она считает себя первоисточником и никому не согласится уступить право «первой ночи». Она же, в самом деле, первая познакомилась с ними, с чудиками этими. Так что давайте наберемся терпения и все-таки дослушаем миркину историю до конца.
Миркина племянница бегала и оформляла документы, а Мирка ходила в Дом квартирку себе присматривать. Очень ей понравилась та двухкомнатная, которую уже заканчивали ремонтировать. Все вокруг Фаньки крутилась, хотела у нее именно эти хоромы выпросить. Фанька мило улыбалась, но ничего не обещала. Потом предложила выбрать Мирке этаж, место в середине или конце коридора, но все об однокомнатной квартирке говорила. Мирка ей уж и про мебель, и про вероятный приезд детей намекала, но Фаина, пересыпая речь какими-то непонятными «барур» да «беседер», делала вид, что не понимает намеков. А про будущих жильцов этой двухкомнатки говорила, что это, мол, микре миюхад, в смысле – особый случай. Так и получилось, дали Мире угловую, светлую однокомнатку, в которой она и сейчас проживает. Вроде как ничего себе квартирка, даже чуть больше, чем остальные, но Мирке уж очень обидно было, что вот она и первая на очереди, и вроде как уже и не совсем с улицы, а все равно кто-то обошел на повороте. Очень она хотела на этот «особый случай» посмотреть.
Где-то через пару месяцев после торжественного миркиного переселения, когда она себя уже ощущала если не хозяйкой Дома, то уж старожилом точно, они появились. Сначала несколько раз прибегала маленькая юркая женщина. Она сразу бежала к Фаньке, сыпала на нее быстрые свои вопросы, что-то записывала, что-то горячо объясняла. Затем вместе они поднимались на второй этаж проверять квартиру. Женщина все норовила проверить и лифт, и лестницу, и как окна открываются, все про какой-то мазган[2] спрашивала. Мирка уже решила, что все эти разговоры про семейную пару – для отвода глаз, а на самом деле эта шустрая тетка для себя все готовит. Она несколько раз пыталась приветливо заговорить с женщиной. Та даже остановилась разок, но не дала Мирке задать ни одного даже самого безобидного вопросика, а сама начала выяснять: жарко ли в комнатах, шумно ли, своя ли мебель или здесь выдали. Когда узнала, что у Мирки все свое, ну, не совсем, конечно, свое, а от племянницы перепало, тут она совсем потеряла к Мирке интерес и опять за Фаиной побежала. Потом в квартирку стали свозить вещи. Все эта женщина суетилась, но и Фаина тоже участвовала, не то чтобы очень активно, но уж побольше, чем с Миркой. Уже Мирка знала, что зовут женщину Ольгой, что сама она живет в центре абсорбции, недалеко отсюда, на Абарбанель, что она в стране уже давно, почти полгода. А иврит она еще дома в Ташкенте знала, так что не было у нее никаких проблем даже с рабочими говорить. То приведет кого-то стену подмазать, то сама лезет пробки на щитке проверять. Удалось Мирке узнать все-таки, для кого это тут такие цирлих-манирлих разводятся. Оказывается, ждали со дня на день приезда какого-то важного профессора с женой. Вроде как они были все из себя герои-отказники, им потому и положено было особое отношение. Самого профессора уже и место в университете ждало, но он еще не решил, принимать предложение сразу, или оглядеться сначала. Может еще и в Хайфу решит переехать. Там самый главный университет в стране. Но пока Ольга своему профессору должна все подготовить, потому что он не простой олим-хадашим[3], а сионист, ученый с мировым именем и а-гройсер[4]герой. На прямой вопрос Мирки, кем сама Ольга этому профессору приходится, Ольга ответила с плохо скрываемой гордостью: другом и соратником.
– Ага, ага, я так и поняла, что не родственница, а секретарша.
Ольга посмотрела на Мирку внимательно первый раз за все недолгое их общение, но ничего не ответила. Тут как раз привезли в профессорскую квартирку ящики и коробки, и Ольга побежала навстречу улыбающимся неспешным грузчикам.
Постепенно Дом заполняли новые жильцы. В основном это были такие же одинокие пожилые женщины, как и Мирка. Мирка встречала каждую как полноправная хозяйка. Некоторые даже принимали ее за непосредственную заместительницу Фаины. Новые Миркины подруги жались к ней, ловили каждое ее слово, и Мирка была почти счастлива. С Шуркой она к тому времени почти полностью разругалась. Сидя вечерами на скамеечке перед Домом или в маленьком тенистом садике за ним, Мирка, поддерживаемая сочувственными репликами товарок, не уставала пересказывать перипетии своих баталий с бессовестной племянницей.
– Ты представляешь, она меня совсем за дуру считает! Обворовать меня хочет и думает, что я не пойму! Скинула мне старый телевизор, холодильник, а я ей свои льготы за это отдай! Что я, дурнее паровоза? Я так и сказала: – государство мне льготы дало, а не тебе. Ты свое еще двадцать лет назад получила! Может, я тоже хочу новый «грюндик» да холодильник новый, а не твою рухлядь! Ты мне в карман не заглядывай, не надо мои деньги экономить! Захочу, куплю «тадиран», не захочу – не куплю! Не твое это дело!
– Да, да, Мирочка, ты совершенно права! – вторили новенькие. – Нет сейчас денег, потом накопишь, и купишь, что захочешь! Почему это ты должна старье всякое за ней донашивать?
– Я ей говорю: «а сломается твоя рухлядь, я что, должна буду за полную стоимость покупать?». Так она вся покраснела, за сердце начала хвататься. Да меня этими фойлэ штыками[5] не проймешь. Хоть бы памяти своей матери, моей покойной сестры, постеснялась!
Но тут прибежала Соня:
– Приехали! Профессор твой с профессоршей! И эта, секретутка его с ними. Уже разгружаются.
Все дружно ахнули и побежали к воротам.
В том, что именно этот статный седовласый мужчина был тем самым профессором, сомневаться не приходилось. По тому, как лихорадочно горели глаза сразу помолодевшей Ольги, нельзя было ошибиться. А тут и Фанька выскочила из Дома и только что ножкой не шаркала, пританцовывая перед ним.
– Брухим а-баим! Добро пожаловать! Как вы долетели? Мы вас так ждали, так ждали! Для нас это такой кавод[6], такой кавод! – тараторила она.
Профессор устало, но с большим достоинством улыбался в ответ. Ольга подхватила сразу два чемодана, да еще попыталась подцепить баульчик, но профессор благосклонно остановил ее и баульчик поднял сам. Но Фанька почти вырвала из профессорских рук эту непосильную ношу. Все направились к Дому, но стоявшая чуть в стороне статная женщина произнесла неожиданно высоким голосом:
– Михаил! – прозвучало это как команда «к ноге». Профессор, смущенно охнув, немедленно оставил Ольгу с Фаиной и поспешил на полусогнутых ногах к даме.
– Никуля! Радость моя! Прости, дорогая!
Дама, не скрывая раздражения, позволила взять себя под локоток, и так вся эта странная группка: профессор при Никуле, Фаина при бауле, Ольга при чемоданах – прошествовала в Дом.
Профессорша, возвышаясь над сопровождающими ее лицами, проследовала мимо Мирки, Сони и прочих незначительных деталей декорации. Декорация, правда, немного подкачала: народ безмолвствовал. Ни приветственного колыхания рук с флажками, ни радостных криков, ни цветов к ногам царственной особы.
Вероломная племянница Шурка была немедленно оставлена в покое, почти прощена и практически забыта. Мирка с подругами помчались в ее квартиру, которая – вот уж удача, так удача! – находилась как раз напротив профессорских хором.
Не повезло. Они уже зашли и даже закрыли за собой дверь. Слышны были лишь неясные голоса. Мирка не стала, конечно, подслушивать, но кое-что удалось разобрать. Ольга радостно верещала – ожидала, видимо, горячих слов благодарности за обустроенное гнездышко: она и холодильник какой-то раздобыла, и плитку притащила (может, и на помойке где-то нашла, но уж что отмыла ее до блеска, это точно), и обед какой-никакой успела накануне притащить. Посредине письменного стола, оставленного прежними жильцами – студентами, поставлена была ваза с миленьким букетиком желтых ромашек, которые буйно и радостно цвели в то время по всему городу, скромно умалчивая о неотвратимости скорого лета со своим безнадежным, бескрайним, безотрадным буро-желтым, серо-коричневым, хамсинно-шарафным цветом и светом. Для тех, кто хотел обмануться, эта пора была самой подходящей. Зеленела, колосилась трава на обычно чахлых газонах, ласкали глаз молодые листочки, ярко цвели бугенвилии, алели цветами живые изгороди, акации извещали о близости Восьмого марта. В общем, профессору повезло. Первое впечатление не должно было его испугать. Но эти наивные ухищрения молодой весны и Ольги, дамы хоть и вполне осеннего возраста, но тоже по-весеннему наивной, не смогли обмануть профессоршу. Радостное верещание Ольги и благожелательный фортепианный тенорок профессора были резко прерваны визгливым контральто профессорши. Оркестр замолчал, Фанька, пятясь и кланяясь, выкатилась из квартиры. Мирка немедленно перегруппировала силы. Соня осталась на посту у открытой двери, а сама Мирка поспешила вниз за Фанькой, чтоб, не дав ей оправиться, получить информацию из первых рук.
Долго ждать не пришлось. Ольга пробежала мимо Мирки, оставив после себя запах обид и обманутых надежд. Подтянулась Соня с подругами. Фаина не оправдала надежд и, сославшись на неотложные дела, быстренько сбежала из-под допроса. Только и успела вытянуть из нее Мирка, что «Вот бывают же такие люди! И что она себе навоображала? Что вся страна сейчас по стойке смирно будет перед ними стоять?» Далее вместо ожидаемых подробностей Мирка должна была выслушать уже навязший на зубах сравнительный анализ алии 70-х и алии 90-х. На припеве «Кше ану бану[7]» у Фаньки зазвонил телефон, и она сделала Мирке знак покинуть служебное помещение.
Вечером в садике за Домом подвели итог: долго здесь профессор с женой не задержатся. Переедут или в Центр, или вообще в Америку к детям. Останется Ольга одна с носом. На этой оптимистической ноте разбрелись по своим ночным норам.
Профессорша долго не распаковывала чемоданы, почти не выходила из Дома, а когда появлялась, вела себя крайне отстраненно. Из обрывков разговоров можно было понять, что она уже написала детям, что не намерена оставаться в этом пыльном провинциальном царстве-государстве, и чтобы они немедленно позаботились об их с профессором переезде. Как-то раз совершенно случайно расположившиеся именно под их окном соседи слышали вполне отчетливые визги Мадам:
– Так и скажи, что ты променял детей на эту стерву! И сионизм здесь ни при чем! Меня-то уж ты точно больше не обманешь.
Профессор отвечал тихим, интеллигентным, не поддающимся расшифровке голосом. Зато уж Никуля орала во весь голос:
– И ты это называешь работой? Ты еще скажи «кафедра», «аспиранты»! Ты, профессор Горлиц-Головин, на этой жалкой шапировской стипендии сидишь, да еще не устаешь благодарить за нее! Да ты же там, как последний лаборант! Подай, принеси, пошел вон! Ты мог хотя бы в «Технион» пробоваться! В «Бар-Илан», в конце концов! Нет, из-за этой лахудры убогой надо было именно здесь договор подписать! Ну и сиди, жди, пока стипендия не кончится, пока тебя не вышвырнут. Только уж, пожалуйста, без меня.
Опять «бу-бу-бу» профессора и новый ответный взрыв:
– И не мечтай! Я отдала тебе лучшие годы, перенесла все твое идиотское диссидентство, а сейчас должна уехать, чтобы ты тут остался со своей боевой подругой? А как ты все эти годы жил-выживал? Если б не моя зарплата, где бы ты был сейчас? А кто эти блядские сохнутовские посылки толкал? Она-то уехала, а ты просто, как последний поц, вылетел отовсюду! И куда ты вылетел? Прямо под теплое крылышко дуры-жены! Мало мне было всех этих лет? За все в награду эта дыра, эта жара, да эта блядь в придачу, – дальше шли уже явные слезы, потом окно закрылось, и через некоторое время можно было наблюдать трогательную парочку, неспешно прогуливающуюся по аллейке за Домом. Профессор нежно держал под локоток свою Веронику Андреевну. Никуля иногда подносила руку к глазам, но в целом выглядела вполне умиротворенной. Даже пару раз как бы невзначай склонила свою крупную породистую голову на фактурное плечо мужа. Идиллия!
Профессор, между тем, казался очень довольным собой, страной, Домом и даже городом! Он развил бурную деятельность и выглядел всегда одинаково приветливо и деловито. Утром выбегал, как мальчишка, в спортивных шортах и майке. Трусил энергично в сторону Мецады, поворачивал направо, и только его и видели. Ну, видели, конечно, чего уж там… Замечено было, что где-то посередине Мецады в районе Абарбанель у здания Безека ждала его Ольга – тоже в коротких штанишках и футболке. Фигурка у нее еще ничего себе сохранилась. Вместе они добегали до Неот Мидбар и, проплавав там минут сорок, выбегали обратно. В районе Абарбанель Ольга поворачивала налево в свой мерказ-клита[8], а профессор трусил дальше в направлении Дома. Часов в одиннадцать профессор в чисто выглаженной рубашке с баульчиком через плечо уезжал в университет, где какой-то Шапиро платил ему то ли зарплату, то ли стипендию. Ольга в Доме почти не появлялась. Народ начал привыкать к ним. Да и профессорша Вероника-Ника-Никуля как-то пообтерлась, стала меньше выделяться среди других жителей Дома. Постепенно они, видимо, все-таки распаковали свои чемоданы. Как и все прочие, закупили малый олимовский набор: холодильник «Тадиран», стиральную машину «Зануси», телевизор «Грюндиг». Стало ясно, что всё, Горлиц-Головины обосновались в Стране и ни в какую Америку пока не собираются переезжать.
Следующий взрыв всеобщего внимания к профессорской семье пришелся на войну. Фаина собрала жильцов и произнесла разъяснительную речь, дабы успокоить стариков, объяснить им текущий момент и раздать противогазы. В результате, как и следовало ожидать, началась настоящая паника. Старики во главе с Миркой побежали в ближайший супермаркет закупать клейкую ленту для заклеивания окон, хотя Фаня несколько раз объяснила, что делать этого не следует, так как в Доме есть прекрасное бомбоубежище, и после сирены есть как минимум минута, чтобы спуститься в подвал. Заодно старики раскупили соль, сахар, муку и спички. Профессор выглядел на собрании очень спокойно, супруга его тоже, но вечером того же дня из-за их закрытой двери снова слышались визги профессорши. Опять поминались дети, Ольга, отцы-основатели этого маленького восточного рая и даже ближайшие родственники профессора. Вскоре прибежала Ольга и принялась энергично заклеивать окна в квартире Горлиц-Головиных. После первой же сирены и паники у входа в бомбоубежище Ольга вообще переселилась к ним.
От Дома поначалу старались не отходить далеко, благо запасов все сделали на долгую, не меньше ленинградской, блокаду. Но постепенно народ привык, и с противогазами через плечо они, как и прежде, каждый вечер восседали на своих насестах. Ольга с профессоршей тоже выходили на улицу. Иногда и сам Михаил Маркович присоединялся к ним. Он выгуливал своих дам, а те почти мирно беседовали. Просто идеальная семья!
После войны Ольга начала хлопотать о жилье в Доме. Не прошло и двух месяцев, как она переселилась сюда. Квартирка ее, такая же крохотная, как у всех, располагалась прямо над профессорской. Михаил Маркович к тому времени уже перестал ездить в университет, но формы пока не терял. Сразу после войны и переезда «друга и соратника» он возобновил пробежки и походы в бассейн и, пожалуй, только этим и отличался теперь от остальных жителей Дома. Ну, конечно, еще и своим всегда подтянутым видом. Ни тебе трусов-шорт, ни тебе шлепок-сандалий на ногах, ни тебе мятых маек-футболок. Да и дамы его не опускались. Вероника всегда была причесана и наманикюрена, ее пышные волосы – аккуратно подкрашены. Ольга – та попроще, но тоже ничего, держалась. Если б не постоянные Вероникины скандалы, положение можно было бы считать стабильным, а отношения устоявшимися. Соседи даже начали гордиться этой неординарной семейкой. Вновь прибывшим рассказывали о профессоре и его женщинах с нескрываемой гордостью. С чьей-то легкой руки Дом переименовали в Дворянское гнездо, несомненно, намекая на голубую кровь некоторых его обитателей.
Время – удивительная субстанция: минуты тянутся, как резиновые, послеполуденная жара растягивает их бесконечно, а дни, месяцы и годы летят, как угорелые. Или вы, в отличие от обитателей Дворянского гнезда, еще не замечали этого феномена? Если нет, то, значит, вы еще слишком молоды. Поверьте, все впереди! Но, тем не менее, жители нашего Дома не жалуются ни на жизнь, ни на время. Привычный распорядок дня, праздники, мелкие происшествия поддерживают их, плавно перетаскивая через годы. А годы идут себе и идут.
В конце девяностых контингент Дома сильно изменился. Кто-то переехал туда, откуда не возвращаются, кто-то – в Дом Отцов, или, если повезет, еще дальше, за город. На их место, в маленькие, уже оснащенные кондиционерами и тарелками телеантенн, квартиры переезжали уже в основном эфиопские старики. Иногда, для разнообразия, попадались румынские или даже аргентинские старушки. Общим языком становился постепенно уже не русский, а иврит. Даже неразлучные Мирка и Соня вставляли в свои вечерние беседы «ани амарти ло» (я ему сказала), и «ихие тов» (будет хорошо). А уж на рынке, да в магазине, так вообще обходились спокойно, не ища русских продавцов и кассирш. В поликлинике, тут нечего скрывать, все-таки шли к русским врачам.
По субботам к эфиопским старикам приезжали их бесчисленные родственники. Рассаживались всем своим белоплаточным кагалом прямо на траве за железной оградой и вели птичьи беседы, поглядывая на окружающих ласково и спокойно. Мирка с родными помирилась давно, иногда они забирали ее на субботу, но чаще просто сидела с Соней на своем посту у ворот Дома и наблюдала за происходящим. Наблюдали внимательно, почти без реплик, чтобы потом, на неделе, неспешно обсудить субботу. К профессору и его дамам никто не приезжал, но они и не бывали обычно в Доме по субботам. Вообще, вели они вполне светский образ жизни. Конечно, и остальные жители Дома не пропускали всякие мероприятия, которые заботливая Фаина устраивала регулярно. То привезет детей из соседнего клуба, и те споют старикам свои сильно смахивающие на пионерские песни. То придет баянист и сыграет про синий платочек или старый клен. Профессор и его женщины такие концерты не посещали. Они все больше в консерваторию ходили, благо недалеко. Иной раз в субботу утром за ними приходил экскурсионный автобус, и они уезжали на целый день куда-нибудь на Мертвое море или даже в Эйлат. А профессор с супругой и в Америку даже однажды летали. Думали, все, уж теперь точно с концами! Уж и на квартирку их начали аргентинцы заглядываться. Да нет, вернулись. Профессор совсем и не изменился после поездки. Только что свою кепочку сменил на американскую веселую шапочку с козырьком. А вот Вероника Андреевна, та сильно переменилась. Ходить стала еще прямее, голову держать еще выше, разговаривать с соседями еще реже. Прогуливаясь по тенистой аллейке за Домом, она вещала что-то Ольге и мужу, вещала настойчиво и горячо. Ольга с профессором послушно кивали в ответ.
Вообще-то, она начала сдавать. Располнела, ходила хуже, с одышкой. Ольга как-то усохла, стала совсем девочкой, если со спины, а лицо, наоборот, как-то спеклось, сморщилось. И только профессор казался все таким же фактурным красивым господином, сошедшим с рекламного плаката о счастливой солидной старости тех, кто заранее позаботился о пенсионных отчислениях.
Вторая война, хоть войной и не называлась, но прошла тяжелее, чем первая. Вроде тогда и не понимали ничего толком, паниковали почем зря, да, видимо, все-таки моложе были. Да и слышно было эту войну не только по сиренам, а по самым настоящим взрывам и немедленным сиренам скорой помощи после них. Но пережили и это. Пережили и практически сразу забыли о ней. Не до воспоминаний стало! Во-первых, Соню увезли. Мирка стала замечать, что подруга как-то ушла в себя, отвечает невпопад. Она сама пошла к Фаине и, не стесняясь старческих своих слез, попросила геверет начальницу посмотреть подругу. А потом, и это было совсем неожиданно, прямо как гром среди ясного неба, ушел из дома профессор, ушел и забыл вернуться. Тревогу, естественно, подняла Ольга, а не Вероника-Никуля. Фаина сначала и не отреагировала почти, но Ольга вцепилась в нее бульдожьей хваткой и не отпускала, пока Фаина не позвонила в полицию, а потом и поехала туда с обеими дамами заявлять. Профессора нашли в тот же день. Но в Дом он уже не вернулся. Ольга с Вероникой Андреевной пропадали подолгу где-то, возвращались поздно вечером молча, под ручку. От Фаины узнали, что профессор в больнице, но долго его там держать не будут. Вот так, на ровном месте, средь бела дня! И ведь такой энергичный, подтянутый всегда, спортивный, можно сказать! Оказалось, что ему всего-то восемьдесят два! Что теперь будет? Понятно, Вероника здесь не останется, наверняка дети заберут. А что с Ольгой? Да понятно что! Будет за своим «другом-соратником» ходить, пока будет за кем ходить, а потом… потом… Что ж тут говорить, все когда-нибудь там будем…
Вскоре приехал Горлиц-Головин младший. Как раз вовремя. Хоронили уже с ним. Весь Дом поехал на кладбище. Все-таки он столько лет собой Дом украшал. Эх, видный был старик, выдающийся, можно сказать.
Поминок не было, но никто, собственно, и не ждал. Но как она улетела с сыночком своим, это всех поразило! Ни тебе попрощаться, ни тебе даже недели положенной отсидеть! Узнали-то, когда пришли, как положено, выразить вдове свое соболезнование. А там одна Ольга сидит – вся такая маленькая, потерянная, с красными сухими глазами.
– Да, – говорит. – Уехали, у сына билеты уже были, он не мог ждать.
– Вот, просила Вероника Андреевна вам, Мира, на память что-то оставить. Вы посмотрите, Мира, может, вазу какую или ковер этот. Я себе только книги все возьму. Вот фотографии потом отправлю, а остальное помогите мне, пожалуйста, людям отдать. Вы же лучше знаете, кому что может понадобиться. А остальное, я уже с Фаиной договорилась, мы в подвал потом снесем. Квартира пока за Вероникой, потом я все оформлю.
Ну, Мирка себе ничего практически не взяла. Так, по мелочам – кастрюля очень хорошая на столе стояла, да часы-радио со светящимися цифрами. Она как раз такие хотела. Но все остальное, почти все, она быстро по людям растолкала. Хотя в глубине души Мирка полагала, что профессор с женой побогаче живут. Но все равно, нормальный дом, приличное хозяйство. Подушки хорошие, настоящий пух. Эфиопке с этажа отдали. Та была очень довольна.
Какое-то время Ольга провела в опустевшей квартире. Разорить оказалось гораздо тяжелее и дольше, чем тогда, почти двадцать лет назад, когда она же и собирала. Но через месяц квартира уже была побелена и ждала новых жильцов. Собственно, жильцы должны были быть «из стареньких». Сейчас решался вопрос, кому квартирку передадут: аргентинцам, которые всего-то ничего в Доме и вообще в Стране, или Мирке. Да, да, представьте себе, Мирка собралась замуж! Да, новость так новость! Вот оно как в жизни – пока жив, живи!
Собственно, Мирка своего жениха давно заприметила, но ничего такого себе совершенно и не думала. Ну, переехал новый старик, и переехал. Правда, его и стариком-то не назовешь, живой такой, яркий, можно сказать даже красивый, крепкий, шумный мужичок. Да еще и грузин. Ну, в смысле, грузинский еврей. Этих тут совсем не бывало. Это же такая редкость, чтоб большая грузинская семья оставила своего старика одного. Но Давид сам не захотел ни с кем из сыновей оставаться, ни, тем более, к зятьям переезжать! А сыновья не хотели об Израиле и слышать! Жена-то покойная была грузинкой. Сам виноват, что не воспитал детей евреями. Но Давид уперся, списался с родными и был таков! Переехал сюда, как стоял – с одним чемоданом. Встретили его хорошо, но жить у племянников, когда с сыновьями не захотел, этого он не мог себе и представить. Вот и для него Дом оказался единственным решением. Давид сразу Мирку заметил. И какая она шустрая, какая бойкая, да как у нее в доме все ладно да аккуратно устроено. А уж когда она специально для него харчо сварила, тут сомнений больше не осталось. Вот оно как! Сколько им осталось, никто не знает, но что осталось – все их!
Мирка очень квартирку профессорскую хотела получить. Давид все посмеивался, что, может, оставим лучше две отдельных, чтоб в гости друг к другу ходить. Но Мирка не хотела и слушать.
В очередной раз она послала Давида поговорить с Фаиной, разузнать. Осталась на скамеечке ждать, да не утерпела, тоже пошла в кабинет к начальнице. И очень хорошо, что пошла. Там целая компания сидела – Фаина, ее Давид да Ольга. За последнее время Ольга еще больше усохла, тихая совсем стала. Почти из комнатки своей не выходила. Вся в черном, как мышка, проскользнет по стеночке к лифту, и нет ее. А тут, надо же, сидит вся разгоряченная, глаза горят, лицо красное. Мирка не сразу и поняла, а как поняла, только ахнула – профессорша возвращается! Вот так-то! Вот тебе и Америка, вот тебе и дети!
– Представляете, – с удовольствием повторяла Ольга. – Она мне сама позвонила. Так и сказала, я хочу к тебе. Плохо мне тут. Ну, понимаете, дети же целый день на работе, внуки ни слова по-русски. Она там совершенно одна. Они уже даже про дом престарелых начали с ней говорить. Она как посмотрела, что это за дом, так сразу мне позвонила. Говорит, никого у меня кроме тебя нет. И все про памятник спрашивала. Я ей фотографию послала, так она всю ночь проплакала. Нет, нет, деньги мне их сын оставил, вы не думайте. А жить она со мной будет. Нам не надо много места. А потом опять все оформим. Это же не проблема, да, Фанечка?
– А как же вещи? Вещи-то ты все раздала, – только и спросила Мирка.
Ольга отмахнулась:
– Да не надо ничего, у меня же все есть. А книги я даже распаковать еще толком не успела.
– Фаина! – откашлялся Давид и посмотрел на Мирку. – Давай вместе думать, что все-таки с квартирой будет.
Но Мирка не дала ему договорить:
– Что тут думать? Надо ей квартиру эту вернуть! Слышь, Фань, вещи-то я мигом у всех заберу. Как она вернется, надо чтобы все на местах стояло. Сколько же ей пришлось перенести, ты только подумай. А ты Ольгу в эту квартиру перепиши. Вот тебе и пара будет.
Давид с восхищением посмотрел на жену.
– А! Какая у меня женщина! Золото, а не сердце.
Встречали профессоршу всем Домом. Ольга помогла ей выйти из машины. Похудевшая Вероника постояла растерянно, огляделась по сторонам. Слабо и жалко улыбнулась Фаине. А когда увидела Мирку, почти бросилась к ней. Обняла, поцеловала. В глазах ее стояли слезы:
– Здравствуйте, Мира! Я так о вас всех скучала, так скучала.
– Брухим а-баим[9], – гордо сказала Мирка и покосилась на своего Давида. – Давайте к нам. Мой Давид такое сациви для тебя сделал – ты в своей Америке ничего подобного и не видела небось.
Все таксисты в городе эту парочку уже знают. На новое кладбище они всегда добираются на автобусе. Сначала до центральной станции, потом на междугородном автобусе до Хацирима. Водитель автобуса уже не ждет, когда одна из старушек, та, что помоложе, нажмет кнопку остановки – сам останавливается. Даже не на остановке, а прямо у поворота на кладбище. А назад они обязательно вызывают такси. На станции по четвергам уже ждут их звонка, и если старушки запаздывают, начинают волноваться.
– Что-то сегодня Жёны не звонят, – скажет диспетчер. – Может тремп нашли?
Примерно в десять обычно раздается звонок, и старушечий надтреснутый голосок просит:
– Монит, бэвакаша, ле-бэйт-кварот хадаша[10]. Диспетчер отвечает, расплываясь в улыбке:
– Аль тидаги, геверет, монит квар ба-дэрех.[11]
Они ждут у ворот. Одна – повыше, покрупнее, вторая – маленькая, сухая. Смешная парочка. Всегда аккуратно одеты в черное. Стоят себе, тесно прижавшись друг к другу, стараются не высовываться из-под тени допотопного зонтика. Толстая старуха втиснется на переднее сидение, а маленькая юркнет назад.
– Ма нишма?[12] – спросит водитель , как у старых знакомых.
И хотя уже сто раз слышал ответ, не откажет себе в удовольствии спросить еще раз, у кого они были, кто у них здесь. И понимающе закивает головой, когда одна старуха скажет со вздохом:
– Наш муж, чтоб ему там пусто было.
А вторая поспешно переведет:
– Баалейну, зихроно ли-враха.[13]
Беэр-Шева – Тель-Авив, 2010