Опыт объективного составления поэтической антологии
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 35, 2010
Дмитрий Сухарев
ЭКСПЕРТИЗА
Опыт объективного составления поэтической антологии
На пороге нового столетия, выпустив из печати антологию авторской песни[1] и отряхнув фекалии, запущенные в мой любовно сооружённый том коллегами из теоретиков жанра, я не на шутку призадумался. Отчего такая нетерпимость? Составитель, он ведь не трутень – труженик. Притом очарованный.
Вспомнилась ругань в адрес Е. Евтушенко, усердно потрудившегося над антологией русской поэзии ХХ века[2]. Чьих-то стихов Евгений Александрович включил побольше, чьих-то поменьше, иных авторов, понятное дело, в книгу вообще не впустил, – не брать же всех подряд. Реакция была от кисловатой до хамской.
Вот как на страницах «Нового мира» разделался с составителем поэт Алексей Пурин: «БедыЕ. Евтушенко от психопатологии – фантастического эгоцентризма; он выбирал что похуже, чтобы на таком фоне самому выглядеть получше»[3]. Если Кушнер – это «что похуже», то кто же там у вас в Питере получше? Пурин?
Рядом с Пуриным профессор М. Л. Гаспаров, ныне покойный, смотрелся даже величаво. «Е. Евтушенко создал монумент культуры сталинской эпохи», – таков был его вердикт (там же). Поначалу недоумеваешь: в антологии обильно представлен Серебряный век, много эмигрантов, ещё больше поэтов послесталинской половины столетия. Потом понимаешь, что это такая тонкая шпилька: представить-то их Евтушенко представил, но прочитаны они глазами продукта культуры сталинской эпохи.
По-своему отобрали стихи для своей антологии московские поэты Владимир Костров и Геннадий Красников[4] – та же реакция, ругань. (И расклад тот же: Кушнер есть, а Пурина нет. Хотя Урин почему-то есть.)
При завышенной самооценке можно узреть антипуринские козни даже в моей, чтобы далеко не ходить, антологии авторской песни. Кушнера – изобилие, но ведь дивные же стихи, как их не петь. Рядком примкнули к замечательному земляку Михаил Кузмин и Юрий Кукин, москвичи Татьяна Кузовлева и Юрий Кузнецов. А Пурина не видно, ку-ку, не поют барды Пурина. На «Пу» только Пушкин стоит одинокий, Пушкина – поют.
Нечему удивляться, скажет умудрённый читатель. Ведь составитель по определению субъективен. Отвечаю: потребность в антологиях объективна. Да и неминуем ли субъективизм составления? Существует же апробированный в других областях человеческой деятельности метод коллективной экспертизы, то есть «основанные на суждениях специалистов количественные или балльные оценки процессов или явлений, не поддающихся непосредственному измерению»[5]. Поэзия как раз такое явление, на весах не взвесишь.
И надумал я взяться за гуж – положиться на суд специалистов, собрать объективную антологию русской поэзии двадцатого столетия.
ОСНОВНОЙ ВОПРОС
Кого же считать специалистами? Не сомневаюсь, таковыми видят себя многие. К примеру, методисты народного просвещения, составляющие хрестоматии для бедных наших детишек. И литературные критики. (Иные из них, точно знаю, начинали как стихотворцы, да не преуспели.) А есть ещё кандидаты и доктора филологии, владеющие понятийным аппаратом академической науки.
Доверить экспертизу литературоведам я никак не мог, судите сами. Вот что пишет, к примеру, в своей теоретической книге о русских стихах упомянутый профессор Гаспаров: «Разве не интересно понять < … > как переплетение звуков, схожих и разных, ударных и безударных, “подстилаясь” под смысловое содержание стихотворения, придаёт ему выразительность, которой оно никогда не имело бы в прозе?»[6]. Странный вопрос. Самой его постановкой наш главный стиховед обнаруживает фундаментальное непонимание предмета. Название рекомендуемого Гаспаровым пособия, «Мысль, вооруженная рифмами»[7], тоже недоразумение, не более. Любой практикующий стихотворец знает на собственном опыте: рифмы не подстилаются под смысл и не призваны его вооружать, у звуков другая, куда более значимая функция, они этот смысл рождают. Первичны звуки, мысль вторична.
Наглядное пособие для профессоров сочинил в своё время В. В. Набоков, сам тоже профессор, но привыкший поверять теорию практикой.
Дано: герою сказали, что некая газета хорошо откликнулась на его стихотворный сборник. Герой радостно возбуждён. «…А всё-таки! Мне ещё далеко до тридцати, и вот сегодня – признан. Признан! Благодарю тебя, отчизна, за чистый… Это, пропев совсем близко, мелькнула лирическая возможность. Благодарю тебя, отчизна, за чистый и какой-то дар. Ты, как безумие… Звук “признан” мне, собственно, теперь и не нужен: от рифмы вспыхнула жизнь, но рифма сама отпала. Благодарю тебя, Россия, за чистый и… второе прилагательное я не успел разглядеть при вспышке – а жаль. Счастливый? Бессонный? Крылатый? За чистый и крылатый дар. Икры. Латы. Откуда этот римлянин?»
В романе (это, естественно, «Дар») тема получит развитие, но мы можем прервать цитирование, о главном сказано внятно: римлянин самозародился. Как тот лысенковский кукушонок в гнезде малиновки. До текста, вне текста римлянина не было в помине – ни как реальности, ни как идеи. Вооружать рифмами было физически некого. Мысль о римлянине – продукт стиха, словесная ткань стихотворна, креативна.
Заметим, что набоковский стихотворец, несмотря на эйфорию, вполне вменяем, он не пренебрегает и мыслью, которая явилась ему до возникновения стихотворной ткани. Но эта претекстуальная мысль квалифицирована как «мелькнувшая лирическая возможность», тогда как рождённый звуками икроногий легионер – возможность воплощённая, обросшая плотью. Римлянин настолько реален, что ему можно делегировать право вести стихотворение дальше. Куда он двинет словесную рать (и двинет ли вообще), мы пока не знаем, но показано, что ответ доступен, технология явлена[8].
Никто не покушается на почтенное умение господ стиховедов считать ударные и безударные гласные, но настораживает неготовность задаваться основным, казалось бы, вопросом своей дисциплины: откуда этот римлянин?
ЭКСПЕРТЫ
Без долгих колебаний я решил включить в экспертную группу исключительно поэтов. Надеюсь, моя решимость найдёт понимание.
Согласно точному, хотя и трудно доказуемому утверждению Владимира Корнилова, чью книгу о русской поэзии рекомендую каждому[9], поэты – лучшие читатели стихов. Есть другое, более очевидное соображение: поэт, и только он, – не посторонний оценщик. Если стихи эксперта публикуются в надёжных изданиях или хотя бы надёжно ходят по рукам, то они сами могут стать объектом коллективной экспертизы. Ранжирование стихов стихотворцами – единственная возможность оценки по гамбургскому счёту.
Основную массу приглашений я разослал летом 2001 года, небольшая дополнительная партия разошлась в 2002 году, тогда же были собраны все ответы. По форме запросы немного разнились, сухое «вы» иногда заменялось сердечным «ты», электронное послание – телефонным звонком, а то и запиской от руки. Содержание оставалось более или менее неизменным:
«Я сейчас занимаюсь тем, что адресуюсь к знакомым и незнакомым поэтам с просьбой назвать 12 стихотворных текстов из самого любимого в русской поэзии 20-го века. Результаты опроса могут лечь в основу антологии, основанной на коллективной экспертной оценке и потому свободной от субъективизма. Вы очень меня обяжете участием в такой экспертизе. Понятно, что у каждого из нас любимых стихов намного больше двенадцати. Муки выбора, как показывает опыт, можно свести на нет, а сам выбор сделать менее головным и более объективным, если отдать предпочтение тем любимым стихам, которые придут на память первыми».
Существенную часть экспертной группы составили наиболее заметные поэты-современники. Я ограничился репрезентативной выборкой мастеров нашего цеха, не стремясь к всеохватности и не придавая значения ни моему отношению к творчеству каждого из экспертов, ни уровню личного знакомства. Среди менее известных стихотворцев опрашивал исключительно тех, чью квалификацию удостоверяли публикации в журналах профессионального уровня.
Приняли участие некоторые лидеры бардовского сообщества: Елена Казанцева из Минска, Ольга Качанова из Алма-Аты, харьковчанин Владимир Васильев, москвичи Александр Городницкий, Вероника Долина, Юлий Ким, Александр Мирзаян), а также поющие на рок-площадках поэты Ольга Арефьева и Анна Герасимова (Умка). Нескольких продвинутых студентов литинститута опросила Ольга Леонович.
Мне казалось важным, чтобы эксперты представляли разные возрастные категории, места обитания, литературные группировки.
Вот, к примеру, полный список экспертов на «А»: Мария Аввакумова, Геннадий Айги, Михаил Айзенберг, Яков Аким, Алексей Алёхин, Максим Амелин, Ольга Арефьева, Наталья Аришина, Александр Аронов, Эдуард Асадов, Иван Ахметьев.
Словом, здесь и те, и эти – весь букет в одном пакете.
В Германии Тамара Жирмунская, на Украине Станислав Минаков, в Израиле Игорь Бяльский, в Санкт-Петербурге Татьяна Милова и Илья Фоняков переадресовали запрос ещё нескольким поэтам региона, что позволило расширить географию экспертизы. Поэтов своего круга подключили к экспертизе Татьяна Бек, Марина Бородицкая, Алексей Дидуров, Ольга Иванова, Дмитрий Кузьмин, Галина Нерпина, Вера Павлова, Михаил Поздняев, Андрей Чернов, Александр Юдахин. Нескольких поэтов опросили Татьяна Аптулаева (в Екатеринбурге), Павел Крючков (в Переделкино) и Александр Росков (в Архангельске, безуспешно).
Всем большое спасибо за содействие.
Отказались от участия в экспертизе семь поэтов:
Н. Астафьева, В. Британишский, Н. Коржавин, Ю. Кузнецов, Ю. Мориц, В. Некрасов, В. Шенталинский.
Иногда отказ мотивировался. Так, Наум Коржавин горячо отстаивал невозможность уложиться в 12 позиций. Юнна Мориц ответила письмом: «Назвать свою “золотую дюжину” я не могу, в этом мероприятии (для меня лично, а не вообще) есть принудительная несправедливость по отношению к поэзии в целом, как к среде моего обитания».
Не знаю, дошло ли моё письменное обращение до Б. Ахмадулиной, А. Драгомощенко, Т. Кибирова, А. Межирова, М. Щербакова, – от них отклика я не получил.
Конструктивных ответов набралось немало – 158. Как правило, они были чёткими. В отдельных случаях эксперт не мог вспомнить названия или начальной строки любимого стихотворения и обозначил его как-то иначе, например запомнившейся фразой. (Потребовалась реконструкция.) Несколько стихотворений были неправильно аттрибутированы. (Мы исправили.) Встречались экзоты. (Это не фатально.) Один эксперт назвал стихи не только XX века. (Так и осталось.) В обработке собранных дюжин мне помогала Ирина Викторовна Хвостова, которой выражаю глубокую благодарность.
В итоге образовался массив, содержащий 1896 позиций (158х12). Надежда на гамбургский счёт оправдалась – в составе массива обнаружились стихи 57 экспертов.
КАК ЖЕ НАМ ПОВЕЗЛО!
В ответных письмах, кроме списка стихотворений, иногда содержались пояснения либо примечания. Несколько примеров от А до Я:
«Дорогой коллега моего мужа! По его просьбе я отвечаю Вам (я вообще обслуживаю e-mail). Дело в том, что этот список из 12 стихотворений – “список спросонья”. В другое время суток он мог бы быть и другим, тем более что “лучших стихов” очень много. Итак, (следует список): С уважением и сердечным приветом от Геннадия Николаевича – Галина Айги».
Здесь ценно «спросонья». Очевидно, что не у всех было так, как у Геннадия Айги. Иногда эксперт просил разрешения внести в его список поправку; такие просьбы я, поступаясь принципом, удовлетворял.
«…Думаю, что в идее Вашей сокрыт глубокий смысл. Почему бы, действительно, не довериться собственной памяти, не дав себе времени на размышления и, стало быть, на интеллектуальные подтасовки… (Следует список.) Всё, 12. Как ни странно для меня самой, не вспомнилось ничего определённого из Ходасевича, Парнок, Елагина, Кузмина и т. д. Может, и потому, что заняла эта процедура всего три минуты, но в этом и заключён, мне кажется, её подтекст».(Ольга Бешенковская)
«…Второй день сердце не на месте: второпях предал двух первостатейных поэтов, которым я многим обязан: Набокова (“С серого Севера”) и Цветкова (ну хотя бы “Оскудевает времени руда…”) После драки кулаками не машут, но совестно очень. Я бы на Вашем месте ввёл в будущую книжку раздел таких вот угрызений совести и остроумия на лестнице. Наверняка, я не первый, кто досадует и сетует». (Сергей Гандлевский).
«…Как видишь, не прошло и года. И в самом ведь деле не прошло. Итак, попробую (прежде чем сесть за компьютер, даже не задумывалась). Ставлю себе одно ограничение — каждого поэта по одному тексту.(Следует список.) У некоторых поэтов легко было выбрать по одному тексту, но у четырёх: Ахматовой, Мандельштама, Бродского и Окуджавы — стихи в голову шли навалом. Выбрала кое-как…» Это парижанка Наталья Горбаневская. Сразу замечу, что у других экспертов навалом шли в голову другие авторы, – об этом потом. Горбаневская по ошибке прислала список из десяти стихотворений и на просьбу пополнить ответила: «Два последних будут любимые стихи нелюбимых поэтов: одно “Не жалею, не зову, не плачу…” Есенина, к которому я в целом скорее равнодушна; второе – “Вот опять окно…” принципиально, даже агрессивно нелюбимой Цветаевой». Ну, хорошо, нелюбимой так нелюбимой, не спорить же с экспертом.
«Почему в числе поэтов, творчество которых считаю одной из духовных основ моей жизни (говоря языком прошлого века), я назвал только тех, с кем был знаком, приятельствовал, общался вживую? Да просто потому, что основа – и духовная тоже, – объект весомый (иногда слишком), данный в ощущениях. < … > Это магнетичные, волнующие, неподражаемые проявления натуры: жест, взгляд, тембр голоса, излюбленная система смысловой акцентировки во фразе. В человеческом общении сама форма его семантична. И у каждого из блестящих мастеров, которых я назвал в своём списке, всего перечисленного выше при нашем знакомстве было в достатке. < … > Итог всегда был для меня один: непереносимая жажда сочинять, читать, наполняться, чтобы дать себе и получить от учителей право нести себя, переполненного заново, обратно к ним. На суд. Выше и желанней которого для меня не было ничего и нет поныне». (Алексей Дидуров)
«…Что до вашей просьбы, то проект интересный. Вы правы, думать тут много не надо. Поэтому перечисляю приходящее на ум первым. (Следует список.) Как видите, никакой системы! Я постарался взять стихи разных авторов; в противном случае все двенадцать позиций занял бы Осип Эмильевич». (Бахыт Кенжеев)
«…Любопытно, в самом деле: оказалось, что первые две трети списка – не ослабевшие по сю пору потрясения юношеских лет, а последняя четвёрка – впечатления текущего жизненного периода (последних 6-7 лет). Т. е. онтогенез повторяет филогенез, что и требовалось доказать». (Дмитрий Кузьмин)
«…Следуя Вашему совету, записал первое, что пришло в голову, и подавил в себе желание изорвать и переписать». (Лев Лосев, в оригинале латиница).
«…Не хотел давать более одного из каждого поэта (только “обозначил”), хотя, конечно, из Ходасевича или Г. Иванова запросто набрал бы по дюжине, да и из других – было что добавить. Вообще такого рода "граничные условия" всегда стеснительны, ибо давят выбором-сравнением. У меня, например, “за чертой” остались не только гумилёвское “Шестое чувство” или “Я знаю, что деревьям, а не нам”, пастернаковская “Больница”, пара вещей Кузмина, но и Багрицкий, Мартынов, Сельвинский или два блистательных поздних стиша Кирсанова: “Дождь идёт” и “Смерти больше нет”, звучавшее на панихиде в авторской записи – и мурашки по коже. И всё это – навскидку. < … > Как ни странно, позже всех из присланного узнал стиш Ходасевича – лишь когда работал в его архиве, составляя том “Колеблемый треножник”. Он сам эти стихи забросил в московской части архива и забыл, никогда не вспоминал и не печатал, между тем – шедевр. Это – как с “Ave Maria”, которую Шуберт, закончив одним дыхом, счёл безделицей и бросил в корзинку, откуда листки, по счастью, выловил то ли камердинер, то ли кто-то из приятелей». (Вадим Перельмутер)
«…Нет, всё-таки правильно, что я попросил у Вас время подумать. Потому что дюжина сложилась из тех стихов, которые я чаще других вспоминаю. < …> Не поместились в дюжину Антокольский (“Санкюлот” или “Иероним Босх”), Слуцкий (“Расстреливали Ваньку-взводного…”), Н. Глазков. Труднее всего было выбрать среди сверстников – и никто из них в список не попал». (Михаил Поздняев)
«…Закончил список и ужаснулся: ощутил себя почти преступником. Как я мог обойти блестящее военное поколение (к “поэту С.” я, как и Вы, “питаю интерес”), как мог проигнорировать своё собственное поколение?» (Илья Фоняков)
«…Высылаю, наконец, свой список кандидатов. Должен признаться, некоторые пункты для меня совершенно неожиданны. Судя по всему, сознательный выбор здесь не очень работает – то, что первым приходит на ум, упрямо вытесняет все мозговые конструкции, и я, наверное, не смог бы достойно защитить все пункты или оправдать отсутствие отсутствующих. Тем не менее приходится себе доверять. Вот мой список – с перевесом в пользу первой половины столетия, ничего не могу поделать». (Алексей Цветков).
«…Вы заставили меня рыдать, поскольку отобрать 12 любимых стихов – дело невыносимое. Список, который я Вам посылаю, – это просто кусочек того, что я помню на память с детства и отрочества. Вот и всё. А можно ещё – 12, 24, 48…? Естественно, в посылаемый список не входят большие формы и (увы!) не входят стихи для детей». (Михаил Яснов)
На самом деле, таких ограничений я не оговаривал. У других экспертов в число любимого попали и «Бармалей», и «Муха-Цокотуха», а большие формы – поэмы или части поэм – встречаются довольно часто.
Ещё немного из письма Бахыта Кенжеева: «Вообще же хочется заметить: как нашему злополучному народу повезло с поэзией! Какое богатство!»
ТОРОПИЗА НЕТУ
С момента рассылки писем прошло почти десять лет. Ожидаемый вопрос: почему результаты экспертизы публикуются только сейчас?
Как говорит у Кима дедушка-китаец, торопиза нету.
На самом деле, в 2002-03 гг. издать нашу объективную антологию вознамерилось издательство «У-Фактория» (Екатеринбург), к обработке дюжин уже подключились его редактора, но издательство вдруг прекратило существование. В 2005 году была неудачная попытка заинтересовать ещё одно издательство. Было и обращение к потенциальному спонсору. Заявка осталась в компьютере, я посмотрел и умилился: до чего убедительно выглядело оправдание затрат на типографские расходы:
«Общепризнано, что в русской культуре роль поэзии традиционно более значима, чем в иных языковых культурах. Пушкина иногда даже называют национальной религией, – и действительно, место, которое в русском сознании занимает Пушкин, не имеет в мире аналогов. В наши дни поэзия (особенно в облике авторской песни) остаётся фактором, цементирующим культурный слой на всём разросшемся пространстве русского языка. Цель проекта – удовлетворить потребность этого культурного слоя в собрании избранных текстов, представляющих лучшее из созданного русской поэзией в ХХ столетии. Объективная значимость каждого стиха будет выражена числом назвавших его экспертов. Уже можно подвести предварительные итоги. Неожиданно обнаружилось, что характер предпочтений близок у экспертов, относящихся к разным возрастным группам и разным группам “крови” (русские, здешние евреи, уехавшие евреи). То есть получено лишнее свидетельство тому, что наша поэзия соединяет людей, которые порой разъединены обстоятельствами. Выявился дутый характер иных громких имён – их стихов не называет никто или почти никто».
И ещё в таком духе.
Денег, однако, не дали, после чего я совсем было махнул рукой на эту затею. Вернулся к ней, когда несколько разгрёб другие завалы и, главное, когда стало ясно, что зависимость от издателей и спонсоров отпала, ибо воцарился интернет.
Пауза имела свои плюсы. Пена постсоветского разлива сошла на нет или осела в глянцевых офшорах. Яснее стало с ретро- и перспективой, появилось ощущение, что не всё летит в тартарары и, следовательно, наша экспертиза может кому-то пригодиться.
За эти годы некоторые её участники ушли из жизни. Светлая им память.
МАССИВ
Как было сказано, обработке подлежит массив из 1896 позиций. Не каждая из них уникальна. После вычета повторов осталось 1195 текстов, из них 918 названы единственным экспертом и 277 двумя и более экспертами. Что дальше? Наверно, анализ.
Анализ дело неспешное, к нему, надеюсь, подключится кто-то из читателей этого предварительного сообщения, а пока доложу конкретику. Начну с вершины горы, держа в уме её основание.
Вершину составили 55 произведений, каждое из которых получило не менее пяти голосов. Даю их в порядке рейтинга, а для вещей с равным рейтингом – в алфавитном порядке (по первой строке текста).
Я, я, я! Что за дикое слово!… (Перед зеркалом, Ходасевич, 1924) 22
По вечерам над ресторанами… (Незнакомка, Блок, 1906) 18
Как обещало, не обманывая… (Август, Пастернак, 1953) 17
Девушка пела в церковном хоре… (Блок, 1905) 14
Золотистого мёда струя из бутылки текла… (Мандельштам, 1917) 13
Не жалею, не зову, не плачу… (Есенин, 1921) 13
О доблестях, о подвигах, о славе… (Блок, 1908) 13
Шёл я по улице незнакомой… (Заблудившийся трамвай, Гумилёв, 1919) 12
Стояла зима… (Рождественская звезда, Пастернак, 1947) 11
Вашу мысль… (Облако в штанах, Маяковский, [1914-1915]) 9
Вчера ещё в глаза глядел… (Цветаева, 1920) 9
За гремучую доблесть грядущих веков… (Мандельштам, 1931, 1935) 9
Как больно, милая, как странно… (Баллада о прокуренном вагоне, Кочетков, 1932) 9
Среди других играющих детей… (Некрасивая девочка, Заболоцкий, 1955) 9
Меркнут знаки Зодиака… (Меркнут знаки Зодиака, Заболоцкий, 1929) 8
Нынче ветрено и волны с перехлёстом… (Письма римскому другу, Бродский, 1972) 8
Я вернулся в мой город, знакомый до слёз… (Ленинград, Мандельштам, 1930) 8
Били копыта… (Хорошее отношение к лошадям, Маяковский, [1918]) 7
Ни страны, ни погоста… (Стансы, Бродский, 1962) 7
Осматривая гор вершины… (Элегия, Введенский, 1940) 7
Перед этим горем гнутся горы… (Реквием, Ахматова, 1935-1940) 7
Северо-западный ветер его поднимает над… (Осенний крик ястреба, Бродский, 1975) 7
Среди миров, в мерцании светил… (Среди миров, Анненский, 1909) 7
Я вздрагивал. Я загорался и гас… (Марбург, Пастернак, 1916, 1928) 7
Жёлтый пар петербургской зимы… (Петербург, Анненский) 6
Как побил государь… (Зодчие, Кедрин, 1938) 6
Крылышкуя золотописьмом… (Кузнечик, Хлебников В., <1908-1909>) 6
Перешагни, перескочи… (Ходасевич, 1921, 1922) 6
Под насыпью, во рву некошеном… (На железной дороге, Блок, 1910) 6
Свиданий наших каждое мгновенье… (Первые свидания, Тарковский, 1962) 6
Сжала руки под тёмной вуалью… (Ахматова, 1911) 6
Стояли как перед витриной… (В больнице, Пастернак, 1956) 6
Там Анна пела с самого утра… (Пестель, поэт и Анна, Самойлов, 1965) 6
Тоска по родине! Давно… (Цветаева, 1934) 6
Тяжкий, плотный занавес у входа… (Шаги командора, Блок, 1910-1912) 6
Этот воздух пусть будет свидетелем… (О неизвестном солдате, Мандельштам, 1937) 6
Я входил вместо дикого зверя в клетку… (Бродский, 1980) 6
Бессонница. Гомер. Тугие паруса… (Мандельштам, 1915) 5
Вот мы с тобой и развенчаны… (Венок, Соколов, 1966) 5
Друг мой, друг мой… (Чёрный человек, Есенин, <1923-1925>) 5
За всех вас… (Флейта-позвоночник, Маяковский, <1915> ) 5
Идёшь, на меня похожий… (Цветаева, 1913) 5
Кони бьются, храпят в испуге… (Второй удар, Кузмин, 1927) 5
Мы ехали шагом… (Гренада, Светлов, 1926) 5
Отговорила роща золотая… (Есенин, 1924) 5
Плывёт в тоске необъяснимой… (Рождественский романс, Бродский, 1961) 5
По рыбам, по звёздам… (Контрабандисты, Багрицкий, 1927) 5
Покуда над стихами плачут… (Слуцкий) 5
Превратила всё в шутку сначала… (Блок, 1916) 5
Прекрасно в нас влюблённое вино… (Шестое чувство, Гумилёв, 1921) 5
Сижу, освещаемый сверху… (Баллада, Ходасевич, 1921) 5
Так беспомощно грудь холодела… (Песня последней встречи, Ахматова, 1911) 5
Ты помнишь? В нашей бухте сонной… (Блок, 1911-1914) 5
Я изучил науку расставанья… (Tristia, Мандельштам, 1918) 5
Я пью за военные астры, за всё, чем корили меня… (Мандельштам, 1931) 5
Рейтинг авторов не входил в первоначальный замысел, он получился как бы сам по себе – и не напрасно. Дело в том, что у разных экспертов любимыми зачастую оказывались разные тексты одного поэта. Стихотворение при этом теряло голоса и могло не получить высокого рейтинга, но сам поэт их сохранил.
Тексты, попавшие в массив, принадлежат 254 авторам. Примерно половину из них (126 поэтов) назвали не менее двух экспертов. Вот лидеры (в скобках первая цифра – число экспертов, назвавших этого поэта; вторая – общее число стихотворений этого автора, названных экспертами):
О. Мандельштам (107, 169); А. Блок (87, 122); Б. Пастернак (84, 122); А. Ахматова (72, 88); И. Бродский (65, 100); М. Цветаева (63, 83); В. Ходасевич (62, 79); Н. Заболоцкий (53, 68); С. Есенин (44, 55); Н. Гумилёв (41, 45); В. Маяковский (39, 43).
За одиннадцатью поэтами лидирующей группы с заметным отрывом следуют остальные 115 из названных двумя и более экспертами:
Тарковский (28, 39); Анненский (28, 35); Слуцкий (26, 33); Г. Иванов (25, 29); Самойлов (18, 26); Бунин (18, 20); Межиров (18, 18); Окуджава (17, 24); В. Хлебников (16, 19); Сухарев (16, 18); Евтушенко (16, 17); Кузмин (15, 20); Ахмадулина (15, 15); Смеляков (14, 19); Чухонцев (13, 18); Соколов (11, 13); Введенский (11, 12); Кедрин (11, 12); Твардовский (11, 11); Кушнер (10, 12); Кочетков (10, 10); Рейн (10, 10); Чичибабин (9, 11); Рубцов (9, 10); Багрицкий (9, 9); Светлов (8, 9); Вознесенский (8, 8); Северянин (8, 8); Мартынов (7, 9); Набоков (7, 9); Галич (7, 8); Луговской (7, 8); Глазков (6, 8); Левитанский (6, 7); Симонов (6, 6); Хармс (6, 6); Олейников (5, 7); П. Васильев (5, 5); Винокуров (5, 5); Лосев (5, 5); Тихонов (5, 5); Гандлевский (4, 6); Бек (4, 5); Ерёменко (4, 5); Красовицкий (4, 5); Мориц (4, 5); В. Некрасов (4, 5); Ушаков (4, 5); Аронзон (4, 4); Аронов (4, 4); Клюев (4, 4); Сологуб (4, 4); Шварц (4, 4); Блаженный (3, 4); Волошин (3, 4); Высоцкий (3, 4); Старшинов (3, 4); Асеев (3, 3); Берестов (3, 3); Блажеевский (3, 3); Брюсов (3, 3); Гудзенко (3, 3); О. Иванова (3, 3); Исаковский (3, 3); Кибиров (3, 3); Коржавин (3, 3); В. Корнилов (3, 3); Матвеева (3, 3); Панченко (3, 3); Петровых (3, 3); Сатуновский (3, 3); Сельвинский (3, 3); Чуковский (3, 3); Щербаков (2, 6); Чёрный (2, 4); Плисецкий (2, 3); Ряшенцев (2, 3); Шкляревский (2, 3); Айзенберг (2, 2); Белый (2, 2); Вертинский (2, 2); Горбовская (2, 2); Гуро (2, 2); Дидуров (2, 2); Долина (2, 2); Дон-Аминадо (2, 2); Ерёмин (2, 2); Ермолаева (2, 2); Заходер (2, 2); Зельченко (2, 2); Искренко (2, 2); Кенжеев (2, 2); Ким (2, 2); Кирсанов (2, 2); Б. Корнилов (2, 2); Ю. Кузнецов (2, 2); В. Леонович (2, 2); Львовский (2, 2); С. Марков (2, 2); Маршак (2, 2); Миронов (2, 2); Некрасова (2, 2); Павлова (2, 2); Передреев (2, 2); Прокофьев (2, 2); Рыжий (2, 2); Сапгир (2, 2); Седакова (2, 2); Тхоржевский (2, 2); Фёдоров (2, 2); Харитонов (2, 2); О. Хлебников (2, 2); Черняк (2, 2); Шефнер (2, 2); Яшин (2, 2).
Наконец, 128 поэтов представлены в списке единственного эксперта.
Это Авалиани; Айги; Алешковский; Анпилов; Антокольский; Анциферов; Арабов; Ахметьев; Бедный; Божидар; Божнев; Боков; Болычев; Бурлюк; Быков; Бяльский; Ваншенкин; Виноградов; Воденников; Гедымин; Гиппиус; Гнедов; Гольцман; Горбаневская; Горбовский; Гордон; Григорьев; Гринберг; Грунин; Н. Дементьев; Державин; Домбровский; Друнина; Ермакова; Есенин-Вольпин; Жданов; Жигулин; Извекова; Имерманис; Инбер; Казакова; Казанцева; Кальпиди; Киуру; Ковальджи; Комаровский; Копылова; Коркия; Крандиевская-Толстая; Красников; Краснопёров; Кривулин; Кронгауз; Кропивницкий; Кручёных; Кублановский; Кудимова; Кузьмин; Кукин; С. Кулле; Лавут; А. Левин; К. Левин; Лермонтов; Лившиц; Лимонов; Липкин; Лиснянская; Лифшиц; Лукьянец; Марченко; Матвеева-Орленева; Машинская; Метс; Миллер; Милова; Михайлик; Найман; Д. Новиков; Овчинников; Одарченко; Одинцова; Орлов; Павлинов; Парнок; Парщиков; По; Поглазов; Поженян; А. Поляков; Пригов; Пушкин; Решетов; Рильке; Синельников; Слепакова; Случевский; Смирнов; Смоленский; Соковнин; Соловьев; Сопровский; Соснора; Строчков; Сурков; Сухотин; Тарловский; Толстоба; Тряпкин; Туроверов; Тушнова; Тютчев; Уткин; Уфлянд; Фаликов; Холин; Храмов; Цытыла; Четвёртова; Чивилихин; Чиннов; Чурилин; Шенгели; Шервинский; Шкапская; Штейнберг; Щадрин; Эренбург. (Державин, Лермонтов, По, Пушкин и Тютчев попали в список одного из экспертов по ошибке.)
КНИГА? САЙТ?
Теперь представим себе, что мы решили материализовать результаты опроса – выпустить нашу объективную антологию в привычной, книжной форме, включив в неё все названные экспертами произведения. Полиграфические средства позволяют выделить в элитный раздел те 55 текстов, которые получили голоса пяти и более экспертов (или 85 текстов, получивших голоса не менее четырёх экспертов). Стихи с более скромным рейтингом можно набрать помельче, потоньше. Каким получится том из 1195 стихотворных текстов? Не безумно толстым – в евтушенковские «Строфы века» вошло около 2400 стихотворений, а это вдвое больше.
Можно ли сделать антологию компактней, не нарушая объективности отбора?
Объём заметно сократится, если оставить только те имена, которые названы тремя и более экспертами. Кто же попадёт под сокращение?
Это 42 поэта, в том числе Андрей Белый, Борис Заходер, Бахыт Кенжеев, Семён Кирсанов, Ксения Некрасова, Герман Плисецкий, Александр Прокофьев, Юрий Ряшенцев, Генрих Сапгир, Саша Чёрный, Игорь Шкляревский…
На любой взгляд, такая отбраковка непозволительно обеднит картину столетия.
Также болезненными окажутся потери, если удалить из антологии тексты, получившие только один голос. После такой отбраковки у Б. Ахмадулиной из 13 выбранных стихотворений останется два, у И. Бунина из 18 – одно, ни одного текста не осталось бы у Н. Асеева, Е. Винокурова, М. Волошина, А. Вознесенского, Н. Глазкова… (список можно продолжать). Застрахован лишь А. Кочетков, у которого эксперты вспоминают единственное стихотворение – «Баллада о прокуренном вагоне», а у большинства хороших поэтов корпус богатый, вот и разбегаются глаза. Ясно, что сократить антологию этим способом значило бы нанести ущерб всей затее.
Ужаться за счёт тех авторов, которые попали только в один список и потому могут казаться сомнительными? Там и вправду встречаются муж, жена, родители, приятели эксперта, вовсе непонятные имена. Но где гарантия, что выбор безоснователен? Покопаемся в нижней части пирамиды – найдём крупный жемчуг. Для меня открытием стало стихотворение Георгия Шенгели «Жизнь» (список В. Перельмутера). Казус Шенгели убеждает, что даже такое сокращение корпуса стихов было бы чревато потерями.
К счастью, у нас нет нужды в ограничениях. Интернет позволяет выложить весь ранжированный массив и тем создаёт оптимальные возможности для его осмысления.[10] Но координатор экспертизы (то есть я) будет рад, если кому-то захочется издать объективную антологию книгой в красивой обложке.
ЛЮБОВЬ ЗЛА, А МИР МНОГОПОЛЯРЕН
Не припомню, писал ли где-нибудь Наум Коржавин, что лучший поэт двадцатого века – Ахматова, он давно делился этим мнением со многими из нас. Виртуоз простонародных созвучий Виктор Боков был убеждён в безусловном первенстве Пастернака. Такого звука нет даже у Пушкина! – утверждал Виктор Фёдорович и вкусно декламировал строфы из «Морского мятежа», грозя почему-то Пушкину пальцем. Всегда сумрачный и неизменно укоризненный Владимир Корнилов определился стихами: «Двадцатый окончен век, / И лучший поэт в нём – Блок». Прежде многих высказался Владимир Набоков: «Стихи Бунина – лучшее, что было создано русской музой за несколько десятилетий».[11]
Опрашивая экспертов по телефону, я на ходу привыкал к тому, что в ответе прозвучит: «Ну, прежде всего, конечно, Имярек». При этом интонация выдавала полнейшую уверенность, что стихи Имярека должен называть каждый опрошенный и, конечно же, в первую очередь, поскольку никого замечательней ушедший век не дал.
Оказывается, таких Несомненных Имяреков не так уж мало.
Несколько экспертов поначалу выражали готовность отдать все 12 позиций одному поэту (в частности, А. Кушнер – Анненскому, Б. Кенжеев – Мандельштаму), но делать этого всё-таки не стали. В конечном счёте рекорд поставил бард Александр Мирзаян, который отдал 9 из 12 позиций стихам Бродского. В списке Инги Кузнецовой 8 стихотворений Мандельштама. Есть и другие Несомненные. Это Окуджава (список А. Дидурова) и Тарковский (список В. Леви), которым эксперты отдали половину своей квоты – 6 позиций, Анненский (А. Кушнер), Смеляков (В. Сикорский), Цветаева (Л. Калаус) – по 5 позиций каждому, Ахматова (В. Казанцев),Блок (И. Меламед и И. Шкляревский), Есенин (Э. Асадов), Заболоцкий (В. Салимон), Пастернак (В. Боков), Ходасевич (И. Ермакова), Чухонцев (А. Дидуров) – по 4 позиции.
Но если некий автор занял четверть списка – 3 позиции, разве это, при наших-то богатствах, не безусловное предпочтение? Таких случаев ещё больше. Здесь, помимо названных выше поэтов, не менее бесспорные Николай Гумилёв, Георгий Иванов, Михаил Кузмин, Александр Кушнер, Леонид Мартынов, Давид Самойлов, Владимир Соколов, Борис Слуцкий, Саша Чёрный и Михаил Щербаков. Ничего себе – уже больше двадцати имён попало в категорию «Ну, прежде всего, конечно»! И ещё не вечер. Случалось и так, что поэта назвал один единственный эксперт, зато сразу тремя стихами: в списке у Н. Матвеевой три стихотворения Ивана Киуру, у А. Чернова три Натальи Карандиевской-Толстой.
Что лежит в основе сильно выраженной предпочтительности? Нестандартная личностная организация, обеспечивающая некий резонанс между экспертом и его избранником? Особая осведомлённость, которой эксперт хочет с нами поделиться? Чувство, непостижное уму?
Что бы ни лежало, несомненно одно: мы – разные. И любой из нас поступит крайне неосмотрительно, сочтя свои предпочтения нормой, а не свои – плодом дурного воспитания или неразвитого вкуса. Ответы экспертов демонстрируют, что хороший вкус многолик.
Но вопросы остаются.
СВОБОДЕН ЛИ СВОБОДНЫЙ ВЫБОР?
Результаты экспертизы позволяют предметно задаться вопросом: насколько мы, литераторы, свободны в своих предпочтениях и фобиях? Как бы это ни было обидно, имеются серьёзные основания считать, что свобода выбора весьма относительна. Это совсем не та свобода воли, которая грезилась поэтам и мыслителям прошлых веков. В двадцатом столетии иллюзии быстро пошли на убыль.
В одно из редких задушевных свиданий с Александром Семёновичем Кушнером я поделился с ним знаниями о механизме поведенческого выбора. Ему было интересно послушать нейробиолога, а мне рассказать о текущей работе лаборатории.
Вот эксперимент, который тогда придумала и провела аспирантка Варя Дьяконова. Ползёт улитка, перед ней падает камушек. Как себя поведёт героиня нашего романа? Проигнорирует? Спрячется в раковину? Повернёт назад? Обогнёт неизвестный предмет сторонкой? Предпочтёт пойти на сближение? Есть из чего выбрать. Оказывается, бывает всякое. Каждая конкретная улитка выберет своё. Но вот что интересно: выбор предсказуем (статистически) и управляем (на него можно повлиять).
Спешу извиниться перед теми, для кого неприемлема идея нашего родства с соседями по планете – обезьянкой, кузнечиком, улиткой. Кушнер не такой, на мой рассказ он отозвался трепетными дактилями, в которых адекватно изложил суть дела:
Кто ты? Биолог? Экспериментатор?
О, поскорее возьми её в дом,
В лабораторию: в ней медиатор
Празднует тайную встречу с белком.
Грустно мне, весело думать мне, дико,
Странно и лестно о нашем родстве
С этой безмозглой; прообразом тика
Нервного – щупальце на голове…
Дико не дико, но много ли проку, к примеру, голодающему от свободы выбора? Голод не тётка, а тут что-то свалилось перед самым носом. Имея низкий уровень глюкозы в крови, голодная улитка раскинет мозгами иначе, чем раскинула бы сытая. (Улитка всё-таки не безмозгла, здесь у Кушнера небольшая неточность.) Пообщавшись медиаторами (сигнальными молекулами), клетки мозга сделают контекст-зависимый выбор из поведенческого репертуара. (Это примерно то же, что контекст-зависимый выбор поэтом нужного слова в ходе создания стихотворения.) В итоге нейрональных операций улитка подползёт к неизвестному предмету и попробует его на вкус[12].
Близкий мотив находим в стихотворении Владимира Корнилова «Щитовидка» (1978):
…Я-то думал:
Томленье духа,
Вера, совесть, и стыд, и честь…
Оказалось – лишь род недуга,
Интенсивный обмен веществ…
Вот и загнан, как мерин в мыле,
Вопрошаю в свои полста:
– Я – венец творения или
Нуклеиновая кислота?!
Сетования вряд ли серьёзны. Поэт, как и мы с вами, наверняка понимает, что должно ведь что-то отвечать за генерацию благородных чувств. Пусть не гормон щитовидной железы, а нечто более возвышенное, хоть сам эпифиз – шишковидная железа, которую великий Декарт объявил вместилищем души. Но и душе, чтобы управлять томлением духа из своего эндокринного вместилища, понадобятся рычаги и шестерёнки, тут без нуклеотидов никуда. Венцу творения биохимический посредник не помеха.
И опять же заметим: у одного эксперта активность щитовидки, как у Корнилова, повышена, у другого понижена, у третьего пошаливает эпифиз или, скажем, простата, и он пьёт таблетки, влияющие бог знает на какую из встреч медиатора с белком, – в большой выборке отклонения сглаживаются.
Или не сглаживаются, так тоже бывает.
ПРИЧИНЫ И СЛЕДСТВИЯ
Даже у голодной улитки весьма и весьма непроста связь между причиной (низкий уровень глюкозы) и следствием (выбор из репертуара поведенческих ответов). Но эта связь хотя бы дешифруема, сегодня нейробиологи располагают средствами, позволяющими исследовать промежуточные звенья событий. Что же сказать про выбор нашего эксперта из необъятного репертуара великой поэзии? Принципиально, это те же клеточные и молекулярные механизмы, о которых точно сказано у Кушнера, но события отличаются от улиточных тем, что их намного больше и происходят они в структурах мозга, недоступных (пока недоступных) экспериментатору. Так что нам сейчас явно не до расшифровки промежуточных звеньев. Но о причинах поговорить можем. Иногда они лежат на поверхности.
Фактор присутствия. Поэт Татьяна Милова по моей просьбе пришла к поэту Новелле Матвеевой взять, как вы догадываетесь, список любимых стихотворений. Та смотрит на Милову и тут же в числе двенадцати называет стихотворение Миловой «Фарфоровая пастушка». Вряд ли Новелле Николаевне довелось кривить душой, очень может быть, что это стихотворение давно ей нравилось, но в голову пришло раньше многих других по достаточно очевидной причине. Аналогичный случай – стихотворение Алексея Дидурова в дюжине Дмитрия Быкова, которого Дидуров и опрашивал. Больше всего экспертов опросил автор этих строк, и мне хватает трезвости не обольщаться собственным рейтингом: он определённо завышен.
Изобретённый мною «фактор присутствия» есть в действительности частный случай того, что в науке о поведении называют зависимостью от контекста. Напомню недавний разговор о контекст-зависимом поведенческом выборе улитки, в контексте которого был кстати помянут контекст-зависимый выбор поэтом нужного слова. Уместно также напомнить комментарий Галины Айги к списку любимых стихов её мужа: «В другое время суток он мог бы быть и другим». Жена права, выбор между альтернативными решениями может зависеть от обстоятельств. Но эта зависимость, как мы знаем из собственного опыта, не всемогуща.
Фактор политкорректности. О списках, в которых безусловное предпочтение отдано какому-то особенно любимому поэту, я уже написал. А есть списки противоположного рода. Вот слова из другого письма: «Ставлю себе одно ограничение — каждого поэта по одному тексту» (эксперт Н. Горбаневская). Очевидно, что похожую установку дали себе многие из нас. Если точно – у 64 участников экспертизы в списке 11-12 имён. Был, видимо, внутренний голос, который благородно твердил: нельзя же забыть такого-то! Внутреннему голосу «цыц» не скажешь.
Так или иначе, суммарная картина получилась несколько неоднозначной: в одних списках победила сердечная непосредственность эксперта, в других её подавило чувство долга перед именами, а это уже из головных резонов, то есть то, чего я просил избегать. Суммарный рейтинг авторов, которых «нельзя же забыть», полагаю, рос за чей-то счёт.
Нельзя ли внести поправку? Не выстроятся ли рейтинги иначе, если вычесть из массива «политкорректные» списки? Сделать это несложно. Не берусь предсказать результат, но есть ощущение, что он даст пищу для размышлений.
Фактор стаи. Априорно, можно было ожидать, что эксперты станут отдавать предпочтение «своим»: верлибристы верлибристам, барды бардам, харьковчане харьковчанам и т. п. Ничего подобного, профессиональное достоинство экспертов оказалось выше стайных инстинктов. Даже поразительно: у верлибристов среди любимого не оказалось верлибров, только рифмованные стихи. Так искренни ли их уверения, что будущее за верлибром? Также и у экспертов, практикующих в роке или в авторской песне, списки любимого на диво литературоцентричны. Замечу, однако, что рок-звезда Умка, она же эксперт Анна Герасимова, не только поэт и переводчик, но и автор диссертационного исследования, посвященного обэриутам. При подборе экспертов мы старались избежать проколов.
Всё же какие-то послабления по отношению к «своим», возможно, имели место. Ну, эксперты-харьковчане немного потрафили своим знаменитым землякам – так и спасибо, Харьков в XX веке был одной из столиц русской поэзии. В списке московского эксперта Елены Исаевой 10 из 12 стихотворений принадлежат женщинам, не обязательно даже москвичкам, а в списке известного нам петербуржца Алексея Пурина 11 позиций отданы мужчинам, и они не стопроцентно земляки эксперта. Но корректно ли считать пол стаей?
В целом, по первому впечатлению, фактор стаи заметной роли не играл. Это утешительно. Надо, однако, проверить тщательней.
Фактор крови. Поразительно, как много стихов, набравших высокие баллы, написано евреями. Также и в рейтинге поэтов столетия евреи занимают высокие, даже высшие места. Понимаю, что у кого-то этот факт может вызывать досаду. Другие объясняют его особой талантливостью еврейского народа, доводилось и такое читать. Опыт учит нас, что соблазны генетического превосходства способны далеко завести, так что проявим до поры разумную осторожность.
Некогда я работал над книгой о своём учителе, физиологе Х. С. Коштоянце[13], замечательно предсказавшем, что мозг химичит, а не «электричит», как думала в его время вся мировая наука. Так вот, моё внимание привлёк занятный факт: среди грандов советской нейрофизиологии было много армян. Оказалось, что только одному из них, академику Л. А. Орбели, социальное положение родителей позволило до революции получить высшее образование и занять видное место в своей области. (Не так же ль у Мандельштама и Пастернака?) Остальным путь в науку открыл 1917-й год. Коштоянц, человек невысокого происхождения, об этом не забывал и чувства благодарности не скрывал.
Не забудем и мы, что в России еврейские гены долго не приносили своим носителям ни массового успеха, ни весомых результатов. Так было в изящной словесности, в естественных, точных, гуманитарных науках. Двадцатое столетие явилось в этом отношении переломным. Очевидно, что взрыв еврейской успешности имел немалую эпигенетическую составляющую. Ведь население еврейских резерваций долго у нас оставалось самым крупным и самым истосковавшимся из невостребованных человеческих пластов. События начала столетия призвали его к активной жизни.
Сегодня советский период истории и события, его породившие, положено демонизировать. Это пройдёт, как всё конъюнктурное. А благодарность за хорошее проходить не должна, а то недолго и лицо потерять. Хорошего было немало.
Гипотетически, фактор крови мог проявить себя в нашем опросе как частный случай фактора стаи. Для этого имелись серьёзные предпосылки – известная склонность евреев к взаимному пиару (о еврейской взаимоподдержке убедительно писал эксперт Губерман[14]), и, с другой стороны, сплочённость их недоброжелателей. Однако значимого сдвига не видно – по крайней мере, на первый взгляд. Даже те эксперты, которые засветились национально-неуравновешенными высказываниями, не сделали генетически-предвзятого выбора любимых стихов, это стоит с удовлетворением отметить.
Но как же непросто быть русским поэтом, если ты еврей.
Давят юдофобы: убирайся в свой Израиль. Ну, уберёшься. И что, перестанешь быть русским поэтом?
А там (да уже и в самой России) давят иные мудрецы: не имеешь права именоваться русским поэтом, твоя родина Эрец-Исраэль, плевать на родной язык и отчие могилы, Россия – страна пребывания, точка.
Ну, переиздадут нашу гордость и славу под новомодным грифом «Еврейская книга». И что, станут Пастернак со Слуцким еврейскими поэтами?
Хоть горшком назови, только в печку не ставь. Да и печка ничего не изменит. Пусть эфиопы ставят у себя памятники Пушкину, спасибо за внимание, но не стать нашему Александру Сергеевичу ни африканским, ни негритянским, ни арапским поэтом. Тут бессилен даже наместник Бога на Земле. Нет у Папы Римского таких полномочий, чтобы взять да назначить неистового, скажем, Пурина древнеримским, к примеру, трибуном. Не получается такое.
Гендерный фактор. Наука утверждает, что женский мозг в некоторых отношениях отличается от мужского. Соответственно, многим кажется, что имеются различия между женскими и мужскими стихами. Если так, то могут различаться и поэтические предпочтения. Вот и проверить бы.
В нашей экспертизе участвовали обе гендерные группы. Объём данных достаточен для хорошей статистики (54 женщины, 104 мужчины). Неплохой шанс студенту-филологу проявить себя, предложив алгоритм сравнения.
Гендерный фактор (если будет показано, что таковой влияет на выбор) может оказаться частным случаем фактора полушарного. Имеется ли связь между тем, что мозг раздёлен на два неравнозначных полушария, и тем, что поэзия ХХ века развивалась у нас двумя главными стволами – смысловики шли от Анненского, слухачи от Хлебникова. Про это говорим и пишем гадательно, но серьёзных подходов не было. Результаты нашего опроса могут придать импульс таким исследованиям.
Импринтинг. Каждый знает по себе, что в большей или меньшей степени наши литературные предпочтения формировались под чьим-то влиянием. Влияние, оказанное в чувствительный («критический») период развития, бывает особенно сильным, иногда неистребимым. В науке о поведении человека и животных этот феномен именуется запечатлением, или импринтингом. (Специалистов сразу предупреждаю, что буду использовать это удобное понятие не очень строго.)
Благодаря импринтингу наш выбор не обязательно только наш, это ещё и закреплённый у нас в сознании или подсознании выбор родителя, наперсника, наставника. В числе иного прочный след может оставить всё, что имеет отношение к упорядоченной речи: лексика, интонация, мелодия, ритм, вызванное стихами чувство.
На слуху патетичные слова Ходасевича, что любовь к России, к её «волшебному языку» передана ему не матерью, но тульскою крестьянкой Еленой Кузиной. (Это знаменитое стихотворение вошло в золотую дюжину у трёх экспертов.) На слезе пишет о своей няне Дуне, Евдокии и Александр Межиров. Поделюсь наблюдением. Свою деревенскую ссылку Пушкин (в Михайловское, 1825) и Бродский (в Норенскую, 1964) испытали примерно в одинаковом возрасте. Оба были сложившимися поэтами, оба уже обладали немалым образовательным багажом, который включал набор просодий и владение родным языком в объёме, характерном для их среды. Внезапное погружение в простонародную среду вызвало у Пушкина незамедлительный, бурный, разноплановый и уже необратимый интерес к ресурсам русской речи и художественных средств, а также к народной проблематике («Борис Годунов»). У Бродского похожая по направленности реакция ограничилась вялыми пробами («Пришёл сон из семи сёл…») и быстро иссякла после огорчительного (Солженицын) освобождения из ссылки. Думаю, причиной различий было наличие vs. отсутствие импринтинга: у Пушкина реактивировалось то, что в детстве было заложено няней, тогда как Бродский не был запрограммирован латентными запечатлениями такого рода.
Материалы к реконструкции ранних влияний можно найти в стихах или воспоминаниях у разных поэтов. Вот, к примеру, фрагмент из «Роттердамского дневника» Бориса Рыжего:
«Когда я был маленьким, отец укладывал меня спать. Он читал мне Лермонтова, Блока и Есенина про жеребёнка. Иногда детские стихи Луговского. Ещё Брюсова про тень каких-то там латаний на эмалевой стене. Чьи стихи я читаю сыну? Лосева: “Всё, что бы от нас ни скрывали…” и где “эй, дэвушка, слушай, красивый такой, такой молодой”. Гандлевского: “Осенний снег упал в траву…” и про тирольскую шляпёнку. “Рынок Андреевский” Рейна. “Концерт для скрипки и гобоя” Слуцкого. Много Иванова и одно, про пароходик, Ходасевича. Державинский “Волшебный фонарь” читаю плохо, с мэканьем и порою пытаюсь пересказать забытое прозой»[15]. Между двумя репертуарами нет явной преемственности, они разные. Так ли? Нужен анализ с учётом того, чтó именно из полученного от отца поэт переварил и как перетворил.
По-видимому, для успешного импринтинга важен не только выбор отца, но и выбор сына из выбора отца. Личное свидетельство: из множества книг и книжиц, читанных мне в раннем детстве, прочно запечатлелась одна – «Бурыга». Это проза, ранний Леонов. Нашла благодатную почву? Попала на чувствительный период развития? Так или иначе, мне музыка «Бурыги» – что «Чистый Дор» Коваля. Или «Чистый Дор» благоуханен потому, что его взрослое восприятие подготовлено детским запечатлением «Бурыги»?
Кроме «Бурыги», отец читал вслух другую вещь раннего Леонова, повесть «Записи Ковякина». Предполагаю, что читал не мне, а я слушал, понимая взрослое по-своему и разделяя реакции взрослых, как принято у детей. «Записи Ковякина» до сих пор охотно мною перечитываются, обнаруживая всё новые прелести, – признак импринтинга.
Мне не дано определить, объективно ли хороши эти две вещи или их восприятие резко усилено детским запечатлением и хороши они только для меня. Могу лишь догадываться, что аурой «Бурыги» и «Ковякина» детерминирована моя всегдашняя охота к погружению в быт и речь русской провинции. Ни разу в жизни не удалось друзьям переманить нас с женой в палатки и байдарки, где дым костра создаёт уют. Нашим сладким выбором было провести отпуск, живя в избе у кого-нибудь из местных где-нибудь на Псковщине, на Брянщине, а то и на Кокшеньге, есть такая река, на ней хлебопашествуют и варят настоящее домашнее пиво новгородцы, бежавшие от Ивана Грозного. Того же происхождения услада, которую неизменно испытываю, копаясь в песенном собрании Киреевского и в квазифольклорных экспериментах Пушкина. Глядя с высот импринтинга на свою золотую дюжину, вижу в ней два стихотворения Олега Чухонцева, которого неслучайно называют «певцом посада».
Эксперт Михаил Книжник, бывший ташкентец, пишет мне из своего ближневосточного далека: читаю трёхлетнему Юре «Евгения Онегина». Какой молодец. Побольше бы таких отцов.
Фактор поколения. Бросается в глаза, что высоким рейтингом особенно часто отмечены стихи, принадлежащие поэтам, которые родились ещё в XIX веке. Они почему-то писали лучше? Их стихи обладают априорным ореолом? Или на экспертов повлияли возрастные особенности восприятия?
О последних писала Л. Я. Гинзбург[16], имеющая репутацию классного литературоведа. По её мнению, отношение коллег к большому писателю определяется их принадлежностью к одной из пяти категорий: предшественники, сверстники, младшие современники, близкие потомки и дальние потомки. Предшественникам до фонаря, сверстники ревнивы, лучше всех близкие потомки – «это, быть может, самое глубокое из восприятий, во всяком случае, самое заинтересованное < … > уже свободное от прямолинейной и грубой требовательности предыдущих поколений». А хуже всех младшие современники, им не успели объяснить, что старший современник – большой писатель. «Авангард молодого поколения < … > убежден в том, что его проблематика начисто сняла все предыдущие. (Так в особенности было в России XIX века с его торопливой сменой идеологических формаций».)
В особенности? – спросим друг у друга. Ну уж нет, вспомним декларации постшестидесятников. Поэты группы «Московское время» заявляли, что читать предшественников они принципиально не намерены; барды объединения «Первый круг», а чуть позже – объединения «АзиЯ» объявляли во всеуслышание, что произведут или уже произвели революцию в авторской песне; и т. п. Ещё более радикальным было неприятие литературы предшествующего периода у ранних постсоветских литературных группировок. «Отрицательная преемственность» – так обозначил Илья Фаликов этот феномен, закономерно повторяющийся на фоне торопливой смены формаций.
«Удивление, – объяснила Л. Гинзбург, – вызывают вещи с сознательной установкой на эпатаж, с подчеркнутой революционностью формальных элементов. < … > Но когда нет этой специальной, подчеркнутой, возведённой в систему формальной новизны – никто не удивляется. Никто не удивился “Войне и миру”».
(Замечу всё же, что революционеры, отчасти включенные здесь в число экспертов, с годами помудрели, радикализма у них поубавилось, это могло сказаться на результатах опроса.)
Любознательный аналитик сверит заключения Лидии Яковлевны со статистикой экспертизы.
Добавлю, что наши эксперты, подобно поэтам прошедших времён, относятся также к разным поколениям относительно поворотных событий отечественной истории, таких, как Бородинская /Сталинградская битва и т. п. Есть априорное ощущение, что принадлежность к тому или иному из этих поколений влияет на выбор поэтом между положительной и отрицательной стратегиями гражданского поведения. Возможно, однако, что этот выбор более определяется уровнем таланта. Оказать посильную помощь системе правления страной стремились Ломоносов, Державин, Жуковский, Пушкин, Блок, Маяковский, Эренбург, Твардовский, тогда как стремлением навредить власти отметились Рылеев, Кюхельбекер, Лимонов, некоторые другие поэты не первого ряда, что свидетельствует о компенсаторном характере выбора последних.
Популярность. Этот факторкак раз не оказал на экспертов заметного влияния. А мог бы. Мы знаем, что в последней трети столетия весьма популярными становились некоторые авторы стихотворных текстов, в частности, те, что пели свои стихи под акустическую или электрическую гитару. Толпа зелена и всеядна, для неё наличие или отсутствие поэзии – не значимый параметр. По этой причине популярным становился не только мастер (такое случалось – например, Окуджава), но и так себе подмастерье, скорее даже подмастерье, чем мастер. Оценки средств массовой информации ориентированы на толпу, им ничего не стоит назвать посредственность великим поэтом, а заодно (эх, гуляй!) и гениальным композитором, я своими ушами слышал. В этой ситуации объективная оценка приобретает особое значение. Создаётся впечатление, что высокая популярность никому рейтинга не прибавила. Если в самом деле так, остаётся порадоваться за нашу экспертизу.
ВСЕ СВОИ
Индивидуальные особенности выбора стихов и их подоплёку мы немного обсудили. С ними всё более или менее понятно, особенности обязаны наличествовать, а как же иначе. Неожиданностью (по крайней мере, для автора этих строк) стало то, чего, казалось бы, быть не должно: экспертное сообщество проявило единство в главном.
Вспомним, каким было у нас двадцатое столетие – какие разверзались пропасти. Они ломали судьбы, делили на своих и чужих. За революцию или против неё. Красные или белые. Уехать или остаться. Строить или разрушать. Печататься или кочегарствовать. И т. д. Так вот, в рамках проведенной экспертизы значимость этих оппозиций пренебрежительно мала. Глянешь в золотые дюжины – эксперты черпают отовсюду с равной готовностью.
Любознательности ради выписываю имена авторов 36 стихотворений, что представлены в списках любимого у трёх произвольно взятых экспертов (они первые по алфавиту) – Марии Аввакумовой (родилась в 1943 г.), Геннадия Айги (1934) и Михаила Айзенберга (1948). Получилось:
Анненский, Ахматова, Блажеевский, Блок, Бродский, Введенский, Есенин, Заболоцкий, Клюев, Красовицкий, Кузмин, Ю. Кузнецов, С. Кулле, Мандельштам, Маяковский, Пастернак, Рубцов, Сатуновский, Сологуб, В. Хлебников, Ходасевич, Цветаева.
Верные отеческим могилам и отчалившие к иным берегам, государственники и диссиденты, традиционалисты и экспериментаторы, космополиты и патриоты, любимчики редакций и горделивый андеграунд, убиенные властью и сотрудничавшие с ней, Переделкино и ГУЛАГ, – вот они, плечо к плечу, одна семья, в одних летах отцы и сыновья. «Перегорело всё и перетлело». Всё, но не заветные стихи.
Беру контрольную выборку – 36 любимых стихотворений трёх последних по алфавиту экспертов – Александра Щуплова (1949), Александра Юдахина (1942) и Михаила Яснова (1946). Получается похожая картина.
Ахмадулина, Багрицкий, Бек, Блок, Бродский, Вознесенский, Горбовская, Гудзенко, Евтушенко, Ермолаева, Заболоцкий, Кедрин, Клюев, Кочетков, Кронгауз, Мандельштам, С. Марков, Маяковский, Межиров, Пастернак, Рубцов, Самойлов, Синельников, Соколов, Сухарев, Толстоба, В. Хлебников, Храмов.
Имена отчасти те же, прочие – такие же, в том смысле, что стихи друг другу не противостоят, но согласно взаимодействуют в созидании общего богатства. Никаких пропастей, единый массив.
Из этого что-нибудь следует?
ПОРАССУЖДАЕМ
Позволю себе несколько произвольных суждений. Хочу привлечь внимание к отправной и конечной точкам интересующего нас периода. Чем мы располагали в начале двадцатого столетия и к чему пришли в его конце?
Поскольку суждения мои не только произвольны, но и контекст-зависимы, плясать надо от Пушкина (который, напомню ещё раз, не был эфиопским поэтом, чего бы там ни болтали эфиопские мудрецы, ifany). Так вот, в 1830-х годах у Пушкина с друзьями были горячие споры на тему Россия и Запад. Друзья были крутыми западниками. Пушкин, как они, презирал сервильный патриотизм Булгарина-Кукольника, но не был в восторге от западной демократии, которая особенно неприемлемой показалась ему в своём американском изводе («…несколько глубоких умов в недавнее время занялись исследованием нравов и постановлений американских и < … > с удивлением увидели демократию в её отвратительном цинизме, в её жестоких предрассудках, в её нестерпимом тиранстве», и т. д.[17]). Притом Пушкин невесело признавал, что вклад России в европейскую цивилизацию – нулевой, и пока это так, говорить, собственно, не о чем.
Уже через короткое время картина радикально изменилась. В двадцатый век Россия вступила под знаком общепризнанного величия. Ключевые имена – Гоголь, Толстой, Достоевский, Чайковский, Мусоргский, Менделеев, Чехов…
Одновременно, тоже к началу двадцатого столетия, вызрел отвративший Пушкина американский корневой отпрыск европейской цивилизации. Вклад и величие Америки обеспечили промышленники, банкиры, изобретатели, законодатели – Линкольн, Форд, Эдисон, Ротшильд, Рокфеллер…
Какой вклад, такой расклад. Опуская детали и спрямляя углы, можно сказать, что исходный расклад неминуемо вёл к глобальной гегемонии Америки. Ни старческие амбиции Европы, ни юное культурное превосходство России не давали шансов на успех в предстоявшем противостоянии. Гегемонию мы и получили к исходу двадцатого столетия.
Навечно ли – вот вопрос, который возвращает нас к поэзии. Нынешний миропорядок зиждется на самоубийственных страстях. Нам говорят, что эгоизм и стремление обобрать ближнего – врождённые свойства человека. Это лишь частичная правда, в действительности такие природные свойства присущи только части популяции. Общеизвестно: далеко не каждый из переживших землетрясение становится мародёром. У нас на памяти другое яркое свидетельство ограниченного носительства мародёрских генов – крушение СССР; после разверзшейся катастрофы лишь незначительная часть населения страны изъявила готовность поучаствовать в присвоении общественного богатства. При господствующем ныне укладе обладатели мародёрских генов обладают преимуществом перед прочими людьми, но сам уклад не имеет перспективы, он чреват уничтожением ресурсов, отравлением планеты и гибелью всего живого. Симпатичного кузнечика уже извели, очередь за нами. Вся надежда на нейтрализацию мародёрских генов – думаю, не обязательно путём насильственной стерилизации их носителей, начиная с миллиардеров. Какие генетические ресурсы человеческого потенциала окажутся востребованными? Каким будет альтернативный уклад человеческого общежития? Найдётся ли в нём место для великой русской культуры?
На сегодня мои ощущения темны и безутешны. Поэзия наша видится как бы Брестской крепостью – набухли бинты, редеют ряды и сякнет надежда. Пал и лежит в руинах соседний бастион, на котором сражалась музыка. Мощнее танков Гудериана ревут и давят всё живое дебильные децибелы гегемона[18].
Но это всего лишь субъективные видения, а их отрицает заявленная методология. Нужна экспертиза.
ПЛАЧ И УТЕШЕНИЕ
Ни в едином пункте не совпал мой личный выбор с коллективным приговором! Уже верхняя строка в списке элитных текстов повергает меня в уныние: никогда мне самому не пришло бы в голову выбрать у Ходасевича «Перед зеркалом», тем более отдать этому стихотворению пальму первенства. Тройной повтор «я, я, я» неуклюж по ударениям: при равноударных «я» он выпадает из размера, а произнесённый как стопа анапеста превращается в расхожее немецкое «ja, ja, ja», в смысле «jawohl». Не сравнить с восхитительным римейком Беллы Ахмадулиной: «Это я, в два часа пополудни / повитухой добытый трофей…» Безупречный звук, образцовая архитектоника, скромный пир человечности. Где Ходасевича заботит преждевременное увядание, там у Ахмадулиной мощно прописана эволюция личности…
И зачем я только ввязался?
Успокойся, говорю себе, смирись. Ты хотел объективной оценки? Вот она. А твой голос в пользу ахмадулинской переделки одинок и субъективен. Скажи спасибо, если он привлечёт внимание кого-то из читателей и тот разделит с тобой радость предпочтения.
И то правда. Неудовольствие суммарным результатом нашего опроса может испытать любой ценитель поэзии. Но что толку долдонить о своих расхождениях с экспертизой? Расхождения ожидаемы, а факт остаётся фактом, экспертная оценка получена, ею уже не пренебречь.
Наверно, всё-таки хорошо, что теперь есть на что опереться составителям будущих антологий и учебных хрестоматий.
По гамбургскому счёту в победители вышли стихи, которые гармонизируют действительность. В них правят чувства добрые – сострадание, понимание, любовь. Это победа собственно поэзии, потому что стихи, в которых такие чувства отсутствуют, по-видимому должны называться как-то иначе. Сколько было понаписано злобного, глумливого, фиглярского, претендующего на читательское внимание дешёвым эпатажем или энергией разрушения, а вот ведь, не нашлось этому места в коллективном избранном.
«Скорбью ангела загорится наша поэзия и, ударивши по всем струнам < … > вызовет нашу Россию, не ту, которую показывают нам грубо какие-нибудь квасные патриоты, и не ту, которую вызывают к нам из-за моря очужеземившиеся русские, но ту, которую извлечёт она из нас же».[19]
Рискну сказать, что произведения, отмеченные в нашей экспертизе высоким рейтингом, неплохо корреспондируют со словами Гоголя, выражающими не столько прогноз, сколько сокровенное чаяние.
2002, сентябрь 2010