Из интервью 1980 года
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 34, 2010
Виктор Луферов
СВОЙ МИР *
Еще в школе я увлекался поэзией больше, чем одноклассники, хотя это ни о чем тогда мне не говорило. Поступил в Московский инженерно-физический институт, мечтал быть физиком.
В школе учился нормально, а сессии мне давались с большим трудом. Видел, как многие списывают со шпаргалок, я же врать самому себе не мог, не получалась учеба, тем более что я оказался очень легкомысленным, гулял до сессии весь семестр, потом хватался за голову, и тут уже трудно было чему-либо научиться.
После второго курса, в 1966-ом, пришлось уйти в академический отпуск – из-за травмы ноги. Первые полгода занимался гитарной классикой, по пять-шесть часов в день, а зимой вся классика была забыта – мне нравилось на трех аккордах грохотать несколько своих песен, я их именно грохотал; мои песни меня интересовали больше, чем все остальное.
Помню отчетливо, как писал первую песню – в 66-ом году, зимой. В комнате были моя мама и сестра, я сидел за столом, и совершенно неожиданно написал эту песенку «Весна», и тут же спел, они удивились, я тоже сам удивился. Потом еще несколько песен написал и показал друзьям в общежитии МИФИ, которые тоже очень удивились.
Что тогда вокруг пелось? Помню Клячкина хорошо, его «Пилигримы», которые мне очень понравились… Визбор… Позже я узнал Галича – про физиков, которые «на пари закрутили шарик наоборот»), Окуджава, конечно, с «Апрелем» и «Смоленской дорогой». Я был одним из инициаторов ежевечерних песнопений под окнами общежития МИФИ, в которое тогда переселился. Орали и «пиратские» песни Городницкого: «Держитесь, толстопузые купцы!». На нас и сами студенты уже кричали. Было очень весело… Иногда.
Я попробовал создать оркестр, первый свой ансамбль, назывался он «Штрихи» – казалось, что я внесу в песню какой-то свой штрих. Мы все были с электрогитарами, это период «Битлов», в МИФИ было несколько очень хороших бит-ансамблей, я развесил объявления и тут же с ними со всеми познакомился, очень резко расширив круг знаний об этих вещах.
…Поехал в дом литераторов в Красной Пахре на семинар молодых писателей – чтобы найти поэтов, на стихи которых я хотел писать песни. Сейчас смешно об этом вспоминать… В это время у нас было выступление, и, когда вернулся, ребята меня подвергли обструкции. На этом все пока кончилось, я уже мечтал о театре песни, но что это такое, не представлял себе абсолютно. Представлял, конечно, что должны быть декорации, свет и какое-то движение на сцене, но это была голая идея.
Я чувствовал всю экспрессию бит-музыки и, еще не зная, о чем они поют, понимал, что очень многое можно выразить с помощью этой экспрессии, в первую очередь, какие-то драматические моменты. «Битлз» мне нравились, каждый их новый шаг был как откровение, я постепенно узнавал и «Роллингов», и «Энималз», и других. Но предпочтение отдавал «Битлам», потому что у них был непрерывный поиск и непрерывный рост. К бит-группам я прямого отношения не имел, у меня были знакомые – прекрасная группа «Аргонавты» из МИФИ, но эти люди пели на английском, сами сочиняли на английском, у нас же в ансамбле ничего подобного не было, я хотел петь на своем языке, только «Yesterday» мы пели по-английски, она – скрипично-виолончельная…
В 67-ом году, проучившись еще полгода, я ушел из МИФИ, не дожидаясь зимней сессии. Мне удалось перевестись в Ветеринарную академию, там я сразу занялся организацией второго ансамбля, отнюдь не из студентов академии, были там ребята из музучилищ и два моих старых приятеля, студенты технических вузов.
Ансамбль я назвал «Осенебри». У Андрея Вознесенского, я его очень любил тогда, есть такой стишок: «Стоял январь, не то февраль, какой-то чертовый зимарь, я помню только голосок, над красным ротиком парок, и песенку: “Летят вдали красивые осенебри. Но если наземь упадут, их человолки загрызут”». Я написал, как мне и сейчас кажется, удачную музыку, эту песню я один никогда не исполнял, она ансамблевая. В ансамбле были две скрипки, виолончель, кларнет, две электрогитары и ударные. По тем временам это выпадало из всякого разряда, потому что кругом были бит-группы: две-три электрогитары, электроорган, ударные.
Движение КСП было тогда не на высоком уровне, массовой аудитории еще не было, но у меня была большая обида на руководство московского клуба: никто нами не заинтересовался, никто не помог.
В 68-ом году прошел конкурс, в котором участвовало два ансамбля – «Осенебри» и квартет Никитина. Квартет Никитина занял первое место за веселую песенку «Апрель», а «Осенебри» – второе, третьего просто не было. Мы играли сугубо грустные песни, у меня сохранились пленки, и хотя чувствую некое волнение, но в общем смешно. Мы пели «Почему-то мне вдруг стало неспокойно» Кукина, «Порвали парус» Высоцкого – напряженные, драматические… Сейчас с тем репертуаром я уже не согласен.
К 69-ому году мы дважды съездили в Ленинград, в клуб «Восток», бывали моменты, когда у нас звучало все на очень хорошем уровне, но аппаратура была плохая, я еще не понимал, как это все важно, сами делали колонки и многие другие вещи.
Я и мой тогдашний соратник Володя Чирков написали сценарий, спектакль назывался «По всякой земле» (по первой строчке из «Романса Арлекина» (стихи Иосифа Бродского, музыка Евгения Клячкина). Кстати, в те годы мы в Ленинграде спокойно исполняли «Романс Коломбины» и «Романс Арлекина», естественно, называя авторов. Бродский тогда еще не уехал. Мы сами сделали огромную ширму, четыре прекрасные куклы сделали наши друзья-профессионалы. Один из них, Володя Птицын, работал у Образцова и стал потом ведущим кукольником. Предполагалось действие, в котором участвуют и куклы, и мы. В 70-ом году я ансамбль распустил. Понял, что идею осуществить невозможно: то сессия, то кто-то не может, то есть на самодеятельном уровне оказалось слабо все это сделать.
Усталость накопилась за три года, репетиции, аранжировки, я был и за импресарио, колонки и усилители мы сами таскали, и перед выступлениями обзванивал всех… Когда создавались «Осенебри», я вузов двадцать обклеил объявлениями, которые сам же и рисовал. Вместо того чтобы учиться, ездил по институтам, расклеивал объявления, по вечерам встречался с людьми, какая-то жизнь началась, не имеющая отношение ни к физике, ни к биофизике, которую я изучал в Ветеринарной академии.
В 70-ом году я съездил в Одессу на фестиваль, первый фестиваль. До этого было два-три выступления в год, абсолютно бескорыстных, жажда была исполнить свои песни необычайная. Помню какие-то маленькие зальчики, куда приезжал с такими же молодыми ребятами, как я. Фестиваль в Одессе, на корабле, это было потрясающе – огромная аудитория, большие залы в Одессе. (Хотя году в 67-ом я в первый раз выступал в гигантском зале в МГУ. Вечер организовал Володя Забловской, потом в клубе произошел какой-то раскол, меня эти клубные дела никак не интересовали. Были две группы: Забловский с какой-то женщиной и Сережа Чесноков, который мне очень дорог и близок, считаю, что это очень крупный исполнитель.)
В Одессе я стал лауреатом, получил первое место как исполнитель за [посвящения] Александру Грину и Франсуа Вийону. Многих там впервые услышал – и Дольского, и Арика Круппа, который через полгода погиб. Он мне тогда очень понравился как человек.
Узкие корабельные коридоры, мы все были навеселе – и по молодости, и вообще по обстановке. Помню прошедшего в сопровождении женщин Дольского, который сказал мне, что Ким – не русский человек, а стало быть, настоящих русских песен писать не может, а я тогда уже очень любил Кима, меня это очень покоробило, удивило и поразило. Прошло много лет, пока это не стало одним из звеньев той цепочки, которую я, так сказать, «выковал», или «приковал» к этому человеку. Я человек не злопамятный и много лет об этом не помнил, а потом все легло одно к одному.
Из друзей [на этом фестивале] еще был Юра Аделунг, с которым мы сейчас разошлись. Чем старше становишься и серьезней занимаешься своим делом, тем больше сила отталкивания между людьми, но это так и должно быть, в этом нет ничего ни страшного, ни обидного, ни плохого. Просто каждый становится сам собой, и это прекрасно.
…Я искал стихи и пришел в литобъединение МГПИ (там в то время был известен Егоров, он печатался в студенческой газете) и познакомился с Лузаном и с Татьяной Ребровой (на их стихи написал несколько песен), с Володей Бережковым. В МГПИ образовался небольшой круг первых слушателей, там же и состоялось первое мое публичное выступление. Собрались человек двадцать пять, среди них Леля Фрайтор, Борис Рысев, Бережков… Тогда же между ними начались какие-то ожесточенные споры, но меня это не трогало, вообще никогда меня это не трогало. С Володей Бережковым позже мы стали очень дружны, таких близких и интересующих меня людей не так уж и много.
В 71-ом году закончил Ветеринарную академию, получив свободное распределение. Диплом делал в Институте переливания крови. Я уже знал все эти клетушки, приборы, всю эту затхлую атмосферу, а я тогда уже любил и лес, и волю, так что наукой не стал бы заниматься, не хотелось сидеть в комнате среди всех этих реактивов…
Пошел работать расклейщиком афиш. И проработал два или три года. Мне эта работа вначале нравилась, но под конец осточертела, и я избрал еще лучшую специальность – стал дворником, благо, у себя в районе, почти под своими окнами. Почти три года проработал дворником, а в 74-ом году поступил в Гнесинское училище. Перед этим года полтора я ходил в джазовую студию при «Москворечье», меня опять судьба привела в МИФИ, там была студия, так что считаю МИФИ своей альма-матер. Я играл там немножко, по-дилетантски, на ударных, на басу, на фоно, прослушал курс истории джаза (его вел Переверзев), все было очень интересно. Это и помогло мне поступить в училище, хоть я был не джазист (а принимали только джазистов), на эстрадное отделение, по классу гитары. Я просто понял, что надо получать музыкальное образование. (Помню, как в 67-ом просил маму купить электрогитару, по тем временам это были колоссальные деньги, 180 рублей, и она мне ее купила, но я абсолютно не представлял, во что все это выльется.) Я получил специальное разрешение от министерства, показав всякие грамоты, у меня была одна опубликованная песня в «Музе странствий», самая детская, «Ракушка». Слава Богу, я поступил и, слава Богу, закончил. Пока учился, продолжал писать песни, но джазом так и не увлекся. Джазисты – они знают все темы, они в это влюблены, но поколение моего возраста – это поколение копировальщиков, причем колоссальных копировальщиков, которые наращивают фантастическую технику, поют на английском, не зная языка, а когда коснется чего-то своего, то, к сожалению – увы и ах. Хотя сейчас есть колоссальные джазовые фестивали и, конечно, большая свобода и интерес ко всему этому несомненно приведут к каким-либо результатам.
До 76-ого года, я потихоньку что-то писал, такая медленная жизнь шла, и сейчас за последние четыре года был сделан очень серьезный шаг, какой-то прорыв к новому качеству. В училище я понял, что невозможно владеть инструментом и работать дворником, с содроганием сейчас вспоминаю тонны снега, которые я перебросал, а потом после лопаты шел на занятия. Ученики были странные – один был отменный джазист, профессиональный музыкант, который пришел за справкой, а я к джазу вообще никакого отношения не имел, медиатор в руке не держал до этого. Так что я в это время приобщался скорее душой и что-то такое постигал, слухом и так далее.
С самого начала моими любимыми авторами были Новелла Матвеева, Булат Окуджава и Юлий Ким. Уже к 68-69 годах я их выделял среди всех. И даже если я не знал всего их творчества, мне достаточно было чутья, чтобы понять, что они отличаются от всего остального. И никогда я не исполнял песен ни Никитина, ни Егорова, была какая-то отстраненность от всего, кроме этих трех авторов, ну и еще Высоцкого. В ансамбле была ситуация другая и всегда был интерес к чужому творчеству, было очень много перебрано записей, я выбирал то, что, как мне казалось, должно звучать в ансамбле. К тем песням, у которых была возможность аранжировки и музыкальная глубина, всегда было больше внимания, и я писал песни, которые по своей структуре заведомо предрасположены к аранжировке. Я писал песни, которые не для гитары вообще, а на гитаре показывал только эскиз, тот путь, по которому можно будет аранжировать. В методе игры это, конечно, сказывалось. Сейчас я понимаю, что пришел к этой манере, потому что мне хотелось заполнить звучание оркестра. Есть такие песни, как «Баллада о шарах» или «Баллада о зеленой траве», они написаны где-то в 68-ом, балладная структура была уже изначально в моих песнях, где есть развитие музыкальной темы от начала до конца, сложная смена ритмов, смена ритма стиха, отсутствие куплетной формы, с самых ранних вещей, как «Деревце-девочка», это 67-ой год, видимо, уже с самого начала было заложено ощущение новизны, тем более что идея театра уже сама это подразумевала.
…Отношение к западной эстраде у меня, конечно, лучшее, чем к нашей; из наших коллективов выделяю ансамбль «Песняры» за их большую музыкальную и вокальную культуру. Не за то, «о чем они поют», а за то, как они поют и как играют. Из певиц, естественно, – Елену Камбурову. В западной эстраде совсем другое, люди к большей свободе приходят и в пении, и в аранжировках. Этому нужно учиться и учиться. Кроме западной эстрады меня интересует и всегда интересовал отечественный фольклор. Ансамбль Покровского – это прекрасно как реставрация, как реставрация церквей, как слой культуры, который еще наверняка пригодится и будет еще разрабатываться, но все равно – нужно петь о своем времени. Нужно, чтобы нам говорили о нашем времени нашими словами, это делает песня в своих лучших проявлениях.
…Из профессиональных композиторов – Таривердиев, тот с которым Лена работала, его пластинка мне и сейчас нравится. Тухманов – отнюдь нет. Это колоссальный ремесленник, но когда он отдает свои песни певцам, они поют на стихи Ахматовой столь подворотними голосами, что от одной только этой интонации можно зачеркнуть напрочь и Ахматову, и вся поэзию. В пластинке «По волне моей памяти» все профессионально аранжировано и сыграно, но все это уже мой слух коробит, это суррогат, так называемый китч, больше ничего. Я говорю, может быть, ультимативно, резко, но подчеркиваю, что высказываю свое мнение и никому его не навязываю.
Все будет зависеть от того, появятся ли талантливые люди, больше ни от чего, пусть хоть по всей стране будут созданы официальные КСП. Это несомненно скажется на том, что будет подрастать человек и слышать эти песни, знать, что такой жанр существует, но это идет формирование жанра, его культуры, а перспектива будет зависеть только от того, появятся ли талантливые люди. На этом, по-моему, вопрос можно закрыть. Причем не просто талантливые, а талантливые на уровне Окуджавы, Новеллы Матвеевой, Высоцкого, Кима, Городницкого, Клячкина, может быть. На профессиональную эстраду выходят те, кто вчера был самодеятельным автором, тот же Никитин этим профессионально занимается и в кино, и где угодно. «Последний шанс» в Росконцерте, Тальковский, хотя я его не знаю, Дольский, Кукин, это и есть «официализация» движения. Но если возникнет человек, который будет играть не так, как играю, скажем, я, так, как Новелла Матвеева — с трудом перебирать несколько аккордов, но окажется, что это прекрасная поэзия и человек открывает замечательный мир, то все будет в порядке. Настоящая песня открывает очень широкий спектр, целый веер из предполагаемых направлений – от такого, где настоящая поэзия и почти полное невладение гитарой, как Новелла Матвеева (Булат Окуджава практически там же) до концертного плана, где все звучит – и гитара, и с текстом все хорошо. [Настоящая песня] может быть и в битовом ключе, и в джазовом, и в народном. И даже – если всего несколько слов, каких-то эмоциональных восклицаний, но мелодия так захватывает, что получается прекрасно… А может быть, человек прекрасно играет на гитаре, быстро перебирает пальцами, а за всем этим кроется пустота. Вне зависимости от того, на профессиональной или не на профессиональной сцене это будет, все зависит от талантливых и честных людей.
Насчет того, что самодеятельная песня убила плохую песню – я так не считаю. Море эстрадной халтуры смыкается с морем самодеятельной халтуры, но если выделить лучшие песни, то перевес, конечно, на стороне авторской песни. И по форме, и по стихам, и по мелодике – по всему. Если у профессиональных композиторов много бездарных вещей, то в самодеятельности их, наверное, еще больше. Но это беспокойство не для меня, я занимаюсь своим делом, а для музыковедов, социологов, организаторов это, может быть, важно.
Я слышу очень много плохих песен, которые с удовольствием распеваются в электричках и даже на концертах. Даже у многих известных и талантливых людей есть достаточное, на мой взгляд, количество никуда не годных вещей. Или у человека отсутствует вкус, который позволял бы отбросить неудавшиеся вещи, или он конъюнктурщик, то есть, знает, что если у него двести песен, то это весомее, чем двадцать. В этом смысле я упоминал многих, я считаю, что у Клячкина многие вещи не в порядке, а Дольский – это особый вообще вопрос. Большинство слушает эти песни и любит их, и вдруг появляется некий Луферов, который их заставляет это пересмотреть. Это плохой результат, я считаю, что человек должен сам приходить к каким-то выводам. С другой стороны – это мое мнение, и его тоже можно высказывать.
«Мы, КСП, идем сомкнутыми рядами против советской эстрадной песни, мы все хорошие, у нас все в десять раз лучше» – это абсолютно ложная позиция. Оказалось, что в этом самодеятельном собрании людей, в этой среде, где нет коррупции и не спускается никаких директив сверху, сложились сами по себе такие же законы, как в профессиональном, отрегулированном механизме. Это меня просто потрясло. Идет борьба, борьба за своего зрителя. Убийственность ситуации состоит в том, что если человек говорит «Я люблю Окуджаву» и в то же время еще каких-то, не будем говорить сейчас, каких авторов, которые заведомо никакого отношения к Окуджаве не имеют, значит, этот человек ничего не понимает. Публике нужны каждый раз новые песни, и многие авторы, мне кажется, знают, что они пишут так называемые «фишки», все сгодится, все съедят. Если они так думают, то это по отношению к искусству и по отношению к публике, я так считаю, нечестно. Жанр идет к профессионализму, это необходимо. Другое дело, что в самодеятельных кругах, может быть, могут что-то сделать те люди, которые не собираются идти на профессиональную сцену.
Я отвечаю за свои песни и только. Впрочем, любой из авторов может так сказать, а зритель в конечном итоге разберется или не разберется, это его личное дело. Миша Баранов мне рассказал, например, что однажды Дольский пришел с ним к кому-то в гости и, увидев на столе книгу Бодлера, просто стал страничку за страничкой, перебирая струны, напевать, а потом хозяин очень радовался, что у него есть прекрасная пленка с этими песнями.
Я сам себя давно уже к КСП не отношу, потому что идея ансамбля и театра выпадала [из этого движения] очень давно, и сам уже давно был в стороне от всех. У нас была своя группа: Владимир Бережков, Вера Матвеева, Анатолий Иванов, Юрий Аделунг и Алик Мирзаян.
Планы на будущее: сейчас я с Камбуровой, надеюсь, получу возможность выступать со своим отделением и создавать свой ансамбль. Начнутся профессиональные дела, и история, возможно, повторится, возможно, на другом уровне, но, несомненно, все силы и все средства, которые у меня будут, я брошу туда. Передо мной всегда стояла некая сверхзадача. Если мне и нужны будут деньги, то не для личного благополучия, я слишком долго был дворником и расклейщиком, получая свои 80 рублей, прошел все искусы, и проблемы основные для себя решил достаточно давно. Отношения «творчество и деньги», «творчество и публика» меня не интересуют, так же, как слава меня не интересует и никогда не интересовала, я вообще не понимаю, что это такое, надо просто делать свое дело – и больше ничего. А то, что вокруг тебя уже этот «наворот» происходит – ну происходит и происходит. Вступая на профессиональную эстраду, прекрасно понимаю, что чем более я «знаменит» и «весом», тем легче мне будет делать свое дело, слава единственно может являться рычагом, чтобы делать свое дело, но не для своего преуспевания…
Развлекать можно одним – серьезным смехом, как делал Чарли Чаплин, публика смеется, а на глазах слезы, или то, что делает Ким. Вроде бы смешно, но за этим – серьезные мысли, вот что такое искусство.
Тем ли путем идет пропаганда самодеятельной песни? Движение проламывает себе дорогу, но уже сейчас опасность эта сформировалась. Куда бы я ни приезжал, везде есть туристско-каэспэвские боссы, которые приглашают авторов на свой вкус, кого-то отодвигают, и в этом есть своя закономерность. А слияние этих кругов с политическими кругами дает уже другую окраску, все встает в регулируемое русло и уже не должно быть выше определенного уровня или определенной тематики. Меня это особенно не волнует, меня волнует судьба талантливых людей. Я разделяю движение – на композиторов и настоящих бардов, и на искусство и социологию. Скажем, Куйбышевский [Грушинский] фестиваль, огромное это море – это уже социология. А искусство – это те несколько авторов или песен, про которые человек понимает, что для него это важно, в этом его жизнь.
…Таланты – прорвутся, а не прорвутся, – значит, они слабы оказались. Когда появился Булат Окуджава, всей этой системы КСП не существовало вообще, и его слушателями стали в первую очередь люди из интеллигенции более высокого разряда, чем существующее ныне КСП, и тем не менее, Окуджава состоялся, и Новелла Матвеева состоялась, и Юлий Ким, который к КСП особого не имеет отношения, а связан в первую очередь с театральными и киношными кругами, – он тоже состоялся. Если появляется талант такого уровня, он может участвовать в искусстве своей страны, минуя всякое КСП. Для большинства людей участие в КСП является досугом, формой общения, и это прекрасно. Люди приобщаются к новой поэзии, к новой мелодике, насколько у них есть талант понимания.
Новелла Матвеева и Окуджава мало пишут сейчас песен, а народ любит слушать новое. Мне-то все равно, я буду слушать Окуджаву, буду слушать Вертинского, меня новое количество не интересует, меня интересует только качество. Несомненно, сейчас создается новая массовая культура, но это уже – для музыковедов-социологов.
Я в первую очередь ценю бардов – они несут какое-то новое миросозерцание; композиторов я не так ценю, но если говорить о них, то это в первую очередь Сергей Никитин, большой мастер. Но Окуджава несет свое, новое мироощущение, и Новелла Матвеева создала свой мир, и каждый из бардов создает свой мир. А у композитора – огромная библиотека с мировой поэтической классикой, перед ним стоит прекрасная и благородная задача написать на все тысячи томов поэзии музыку. Перед ними такое огромное поле деятельности…. Это совершенно иное, они берут из одной эпохи, от одного характера, от одного человека с одной идеологией мышления, от другого, третьего…
А настоящий бард, плох он или хорош, несет свой мир.
* Из интервьюв клубе Казанского университета 18 февраля 1980 года. Печатается в сокращении.
Естественно, что за более чем половину творческой жизни Виктора Луферова, прошедшей после этого скорее монолога, чем диалога, его взгляды на авторскую песню в чем-то наверняка изменились. Но не в главном.
Редакция благодарит Вита Гуткина (Иерусалим) за расшифровку фонограммы.