Поэма
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 33, 2010
Лев Беринский
ТЮЛЬПАН БАГРЯНЫЙ
1.
Цветник на знойном берегу земли, отчалившей в туманы… По склонам гор и на лугу, и в полумгле лесной поляны – всегда в слезах, в росе, в соку, зооморфичны, полустранны, стоят глазастые тюльпаны с багряной струйкой на боку.
Тот в небо смотрит. Тот – поник… Я распознал тебя, цветник метампсихоза и нирваны, эдем судеб, роскошный ад имён… На них горит наряд – хитоны, мантии, сутаны!
2.
Хитоны. Мантии. Сутаны. Шумят тюльпаны. С жарких век слетают искры… Сблизив станы, свой спор ведут Мелхиседек и Авраам, и с персом – грек; с рабом – тиран; с царём – султаны (убрав мечи и ятаганы – чего не может человек)…
На грядку, как на мост Кокушкин, взбежал, вдогонку смотрит Пушкин улепетнувшему врагу. На нём венец, и кровь, и траур… И с Лоркой – Босх и Аденауэр, сойдясь, беседуют в кругу.
3.
Сойдясь, беседуют в кругу эсперантисты – цвет растений – на языке фермента-Q и красок, и телодвижений.
В их сплошь разлившемся мозгу от луковиц до сочленений височных дуг – всё тот же гений, приноровившийся к цветку.
Что бередит их нежный дух? – горят, мерцают, меркнут вслух сортов таинственные кланы. О ядовитости цикут, о снах, о космосе цветут высокородные тюльпаны.
4.
Высокородные тюльпаны. Благоухает каждый жест, когда, лишь вспыхнет шлейф гитаны, они, почти срываясь с мест, склоняют шляпы… Бал невест. Чакона. Pas d’espan. Канкан и эпикурейство. Бьют тимпаны зари. Любовь поёт окрест.
Летят шмели, как ветродуи, передавая поцелуи друзьям, и невпопад – врагу, подруг далёких опыляя…
Встает Луна, в полях пылая… Я в этот круг войти могу.
5.
Я в этот круг войти могу легко, как в новую планету, сейчас, не дописав вот эту произносимую строку, въявь и во сне, и (по секрету!) с девчонкой выдохшись в стогу – мне б только знать, что сберегу какой-то атом, ген, примету.
Не разрушайте ж до конца состав запястий, плеч, лица – о, как тотальны ваши планы!
Хоть смерть оставьте мне. Хоть прах. Я прорасту потом в цветах, сменив обличье, плоть и раны.
6.
Сменив обличье, плоть и раны, утратив речь и давний ум, цветы – живут, и жизнью пьяны, смотрите: cogito и sum!
Лазурных высей, ветра шум – они в песках фата-морганы колонизируют барханы, жизнь расселяя наобум.
Что панспермия? – вздор, пустяк…
Но где же Блейк и Пастернак, иль, заплутав, ушли в бурьяны?
Иль, примагничен их тоской, не отпустил их перх мирской, язык людской, земные страны?
7.
Язык людской, земные страны – волшебнейший из всех миров: льды, континенты, океаны, леса с их пеньем комаров.
Земля, юдоль моя и кров!
Роды мутантов непрестанны, из стай переходящих в станы, в гурты и стойбища цветов!
Здесь нет ступеней – вверх ли, вниз ли. Есть жизнь, и есть граница жизни, где льнёт амёба к стебельку, передвигая ложноножки…
Туда, туда, к последней мошке, на шум цветов, на зов “ку-ку”!
8.
На шум цветов, на зов “ку-ку”, как в раннем детстве – из передней со смехом вылетев, бегу в луга, мужик сорокалетний.
Леском, насквозь, на склон соседний!
Сквозь тень лучей и зной в мозгу – спугну, шарахнувшись, Ягу в кустах… А вот и дуб последний, и ров. И бдительность утроя, я в пургаторий “3еленстроя” войду, как входит в смех испуг, оторопею вдруг, отпрянув от надписей, имён тюльпанов – какие жития вокруг!
9.
Какие жития вокруг толпятся под июльским солнцем! Стою, утратив сердца стук, перед багряным незнакомцем.
Мелóс воскрес! Но чьим питомцем он стал? Из бабьих жёстких рук он пьёт, и полон детских мук и песен с алым перезвонцем. Под лейкой в дождь попав, как в Лету, стоит, волшебно вскинув флейту, – но не доходит к феям звук. Грустит, под юбки зырит с грядки… Я узнаю его повадки…
– Ax, здравствуй, Моцарт! Здравствуй, друг!
10.
– Ах, здравствуй, Моцарт! Здравствуй, друг! Смахни с лица пыльцу златую, как пыль дорог, забудь недуг былой – судьбу свою былую и смерть, и чéрвя запятую, а не вопрос…
Ни гроз, ни вьюг, вечерним зноем пышет юг…
Усни. А я свечу задую. Пусть лёгкий сон качает твой из флейты выдутый тобой певучий макрокосм туманный, а я к тебе присяду, весь в сомненьях: там ты или здесь, в любви и смерти сводник странный?
11.
В любви и смерти сводник странный, Дух музыки, шальной талант, смычком обводишь мир обманный и купол кванта, как атлант, качнув, хохочешь – комедьянт, босяк, почти что вор карманный… Ты и в цветах бузишь, как пьяный, и в ужасе – Толстой и Кант!
По всем кровям, по всем природам, по венам и слезопроводам сочится мёд, сладчайший зуд. Ты и меня – аль может, в шутку? – зовешь и манишь, вскинув дудку…
Прощай, Земля моя! Зовут…
12.
Прощай, Земля моя! 3овут меня иные сны и сказки в страну, где мир, как в Страшный Суд, смещает контуры и краски.
Веков за пять, как в пять минут, домчусь, сменяя мысль и маски, и там уж, сброшенный с пегаски, умолкну, старый словоблуд. От мира вечных тяжб отрезан, я там сведу свой счёт с Дантесом, найду – костей не соберут!
Уйду к флейтисту, в новой роли, припомнив, где стоял он в поле с тычиной, поднятой, как уд.
13.
С тычиной, поднятой, как уд срамной, – весь погружённый в грёзу, он вдруг расслышит: там поют, и соку пустит в Лакримозу.
Над ним – попарно сплошь – замрут стрекозы, и, сдвигая позу любви, всосут хмельную дозу D-moll, и крыльев не помнут.
А он – лишённый всяких сил, уснёт, решив, что утолил сей похотливый рой незваный…
Он спит, тычину уроня…
Ему б в напарники меня – он ждёт меня, тюльпан багряный!
14.
Он ждет меня, тюльпан багряный, в стране, где май сменяет май, и где окутал воздух пряный ад, и чистилище, и рай.
Пора! Свист ветра… Скрип колчанный… Цветы мне говорят: “прощай”, и я прощаю этот край людей – неистовый и бранный. Я оставляю землю этим лесам в дождях, лукавым детям, коням крылатым, ветряку…
Я слышу флейту. Ух, как presto! Прими ж меня, дай ряд и место, цветник на знойном берегу.
15.
Хитоны. Мантии. Сутаны.
Сойдясь, беседуют в кругу
высокородные тюльпаны.
Я в этот круг войти могу,
сменив обличье, плоть и раны,
людской язык, земные страны –
на шум цветов, на зов “ку-ку”.
Какие жития вокруг!
Ах, здравствуй, Моцарт! Здравствуй, друг,
в любви и смерти сводник странный.
Прощай, Земля моя… Зовут…
С тычиной, поднятой, как уд,
он ждёт меня, Тюльпан Багряный.
лето 1979