Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 32, 2009
Марк Азов
ДВА РАССКАЗА
МОЯ ПОСЛЕДНЯЯ ВОЙНА
– Ну, вот, ты и проиграл свою войну, – сказал он.
– Какую войну? Где война?– я с трудом расклеил глаза.
Ничего, кроме коробочек с лекарствами на столике.
– Ты их выстроил двумя колоннами, – усмехнулся он.– Это твои боевые порядки?
– Кто вы такой, и где вы прячетесь?
– А я и не прячусь. Взгляни на календарь.
– А-а…Тогда понятно.
– Давай побеседуем.
– А что, еще есть время?
– Немного. Но на этот раз тебе не увильнуть. Где та твоя шапка-невидимка?
– Это вы о чем?
– О той самой, с малиновым околышем.
– Ах, вот ты кто. Тот самый снайпер.
– Тот снайпер, ты знаешь, где. Оттуда не возвращаются. Теперь я за него.
– Откуда ты знаешь про фуражку?
– Я знаю все. Мы смотрели сквозь один и тот же прицел, и я, и снайпер, одновременно.
– Выходит, я и тебя провел.
– Меня не проведешь…
– Да уж…
Рявкнул телефон…. Я схватил трубку.
– С днем рождения тебя. До ста двадцати!
Разогнались.
Я без всякого энтузиазма прошелся по боевым порядкам своих лекарств. Сглотнул пару таблеток, запил из стакана.
А и правда, где та фуражка? Наверно, бросил тогда в кювете, там ее и затоптали… А какая была фуражка, ну, не фуражка, а мечта! Тогда еще даже генералы таких не носили.
В офицерских фуражках, с гордой высокой тульей и лихим закругленным маленьким козырьком, нам, детям Страны Советов, изображали белопогонников (они же золотопогонники) – царских сатрапов и белогвардейскую сволочь. У командиров Рабоче-крестьянской Красной Армии фуражки были куда скромнее: лепешка с козырьком. Зато из хорошего сукна ярких цветов. У пограничников верх и околыш цвета первой весенней зелени, у войск НКВД – верх ядовито-сиреневый, кавалеристы щеголяли в синих, летчики в фиалковых цветах, артиллеристы ограничивались пугающе черным, а у пехоты был скромный “защитный” верх, зато малиновый околыш…
Война все эти цвета стерла.
Даже лаковый козырек, типа штыковой лопаты, позеленел… А нам, наскоро сделанным лейтенантам, выпускникам училища в Ашхабаде, вообще выдали пилотки, и будь здоров.
Но наш выпуск совпал по времени с событием выдающимся: советский паровоз, который “летел вперед”, рассчитывая на “в коммуне остановку”, внезапно резко подал назад и стал откатываться ко временам “православия, самодержавия и народности”. Потому что партия – наш рулевой (в одном усатом лице) решила, что под российским имперским флагом советскому колхознику будет сподручнее массово помирать на полях сражений, – и армии вернули погоны. Таким образом, мы, первые из выпускников злосчастного училища смертников, получили не петлицы с кубарями, а погоны со звездочками. И ощутили себя, представьте, не белогвардейской сволочью – золотопогонниками, а белой костью, голубых кровей господами юнкерами, произведенными в офицеры. Нам, “бабочкам-однодневкам”, только фуражек с высокой тульей не хватало для дурацкого счастья.
И надо же, что в то самое время, в том же азиатском Ашхабаде помирал полуголодной смертью эвакуированный еврей-шапочник, который сподобился еще в царские времена шить фуражки и господину приставу, и приезжему штабс-капитану, да мало ли еще кому.
И новоявленные господа-юнкера, не все, конечно, а самые книжные из нас, тайком потянулись к каморке шапочника… Мы подарили ему большой кусок счастья на старости лет, а он построил воздушные замки для наших лопоухих голов.
– Может, в моих фуражках вы припомните фашистам, товарищи военные, что у меня пол-Мелитополя было родичей?
На последнем построении мы стояли еще в пилотках. Начальство так и не узнало, что из ворот, опутанных колючей проволокой, оно выпустило не очередную серую скотинку, а бравых подпор-р-ютчиков из старого кино.
Научный факт, еще сэр Ньютон доказал: фуражка давит на голову, а не голова – на фуражку. Когда поезд, набрав ход, оставил вокзал позади и почухал степью, мой друг Ося, с глазами счастливого барана, первый вытащил свою фуражку из “сидора”, надел набекрень и высунул голову в окно,– знай наших. Думаю, каракумские скорпионы были первыми и последними свидетелями его триумфа. Ветер шутя-играючи сдул этот курносый парусник с его стриженной головы, фуражка еще некоторое время пыталась лететь, ныряя, наперегонки с поездом, пока не отстала безнадежно. Но ветер не на того напал. Ося сорвал стоп-кран. Поезд тормозил невыносимо нудно. Ося выскочил, как был, в кальсонах, на подножку… Но ничего, кроме хвоста поезда, уже не увидел. А сопровождающий, командир роты так матерился, что даже грохот двинувшегося состава не заглушил потока русской речи. Так была потеряна первая из фуражек. А головы ? Пока их еще только кружило…
За три дня в Москве, в резерве, я настолько привык носить фуражку не в вещмешке, а на голове, что и думать о ней забыл, когда очутился в прифронтовой полосе на дороге, ведущей в Ад, там так и было написано “Дорога ВАД” (Военно-административная дорога), то есть по пути к месту службы, которое предстояло еще найти. Место это на условном языке называлось “Хозяйство Ушакова”. И даже столбики попадались с такой надписью. Но я-то знал, что никакое это не “хозяйство”, а особая отдельная гвардейская ордена Суворова и еще кого-то бригада резерва главного командования, на минутку.
И вот, в поисках “Хозяйства Ушакова” я набрел на какого-то дядю в кожаном пальто без погон. Дяденька оказался весьма осведомленным, любезно показал мне кратчайший путь, но на прощанье посоветовал снять фуражку и заткнуть ее себе поглубже.
– Это почему же?
– Потому что комбриг, тот самый Ушаков,– тиран, сатрап и самодур. Все его офицеры, до начштаба и до замполита включительно, должны ходить в пилотках, а фуражка на всю бригаду одна, вот такая, как на мне, с брезентовым козырьком и “цвета каки”, – на дяде был такой же головной убор, как на всех довоенных портретах Сталина. – Только сам Ушаков щеголяет в такой вот сраной шапке, которую он называет короной. Если этот сатрап увидит тебя с малиновым околышем, просто представить не могу, что он с тобой сделает.
– А что он может сделать? Дальше фронта не пошлет.
Я был молодой, свободолюбивый, в училище во время поверок при звуке моей фамилии правофланговые автоматически кричали: “На гауптвахте”. Так неужто теперь, в офицерском звании, я буду шапку ломать перед каким-то сатрапом, коронованным полувоенным картузом?
Резиденция комбрига помещалась в автофургоне. Там пили спирт старшие офицеры, от майора и выше, с засунутыми за ремни пилоткам. В центре восседал полковник, Герой Советского Союза.
Матерчатая фуражка лежала перед ним на столе.
Я, конечно, сразу узнал того добродушного дядю в кожане, который любезно послужил мне проводником по дороге в Ад. Но что мне оставалось делать, не прикладывать же руку к непокрытой голове. Вскинул к малиновому околышу:
– Для прохождения службы прибыл…
– А слушать советы старших не привык. За то, что одет не по форме, пять суток ареста.
– Есть пять суток!
Устав я знал назубок. Офицеров на губу не сажают, мне теперь положен домашний арест.
– Прикажете ехать домой, товарищ гвардии полковник?
– Кр-р-ругом! После войны отсидишь… Умный? Посмотрим, какой ты умный.
А я, как только вышел из фургона, сразу понял, какой я дурак, да еще в колпаке. Ведь даже тыловые крысы сменили “повседневную” форму на полевую. И я спрятал фуражку в мешок поглубже, а на свою повинную балду напялил пилотку…
Поди знай тогда, что фуражка спасет мне жизнь.
C
“хозяйством Ушакова”, я не ужился и в пилотке, пришлось пропахать животом пол-Европы в составе других, не столь элитных подразделений. Но под конец войны довелось свести шапочное (подчеркиваю) знакомство с воинской частью, куда более отборной, привилегированной, я бы сказал, изысканной… но со стороны противника.На нас была брошена последняя надежда рейха – дивизия “Великая Германия”, и один из полков ее, полк сопровождения ставки фюрера, атаковал нас в лесу, где в прежние времена прусские юнкеры благородных кровей охотились на оленей. Сейчас от их заповедного леса остались лишь изуродованные культи деревьев, торчащие из песка, усыпанного хвоей и гильзами. Ко мне подошел чудом уцелевший немец в шляпе с пером и убитым зайцем в руках, егерь, попросил подписать бумагу, что его подопечного-зайца не браконьер подстрелил, а советская артиллерия. Но нам было не до зайцев, мы сами поджали уши, потому что фрицы устроили нам своеобразную психическую атаку. Где-то справа, потом слева, показалось, даже позади нас, заиграли тирольские рожки…Тата-тата…Тата-тата…Печально замирающая и вновь оживающая музыка пилила наши души. Как потом оказалось, они катались по окрестным дорогам на пожарных машинах с прерывистыми сиренами, каких у нас еще не было. У многих подвело животы. Мы лежали у ящиков трофейных гранат с длинными ручками и ждали неминуемого…. Но в котле оказались не мы все-таки, и мы увидели их вживую, с поднятыми руками и растерянными лицами. Великаны-блондины в куртках голубоватого оттенка, опушенных легчайшим белым мехом. В высоких несокрушимых ботинках, огромных, как пароходы, бриджах и гетрах. Наши косопузые “славяне” нагрузили одного такого верзилу связками мин для миномета, он нес, не сгибаясь. а они плясали вокруг, чумазые и весьма довольные. Фриц тоже улыбался, он как будто участвовал в игре, и на его белых холеных щеках высоко над толпой цвел пятипалый румянец, будто крепкая нордическая девушка приложилась…
И надо же, навстречу попался генерал, в расстегнутой бекеше, смушковой папахе, со свитой из штабных офицеров и упоенный победой. Он, не долго думая, приказал “славянам” разгрузить пленного великана и выпустить из первой линии траншей прямо на нейтральную полосу.
– Пущай бежит, а мы постреляем.
Все штабные, сопровождавшие генерала, вынули свои пукалки и принялись пулять в убегавшего фрица. Они никогда не учили солдат по-настоящему уходить от пуль, солдат должен густо бежать и громко кричать…А то, что проделал с ними дрессированный немец, ничем, кроме цирка, не назовешь. Он уходил зигзагами: падал в одном месте, вставал в другом, совершенно неожиданном… Так и ушел к своим.
“Славяне”, лишенные тягловой силы, сплюнули, матернулись, закинули мины на загривки и пошли, утопая в песке.
Но если бы все так и закончилось плевками в сторону генерала… В полях, на холмах, на шоссейной дороге наш порыв неожиданно захлебнулся – мы получили бой, в котором от нашего полка осталось одиннадцать – не шучу, одиннадцать “активных штыков”.
Но это потом. А пока, срочно латая оборону, по батальонам разбросали полковую разведку, связь и всех, кто попадет под руку. Мне было приказано бежать в батальон, где из офицеров уже не было никого, кроме самого комбата.
Туда вела прекрасная дорога, какие умели строить и беречь только немцы. Темно-синяя лента непорочного асфальта на кремневой “подушке” и длинные канавы-кюветы с двух сторон. По кювету я бежал, почти не пригибаясь…Но то, что я уже видел впереди, не внушало оптимизма. Впереди был всего-навсего перекресток. Эта дорога пересекалась другой такой же, и там уж с этим кюветом придется попрощаться. Надо будет выскочить наверх и пробежать совсем немного по асфальту, чтобы нырнуть в другой кювет… Но легко сказать – пробежать. Мимо смерти не пробежишь. Там, на кресте дорог, я уже видел лежащих, раскинув ноги в пыльной кирзе или даже в обмотках, наших “славян”, а еще целый взвод, в горбатых гимнастерках, залег в кювете, и командир, чуть не плача, тыкал наганом в спины, пытаясь выгнать на лобное место, открытое всем ветрам… Никто не хотел умирать…
А у меня было время подумать, меня в спину наганом не тыкали. Я скоро понял, в чем дело. Снайпер пристрелял это место. И снайпер не простой. Он бил иногда очередями, очень короткими, но… Солдаты Великой Германии уже бросали такое оружие. Я видел. Легкая, изящная, как музыкальный инструмент, самозарядная винтовка с широким диском и оптическим прицелом. У этого инструмента безотказного убийства были две откидные ножки, “подсошники” – так это у нас называлось. Нетрудно было догадаться, что сейчас фриц упер “подсошники”, может, даже вонзил в землю, установил прицел намертво в одной точке и там ожидает нас, перебегающих насыпь. Дождался – нажал на крючок. На ловца и зверь бежит…А умирать не хочется…
И “мозга” в этих случаях работает на предельных оборотах Как бы заставить фрица оторвать от земли “подсошники”, чтобы хоть на мгновение сбить ему прицел? Для этого он должен начать нервничать…А с чего ему нервничать? Не в него же целятся…А что, если… Если перед ним замаячит такая цель, какую нельзя упустить, потому что нельзя упустить ни за что!
Я достал из противогазной сумки, в которой все свое носил с собой… Да, ту самую фуражку. Мелитопольский шапочник, наверно, икнул в это время в гробу или в койке. Его кустарное изделие вступало в поединок с оптикой самого Цейса. Я надел фуражку, помаячил над краем кювета и побежал… Я еще оставался дичью, но уже видел глазами охотника и думал его головой.
Когда над кюветом мелькнул, пропал и снова показался малиновый околыш, немец подумал – не мог он так не подумать, когда все вокруг зеленые – что это, по меньшей мере, генерал… Важная птица вот-вот взмахнет малиновыми крылышками в кружке прицела. Сердце охотника, должно быть, задрожало, и сладкое ожидание залило патокой мозги. И он ждал, уже с нетерпением, не сдвигая с “подсошников” свое оружие, когда, наконец, начальственная фуражка обозначится в кольце прицела. О том, что я могу передумать, повернуть и не выскочить на дорогу, ему не приходило в голову. Война не променад перед завтраком: туда-сюда. Идешь – иди.
А я повернул…Фуражка метнулась в обратную сторону. И он вырвал “подсошники” из земли, разворачиваясь мне вдогонку. И, когда я, крутнувшись, взлетел на асфальт, ствол клюнул в его руках, очередь прошла на уровне ног, две пули стесали кожу с гармошки сапога. Я этого не успел заметить, спрыгивая в кювет уже по ту сторону ока смерти…
Зря он меня упустил. Пшеничное поле, на краю которого он лежал, сразу за перекрестком расширялось, доходя до шоссе, и перекрывало ему обзор. Он не увидел и не услышал, стреляя, кто подползал уже так близко, что видел белые детские волоски елочкой на шее атлета.
Любители жестокой прозы могут дальше не читать.
Я отсчитал тридцать капель, долил воды в рюмочку
– Но почему ты говоришь, что я проиграл войну?
– Потому что эту войну выиграть невозможно.
– Все-то ты знаешь. Ты кто, Бог?
– Всего-навсего ангел смерти. Вспомни, сколько лет протекло?
– Столько не живут.
– Это ты сам сказал, учти.
– Но я живой, между прочим.
– Потому что я еще не решил, куда прицелиться. Снайпер, примитивное существо, целит в лоб, промеж глаз, в висок, в крайнем случае. А мне приходится выбирать: печень, легкие, селезенка, двенадцатиперстная кишка, поджелудочная железа…? Может, простата? Ну-ка, повернись.
– Смешно, право: тогда снайпер вообразил себя ангелом смерти, теперь ангел смерти работает снайпером.
– Смеется тот, кто смеется последним, – ангел был явно не склонен шутить. – Снайпер не воображал, а был мною… Работал за меня. Короче: он из моей команды!.. И сейчас пришло время посчитаться с тобой.
– Вот и давай подсчитаем. Сколько еще человек он бы лишил жизни, твой волшебный стрелок?
– Еще пятнадцать, минимум, успел бы до конца войны.
– Но не успел. Значит, счет все равно в мою пользу.
Матрас подо мной вздохнул и распрямился – должно быть, мой невидимый собеседник наладился уходить.
– Ты знаешь, я вернусь непременно, – пообещал он. – Есть война, с которой нельзя придти живым, хотя она называется жизнью.
– Ты прав, – согласился я. – Но ведь можно выиграть по очкам.
ОНА И ОН
Размеры Вселенной были в десять раз меньше нынешних, и вещество прозябало в полной темноте – первые галактики только-только разгорались. Именно они положили конец продолжавшейся полмиллиарда лет тьме и стали началом знакомого нам мира, пронизанного светом со всех концов небесной сферы.
Из научных гипотез
ОНА. Неправда, что у него нет лица. Просто его никто не видел. Я никогда не забуду эти фиалковые глаза, которые смотрели на меня, а жили отдельно. Его пальцы лепили меня из кости. При каждом прикосновении кость становилась податливой и пластичной, наполнялась прозрачностью, пронизанной сетью пугливых прожилок. Пальцы уже ваяли мою шею, а глаза смотрели мимо уха, которое стало невыносимо горячим от его дыхания. Неужели он не чувствует, что происходит со мной, когда под его пальцами набрякли груди и пробудились соски. Они побежали дальше… Погоди! Дай мне опять улететь в сладкую пропасть!.. Неужели ты не видишь, что творишь?
ОН. Я думал, прекраснее Первого уже не получится. Но эта, Вторая, превзошла мои ожидания. Стоит прикоснуться, и она расцветает под руками. Нет, не расцветает, а обжигает…Ну, зачем ты так дышишь, милая? Если твое дыхание еще раз прервется, я захочу умереть с тобою вместе.
ОНА. Ты бог.
ОН. Как ты сказала?
ОНА. Ты мой бог!
ОН. А ты думала, хирург?…Ну не падай, пожалуйста.
ОНА. Ноги не держат.
ОН. Такие крепкие ноги? Точеные ляжки. Железные икры. Арка стопы – сон архитектора будущих времен.
ОНА. Обними меня. Я хочу жить у тебя подмышкой.
ОН. Что я делаю?! Я обнимаю ее, а необъятная Вселенная так и осталась не объятой. Да и черт с ней! Мы вдвоем падаем в бездну среди черных звезд, и нам нет до них дела.
ОНА. Вот так, крепче, еще крепче, раздави меня.
ОН. Я так и сделаю, я раздавлю тебя!
ОНА. А-а-а!.. Ты раздавил меня, и вот, я, наконец, живая. Где мы?..
ОН. В раю.
ОНА. А почему темно?
ОН. Разве ты меня не видишь?
ОНА. Только тебя. Твои фиалковые глаза.
ОН. А я твои яростные зрачки, расширенные до взрыва сверхновой. Но мне нельзя было это видеть так..
ОНА. Почему? Ну почему?
ОН. Сказать ей? Нет, невозможно. Она этого не вынесет, и я ее потеряю.
ОНА. Унеси меня, потихоньку, не зажигая света. Я чувствую – тут кто-то есть.
ОН. Как она может это чувствовать?
ОНА. Я не чувствую, я терзаюсь! Ты был здесь до меня неизмеримо долго… За тобой тянется целая жизнь, а я только что вырисовалась из ничего. Не я первая.
ОН. Ты единственная! Я способен сотворить женщину совершеннее тебя: с жемчужной головкой на возвышенной шее, с мраморными храмами грудей, с идеально выпуклым щитом живота и свободным разлетом бедер, с ногами, бесконечно ниспадающими с высот, и кожей, подобной бледно-розовому рассвету, либо цвету луны, а можно – черного дерева… Но я не стану этого делать, чтоб не потерять тебя, потому что ты и раба моя, и царица!
ОНА. Да я, наверно, не лучше, но я родилась при свете твоих фиалковых глаз, заснула у тебя подмышкой и боюсь просыпаться. А вдруг все размоется , станет серым, как жизнь.
ОН. Откуда ты знаешь про жизнь?
ОНА.Я знаю все, что ты думаешь. Ведь ты во мне. Унеси меня отсюда. Мы должны остаться одни, иначе все кончится.
ОН. Какая ты легкая!
ОНА. Это я взлетаю.
ОН. А что щекочет мне грудь?.
ОНА. Мои ресницы.
ОН. Люди! Если на кого-то из вас обрушится такая любовь, берите на руки и несите куда глаза глядят, пока не упадете вместе. Второго раза не будет!..
* * *
ОНА. Что это?! Я не хочу этого видеть! Оно ужасно!
ОН. Ну что ты, милая? Это всего лишь свет. Вселенная должна была зажечься когда-то. Видишь, сколько звезд? Выпали звездные ливни.
ОНА. Но почему сейчас? Я не хочу сейчас!.
ОН. Но ты сама виновата. Вернее, мы оба. Какая тьма может выдержать такую любовь?!…
ОНА. Ну почему я не любила его чуть меньше?! Мы бы не высекли огонь из тьмы. И наш сладкий обман продолжался бы. А так… Открылось, что мы не одни. Рядом лежал человек, то ли еще не до конца сотворенный, то ли убитый. В боку была рана, стянутая и зашитая.
Кто это?
ОН. Твой муж. Он пока под наркозом.
ОНА. Муж?.. А разве не ты мой муж?
ОН. Я твой бог. Ты же сама сказала. Я сделал тебя из его ребра, ты плоть от плоти его, и кость от его кости. И сказал, что оставит он отца и мать своих и прилепится к жене своей, и станете вы вновь единой плотью… И в муках ты будешь рожать детей ему, и будет к нему влечение твое, и будет он властвовать над тобою.
ОНА. Не хочу!
ОН. А тоже уже не хочу. Все во мне кричит: “не хочу!” И звезды сбиваются со своих путей от этого моего крика… Но я все-таки Творец, а не подлец. Я искренне хотел добра своему творению Я сказал: “Нехорошо человеку быть одному”, – и он согласился на операцию, и я навел на него глубокий сон, и взял из его тела тебя… А выходит, пока он спал, я его обманул, и из окровавленной кости его сотворил женщину для себя…
ОНА. Я люблю только тебя.
ОН. А я люблю не только тебя, но и свою работу. Этого ты не поймешь, потому что ты женщина. Но вообрази, жизнь моя, что у тебя уже есть дети. Разве ты предашь своих детей ради самой сладкой, отчаянной, безумной любви? Ты их оставишь не рожденными?
ОНА. Не знаю.
ОН. Но я-то знаю. Я сам сделал так, что детей твоих и детей от детей твоих, и внуков от внуков станет, как звезд в пространстве. Созвездиями станут города, а страны галактиками. На то, чтобы только толкнуть, запустить этот механизм, мне понадобилась вечность.
ОНА. И она легла между нами, твоя проклятая вечность.
ОН. Но тебя не было, я был один и, согласись, я не мог оставаться один навечно. Это невыносимо.
ОНА. Бедный, мой бедный бог!.. Ты уже не один, я рядом. Вот она я, смотри же, открой свои фиалковые глаза!
ОН. Какие глаза? Ты их выдумала. У меня нет облика.
ОНА. Ладно. Не надо. Лишь бы ты любил меня.
ОН. А разве я тебя не люблю? Я даже плачу впервые в вечности, отдавая тебя чужому человеку. Но я уже не могу, не имею права, остановить жизнь, обещанную твоим детям. Я сам нашел тебе мужа, сам назначил тебя матерью. Как от меня разбегаются звездные миры в радужном шаре вселенной, так от тебя будет разливаться по планете род человеческий.
ОНА. Когда твой радужный шар раздуется до невозможности и лопнет вместе с моим родом человеческим, ты пожалеешь.
ОН. Уже пожалел…