Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 30, 2009
27 мая на Сионском кладбище во дворе церкви Дормицион (Успение на Сионе) хоронили Андрея Резницкого. Последний раз многие его видели на похоронах Миши Генделева 30 марта. Отпевание длилось часа два, и люди группками рассеялись по кладбищу. День был прохладный, как будто ушедший заранее позаботился, чтобы провожающим было легко.
С Андреем мы были просто добрыми знакомыми, но думать о нем не перестаю. На титульных листах обеих моих книжек стоит его имя. Десять лет назад Андрей издал мой сборник “На правах рукописи”. В первый раз он мне показался ворчливым, буркнул: “Прямо в крещенский хамсин пришла”. Дату я потому запомнила: 19 января 1996. А прошлой весной мы работали над моей “Электронной почтой”, я почти ежедневно входила в калитку в центре старого иерусалимского квартала Нахлаот. Книга эта оказалась последней, сверстанной Андреем. Стало быть, я последняя, которая наблюдала Андрея в деле.
Он из тех, которого все знают, и который знает всех. У него был открытый богемный дом возле рынка Маханэ-Еуда. Нахлаот – чрево Иерусалима, подобно чреву Парижа. В доме кто только не перебывал. Если составить список, то окажется, что вся иерусалимская, тель-авивская, московская, парижская литературно-художественная богема прошла через его кухню, сидела за водкой на деревянной скамье под абажуром.
Анри Волохонский как-то пошутил:
Резницкий, друг, прибежище Хвоста,
я сто коней, как говорят татаре,
готов поставить против пятиста,
что ты всё так же вечен и кошмарен.
Мне все нравилось в его доме, начиная с адреса: улица Эйнаим ле-Мишпат (Очи правосудия). В Нахлаот принято было улочкам давать каббалистические названия.
Мне нравилось подниматься старой лестницей по проросшим травой каменным ступеням, держась за шаткие железные перила. Лестница подступала вплотную к дверям квартиры, не было никакого крыльца, так почти не бывает, чтоб без всякого перехода иерусалимская улица вламывалась в дом. Внутренняя деревянная лестница вела на антресоли, где Андрей оборудовал небольшую мастерскую. Он при мне несколько раз повторял, что если дому меньше ста лет, он в нем жить не может. Со слов Андрея, дом его, построенный на средства лорда Монтефиори – один из немногих сохранившихся. Иерусалим – город небогатый и небуржуазный, и улочки Нахлаот с двориками, многочисленными железными лестницами, оградами, воротцами, увитыми сиреневой и белой бугенвилией – самые иерусалимские. Сам Андрей себя называл “Патриарх всея Агриппас”. То на рынке Маханэ-Иегуда, то на самой улице Агриппас, непременно попадался знакомый сутуловатый силуэт, опровергающий строку Бродского “Отсутствие моё большой дыры в пейзаже не сделает”. Силуэт настолько пронизан линиями дождя, застиран им, выцвел от местного солнца, что казался не то висящей на бельевой веревке одеждой, не то пятном светотени на камне – веществом, из которого сделано городское пространство. И сейчас он всюду мерещится. Если бы я выбирала очертания прохожего для иерусалимского городского пейзажа, выбрала бы его.
Андрей был незаурядным живописцем, прекрасным художником книги, умелым издателем и не слишком удачливым бизнесменом. Бывший активист легендарных чтений у памятника Маяковскому, очевидец зарождения самиздата; несколько раз был задержан милицией; герой фельетона, который назывался, кажется, “Двое с Бродвея”.
“…Я ведь помогал Алику Гинзбургу составлять “Синтаксис””, –рассказывал он.
Но не это главное. Гарик Суперфинн написал в ответ на известие о его смерти: “Наш добрый Андрюша”…
Андрей пытался порою быть язвительным, у него это не очень получалось, для нас он всегда останется добрым Андрюшей.
* * *
Прощай, греми словами,
Как посудою
Пустой этаж,
Как постоялый двор.
Тарелки грудою,
Пролёт, вираж.
Исхлёстана, избита
Бездна точками,
А запятые – дрожь.
Уйти в простенок,
Отравиться строчками,
Попасть под электронный дождь.
.
И что считать
Родными палестинами,
Все будем там,
Чтоб гладить небо
По провисшим линиям,
По проводам…