Страницы из повести
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 29, 2008
Страницы из повести “В садах Гефсимании”. Журнальный вариант.
Первая страница
Дело было в Иерусалиме, возле Старого Города, там, где исчезает линия горизонта, а небо распахивается во все стороны. Справа – часовенка, слева – женский монастырь, наверх и прямо – Старый Город. Вокруг деревья, трава, пахнет летом и кричат неведомые птицы.
Там же находится приют для наркоманов, которых мой приятель Женя, социальный работник, когда-то возвращал к жизни. Хотя история не о нем. Свои истории Женя сам творил на глазах у окружающих, а те в изумлении останавливались, цокали языком и повторяли: “Вот так история… как такое придумаешь…”
Прежде он жил в Молдавии, среди вина и яблок. Его жена-композитор была хороша собой, как яблоко сорта антоновка, говорила исключительно по-молдавски, требовательно глядя в лицо. А Женя в те времена преподавал французский, запивая с друзьями хорошим вином, и вольный ветер зажигал ему вдали какие-то неясные перспективы уже тогда.
Постепенно Женины друзья заговорили на странном гортанном наречии, собираясь в иные дали, это завораживало и вселяло надежды. Французский он знал и так, а говорить с женой по-молдавски с каждым днём становилось всё труднее. В конце-концов он выбрал Париж, тоже хороший город. Или Париж выбрал его…
А я выбрала жить в Иерусалиме. Иногда мне кажется, что это – всё, что у меня есть. В Иерусалим ко мне приходят друзья, песни и картины бытия.
Женя приехал без чемодана. Он легко перелетает с места на место, как летучий парусник, успевая поймать нужный ветер, и три месяца подряд сидеть на одном месте ему невмоготу. О своём приезде он не сообщал никогда. Радость должна быть неожиданной, – так он считал и звонил прямо с автостанции. Мы встретились и пошли дальше, разговаривая, в поисках финиковой пальмы, по направлению к башне Давида.
Беседа случается сама собой, когда есть резонанс, он же закон взаимного сочувствия. Это я не в осуждение монолога, а в поддержку беседы, можно в сопровождении кофе, чая или вина по вкусу.
Мы сидели на ступеньках у мельницы Монтефиори, оглядываясь на огни старого города, выпивая светлое вино имени царя Давида, отщипывая сыр прямо из пакета. Жизнь остановилась здесь, под ночным небом Иерусалима. У подсвеченной кладки стен Старого Города, рядом с идущими мимо людьми.
Тихо сидеть на ступеньках под звёздами, поглядывая на параллельные миры, отщипывая по кусочку жёлтый сыр… Иногда мне кажется, что я до сих пор там сижу.
Вторая страница
Я никогда ничего не теряю. Кроме ключей и адресов, прошлого и настоящего. Всегда уходит то, чему нельзя остаться… Мы стараемся прикарманить друг друга, такой у нас способ существования. Мы только учимся любить, а не пользоваться другим человеком как полезной в хозяйстве вещью… без условий и ожиданий, любоваться как величайшей драгоценностью, не держать за горло своей любовью… Терять мы тоже учимся, и безуспешно, хотя этому закону природы столько тысячелетий, не мешало бы уже привыкнуть или закон изменить. Люди не очень-то влияют на мироздание. Но и мирозданию мы тоже зачем-то нужны.
Окопавшись в иерусалимском саду, я устроила студию. Тушь и ватман, клей и ножницы, и сами собой рисуются человечки. В студии можно целыми днями пить кофе, для курящих – коридорчик, соседская собака для уюта и скамейка для разнообразия.
Женя забежал в студию и умолк на целую минуту (рекорд для закрытых помещений), глянул на рисованных человечков и замер, будто захотел окликнуть, но в последний момент передумал. Узнал своих.
Я ещё не рассказывала, как Женя разговаривает? Голосу его мог бы позавидовать знаменитый декламатор Журавский, если бы декламатору было присуще это чувство – зависть. Очень человеческое чувство, но бывают стойкие люди. Такой голос – слышно всегда и всюду. Наверняка Женина композиторша пыталась прикрутить звук, только бесполезное это занятие: Женя думает вслух. Невозможно не заслушаться его оркестром духовых баритонов. Или баритонального выдоха.
– Я что хотел сказать, Инесса Юрьевна, бразильский кофе попадает во Францию воздушным путём, не теряя при этом своих удивительных свойств. Мы будем пить кофе или идём искать неведомого?
Инесса Юрьевна (домашняя кличка Арманд) – это я. С Женей мы познакомились на вернисаже. Кофеманов нас оказалось двое, остальные принимали внутрь молдавские вина. Собственно, теперь Евгений Борисович выбирает кальвадос, но тогда ещё не выбирал и обрушил на меня сведения о заваренных собственноручно сортах кофе.
– Нужно капнуть воды, – говорил он так увлечённо, что очередь за молдавским букетом стала прислушиваться, – обязательно холодной воды, ложечку, не больше. После такого кофе ты забудешь обо всём на свете и сразу пойдёшь искать неведомого…
Женя незримо стал присутствовать в нашей текучей жизни, как плавучий остров со своим постоянным давлением и ровной погодой. С ним приятно было плыть рядом, и солнце начинало освещать всех, кто случался рядом. Наверное, поэтому он преподавал французский язык трудным подросткам.
В Кишинёве задумали программу. Дабы просветлять сознание пятнадцатилетних людей, занятия включали театр, французский и танцы. Пятнадцатилетние люди стали наполнять свой досуг французскими словами и художественными темами. Это, между прочим, не помешало бы и взрослому миру. Слишком тут всё всерьёз…
Евгений Борисович заваривал кофе для всей компании, приговаривая:
– Учитесь, а то уеду в Амстердам искать неведомого, останетесь без хорошего бразильского кофе. Вы, конечно, сможете заваривать арабский, но я не рекомендую. Что нам арабский кофе? Горькие воспоминания об Аравийской пустыне, напомните мне, кстати, где она находится…
Третья страница
В Париж он приехал под вечер. Накрапывал мелкий дождь, светили фонари, и полуголые мальчишки беззвучно танцевали брейк-данс на мокром асфальте Пале-Рояль. Молдавия осталась позади, впереди маячил кальвадос, но об этом ещё не было известно. Париж показался знакомым и уютным, как питерский дворик, отстранённо-беспечным, словно воспоминание неизвестно о чём. В лёгком парижском ветерке Женя почувствовал, что он, кажется, дома.
И Женя пошёл к старому другу, капитану Скамейкину, поздороваться и почувствовать себя живущим в стране живописи и богемы, где за каждым углом – кофейня. Придя, Женя сразу закурил французскую сигарету, проникаясь воздухом милой Франции. Тут же был кальвадос, друг парижских художников.
– Садись, – сказал капитан Скамейкин, – в ногах правды нет, но нет её и выше, выше, выше…
– И в руках, значит, нет, – догадался Женя, – и в голове. А что ты сейчас пишешь?
– Я пишу, – согласно кивнул капитан Скамейкин, – когда-нибудь покажу другу. Сейчас, кроме Всевышнего, показывать нельзя никому.
– А, так значит, Всевышнему ты всё-таки иногда показываешь?
– Попробовал бы я не показать. Он высоко сидит, далеко глядит, но иногда заходит…
Капитан Скамейкин был худ, жилист и прокурен насквозь. Капитаном его прозвали давно, в студенческие годы, когда он стал на борту катера управлять поворотами судьбы, а остальные в дождливый, как сегодня, вечер, остались на берегу. Капитан Скамейкин плыл, плыл и в конце концов приплыл во Францию.
Но гораздо раньше он закончил какой-то институт, тут же бросил профессию и открыл мастерскую по изготовлению трафаретов. Рисовал он с детства. Одно из самых своих замечательных полотен, он, пожалуй, продал зря – теперь мог бы гордиться – отдал первому попавшемуся покупателю за пять рублей. Тогда это были деньги. На полотне изображался Летний сад с искажённой перспективой. На первой плане стоял капитан Скамейкин и держал в руках Адмиралтейскую иглу небольшого размера. Ангел из рук капитана смотрел печально в сторону наблюдателя.
– Хорошая была картина, – сказал Женя, разглядывая сумерки, – ты её больше нигде не встречал?
Капитан Скамейкин печально промолчал и налил кальвадос в большие гранёные стаканы, привезённые из Питера и служащие основанием заваривать чай, грог, а также наливать кальвадос. Остальные напитки в доме не прижились.
– За живопись, – твёрдо произнёс он, – за то, чтобы она продолжала меня кормить.
– А то! – согласился Женя.
Двигали мебель у соседей. Прохладный воздух вплывал в открытое окно и смешивался с клубами дыма, скрип напоминал движение поезда в неведомом направлении. После кальвадоса действительность показалась ещё более французской и навевала разные мысли и чувства. Захотелось попасть одновременно в Амстердам и Рим, оставаясь при этом в Париже.
На другой день Женя нашел работу – для человека, говорящего по-французски и на иврите, это было плёвым делом. Требовался воспитатель трудным подросткам в местном отделении Сохнута. И доброй приметой оказалось то, что накануне за стеной двигали мебель у соседей капитана Скамейкина.
Мне кажется, не стоит пренебрегать добрыми приметами, даже, если у вас стеной до утра играют на балалайке. А если вы внезапно станете директором музыкальной фабрики? Ибо всё в этом мире взаимосвязано прочными корабельными канатами.
Группа подростков от Сохнута считалась еврейской: три еврея, пять арабов, шестеро негров, трое французов и один настоящий индус. Париж стал многонациональным городом, невзирая на наши о нём представления и ожидания. Прочитанные книжки, сами знаете, до добра не доводят – внешний мир совершенно перестаёт совпадать с внутренним.
Женя отнёсся к внешнему миру с пониманием, и хулиганьё, набранное на парижских улицах, признало в нём своего. Он поселился в интернате, а капитан Скамейкин стал проводить время как попало. Другим следствием интернатской жизни стала зарплата, которая частично оседала на счету и давала возможность куда-нибудь ездить. Правда, Жене и так, помимо путешествий, было куда зайти. Он ведь и во Францию переехал потому, что здесь жила Жозефина, и Женя называл её Жозефой Пьеровной.
Как-то Жозефина съездила в Израиль на практику в кибуц. С Женей они столкнулись у столовой, где встречались люди, привлечённые запахом биточков. Женя говорил без перерыва, а Жозефина давно решила – или взаимная любовь с первого взгляда, или все довольные расходятся по домам. Но это оказалась именно она, с первого взгляда, Жозефина развелась с первоначальным мужем, теперь Женя приезжает в Авиньон на выходные. Потому что теперь он не может расставаться надолго с Парижем.
Остальному миру он мог бы сказать много хорошего, – только если бы можно было вернуться. Кроме того, Жене нужен был дом для своих молдавских детей, когда вырастут. В общем, этот беспечный человек умудряется так рассчитать свою жизнь, что она складывается сама собой. Иногда он возвращается в Иерусалим, и мы гуляем вне времени и пространства вокруг стен Старого Города.
Четвёртая страница
На следующий день мы отправились в Старый Город, а тот, которому нравятся мои джинсы и свитер (практически муж) поинтересовался на прощанье, где мой мобильный. Не лишний вопрос, так легко потеряться в этом дрожащем воздухе…
Мы играем в куклы, держась за воздух. Это моя любимая мизансцена – когда спектакль играют открытым приёмом, и нужно устойчиво держать кукол в воздухе. И самим – держаться.
Если меня переодеть в “маленькое чёрное платье” от Шанель, тонкие каблуки, бриллианты в уши, белые перчатки до локтя и волосы пепельные рассыпаны по плечам, то худоба превратится в стройность и шея окажется, я думаю, лебединой. А так – рваные джинсы в пятнах от краски, хвост на затылке и свитер до колен. Глиста в скафандре.
Замуж я вышла по недосмотру. Другие люди по недосмотру детей рожают, разводятся… От замужества я уклонялась всю предыдущую жизнь, бесконечно тоскливой казалось мне эта борьба самолюбий как форма существования белковых тел. В отдельно взятой за шкирку ячейке общества…
Казалось, что наша с Лёней многолетняя дружба не представляла для меня угрозу. Лёня работал режиссёром в одной со мной студии уже лет шесть, мы сказки сочиняли вместе, не думая о социальной активности. Сказки… а жизнь не сочиняли.
Невысокий широкоплечий человек Лёня, боксёрской наружности и атлетической выправки, взятую паузу доводит до конца. Дети при его появлении замирают в восторге. Хотя вид такой, словно убить может лёгким поворотом плеча. Улыбнётся быстро и скажет:
– Ну что, все меня рады видеть? Тогда поехали.
И у учителей иногда бывают семьи. Леня женился еще в институте, когда юность и свежесть заслоняли остальные душевные качества. Жили-поживали, пока молодость не ушла, прихватив с собой любовь. А чувство ответственности не сумело ее заменить.
Большой Быт – это такие ежедневные рельсы, ты уже не замечаешь, куда едешь и зачем. Иногда пытаешься вдохнуть-выдохнуть, не повредив семейной оболочки, но от резких движений она рвётся, и люди часто обвиняют в этом друг друга.
Любовь к чужим детям часто становится профессией – многие люди, не переносящие семейных скандалов, учат детей, и вроде бы тоже – семья… В конце концов Лёня развёлся и уехал в Израиль. Создал свой детский театр, нашёл художника (меня), и мы стали сочинять сказки. И никаких печальных финалов, как сочиним, так всё и будет…
Когда мы были знакомы уже лет шесть, однажды осенью я опоздала на последний автобус, и Леня, провожая, забрал меня к себе. Мы проговорили часов до трёх утра, не могли наговориться, да и беседовали, наконец, не о сказках… и вдруг я поняла, что роднее этого человека у меня нет никого. Ещё пару недель мы неожиданно встречались на улицах и автобусных остановках, тут же забывая, куда идём. Боже мой, говорила я себе – я же знаю, так не бывает. Что ты знаешь, отвечал внутренний голос…
В какой-то момент, прощаясь, пожали руки… и вздрогнули. И застыли, не в силах шелохнуться. И после команды “отомри!” обнялись так, словно не виделись несколько лет и уже не было надежды совсем никакой. Словно бы маски, наконец, упали, это же ты, это же я – сколько вечностей, сколько эпох?..
Пятая страница
Надо иногда рассматривать действительность при разном освещении. И непременно – светлым субботним днём со ступенек у мельницы Монтефиори.
Воздух прозрачен, мимо просачиваются туристы и местные гуляющие люди. Остальные, наверное, на работе, или дома, или ещё где-то, живут параллельно горизонту. Хотя здесь линия горизонта куда-то пропадает. Если смотреть за Масличную гору, то её и нет вовсе, этой линии. Как писал Лев Кассиль о совсем другом месте, – здесь земля закругляется.
– Ты знаешь, что в Париже скоро не будет русского народа? Мы переедем в Амстердам и станем художниками-передвижниками, – говорил Женя, глядя в отсутствующий горизонт. – Я хотел познакомить тебя с капитаном Скамейкиным, но он опять пишет какой-то Версаль. А ты никак не соберёшься в Париж. Чем тебе Париж не угодил?
– Я как-то не уверена в его существовании, – отвечала я, разглядывая Яффские ворота, – туда поднималась группа школьников в сопровождении мальчика с ружьём.
– Посмотри на меня и убедись – я в нём живу, как парижский человек из Кишинёва.
– Ты мог бы жить где угодно. Зачем придумывать какой-то Париж?
– Что значит – какой-то? В садике на Пале-Рояль по вечерам зажигаются фиолетовые тюльпаны… Огни парижских улиц отражаются в прохладной воде. Приезжай, я отведу тебя к Сене, и ты будешь отражаться в парижской воде.
– Спасибо. Я, действительно, давно не отражалась ни в какой воде…
Стайка подростков рассыпалась возле Яффских ворот и опустилась на траву, побросав рюкзачки. На природе у стен Старого города. Пикник у обочины. Наверное, царь Давид предполагал именно это, когда начинал обустраивать свой город…
– Не знаю никакого Парижа, – вредно сказала я. – И он меня не знает. Мы с ним квиты.
– Ну и что? Васнецов тоже не знал Парижа. И Репин.
– Да, главное – Репин. Очень ему был нужен Париж для написания “Бурлаков на Волге”…
– И напрасно. Бурлаки были бы одеты как рантье, Волга напоминала бы Сену, а вдали виднелась Эйфелева башня – издали она бы неплохо смотрелась…
Мы умолкли и задумались неизвестно о чём. Вдруг я увидела, как наяву, картину – думаю, от неё не отказался бы и капитан Скамейкин.
Заслонившись вечерними газетами, шли по воде бурлаки, блестя лаковыми туфлями. Замыкающий покуривал трубку. На первом плане бурлак в пенсне вёл на поводке шпица. В небе маячил планер, за планером следил мальчик с другого берега. Соседствующий пионерский мальчик. Гипсовый.
– Человек на девяносто процентов состоит из воды, – неожиданно сказал Женя. – Интересно, если инопланетяне захотят нас изменить, допустим, к лучшему, то достаточно заставить выпить много килограммов воды. И не давать ходить в туалет.
От этой идеи я содрогнулась и чуть не свалилась со ступенек. А на моей картине появился водяной человек. Шпиц, глядя на него, лаял остервенело. Из ушей человека били фонтанчики. Неплохо бы всё это нарисовать, – холст, масло…
– Человек из воды предпочтительнее человека из воздуха, – наставительно продолжал Женя, – И значительно приятней человека из земли. А человек из огня – это так хорошо, что я даже не знаю, как об этом сказать. Ты представляешь?
– Чего я не представляю, так это того, что ты якобы не сумеешь сказать…
Солнце начало припекать. Школьники валялись на траве, обложившись булками с хумусом и пластиковыми бутылочками. Их было слышно на нашей стороне, словно стае птиц на каждый клюв приделали микрофоны. Мальчик с ружьём сидел молча, сумрачно оглядываясь. Нелёгкая это работа – охранять стаю птиц…
– Давай я тебе расскажу о Новгороде. Или нет. Об Испании. Там летают чайки размером с небольшой вертолёт. И планеристы, конфетти в воздухе, – держатся за воздух – высоко-высоко, на седьмом небе, в безоблачном небе Испании… Но я тебя туда не зову. Взлетишь ещё – и поминай как звали… Пошли пить кофе.
Мы постепенно встали, с трудом оторвав себя от нагретых ступеней, и направились к Яффским воротам.
Седьмая страница
На другой день Женя улетал. Мы сели на прощанье “помолчать”, но, само собой, он говорил без перерыва. Звал к своим подросткам ставить “Другой Нотр-Дам” в сопровождении современных французов алжирского разлива. О вчера не говорили. Будем жить сегодня, нужно замечать день сегодняшний в лучших его проявлениях, может быть, он это заметит и начнёт светиться от любви…
Как раз об этом и был наш спектакль. Возраст артистов оставлял простор для романтики, актёры, люди тринадцати-пятнадцати лет, играли увлечённо, периодически влюбляясь, меняя объекты как бутылочки с кока-колой. Две-три роковые драмы за квартал. Так что сказки о любви получались довольно убедительно…
Начали спектакль в июне, а в августе призвали в армию исполнительницу главной роли, уверенную в себе принцессу Машку из Ростова. Русская красавица была Машка, с прямыми светлыми волосами до пояса, но ушла в израильскую армию, карьера царицы и офицера ей светила несомненно. Не прошло и недели, как появилась Вики, состоящая из овалов, скрытых обид, пепельной шапки волос и разнообразных талантов. Вошла, оглянувшись, как кошка, которая ищет место поуютнее.
– Привет! – сказал ей Акива, человек четырнадцати лет и обладатель большого количества вопросов к миру. – Ты, может быть, сядешь? Если хочешь. А если нет, то вряд ли получишь хороший кусок пиццы с луком и помидорами. А будешь себя хорошо вести, я тебя с моей бабушкой познакомлю…
– Ну, разве что, – лениво отозвалась Вики, опускаясь у низкого столика.
Перед пиццей с грибами устоять, конечно, трудно, практически невозможно. А то, что бабушка Акивы была местной кормилицей и поилицей, знали только избранные.
Вики разнежилась, как кошка, получившая блюдце тёплого молока, и осталась в театре, получив роль принцессы за ехидный взгляд серых глаз и гибкую пластику. Правда, внимания она требовала, как остальные четырнадцать человек, вместе взятых… в этом мудрый Лёня углядел отсутствие любви и ласки. Собственно, именно с таким диагнозом обычно к нам народ и приходил. Судя по всему, в первую очередь любви и ласки недоставало их родителям, но тут уж мы ничем не могли помочь…
На репетиции Вики приходила с Бестией, очень собранной собакой, похожей на небольшого волка. И разговаривала только с теми, кому Бестия позволяла подойти к себе без тихого предупредительного рычания. Дивное создание была Бестия. Устраивалась в углу зала и без интереса следила за происходящим, высунув розовый язык. А в конце делала круг по залу, подходила (не к каждому!) и одобрительно тыкалась мордой, дружески прощаясь.
Вики постепенно прижилась, особенно, когда ей уступили право написания сценария по мотивам собственной жизни. Себя она изобразила, естественно, в виде Василисы Прекрасной, которая в силу обстоятельств (заколдовали) должна была трансформировать местное болото в цветущий сад. И все персонажи, от змей подколодных до лягушек, превращались попутно в людей.
В основном народ в театре подобрался местный, и отчего эти люди считают себя “русскими”, неясно: родились они в Иерусалиме, говорят большей частью на иврите – хотя родители действительно “русские”, да и то не все.
Ну, не Достоевского, но Булгакова читали в переводе на иврит и салат “оливье” пробовали. И даже в ручеёк играли… Так что свои.
Ночью они поехали в центр гулять по барам и нечаянно набили морду нехорошему человеку, совсем как нормальные русские люди четырнадцати лет.
Восьмая страница
Впервые Акива появился у нас на исходе субботы – руки в брюки, независимый взгляд, тёмный загар средиземноморского жителя, скуластое лицо, ладно скроенная фигура человека, умеющего лазить по деревьям и играть в футбол. С ним был Ариэль, гибкий, как виноградная лоза, с плывущим взглядом мечтательных глаз и старательно уложенным “кактусом” на голове. Когда человек плывёт в душе своей неведомо куда, неплохо снаружи оборудовать хоть какой-нибудь кактус…
Родился Акива, когда в природе ещё не было мобильных телефонов, вроде бы и недавно, и трудно в такое поверить, но – такое тогда стояло тысячелетье на дворе. Отец Акивы, Баркан Штейн, работал шофёром в компании “Эгед” на севере, четыре часа от Иерусалима и жены Лены, где совершенно другой географический пояс, закусочные с гипсовыми оленями и Генисаретское озеро.
И вот Акиве пришло время появиться на свет. У Лены начались схватки, а звонить неоткуда, телефона нет. Мама, то есть будущая бабушка Акивы, тогда вообще жила в Саратове.
Лена стала стучать в стенку, звать на помощь – соседка услышала и прибежала, входную дверь Баркан очень удачно забыл утром запереть. У соседки был дома телефон, приехала “Скорая”, увезла рожать.
Рожала Лена в больнице “Шаарей Цедек”, за руку её никто не держал, хотя сегодня часто держат близкие люди… но вот, наконец, всё закончилось (или, наоборот, началось?), человек Акива пришёл в этот мир и немедленно заорал то ли от радости, то ли от ужаса и неожиданности… такой он, путь в неизвестный мир, а кому-то было не страшно?..
Тут начинается дорожное радио. Соседка дозванивается своему мужу, тоже шофёру, на работу – тот собирается в рейс – и говорит: “Передай Баркану – сын, два пятьсот!”. Тот отвечает “я понял” и уезжает. На ближайшем перекрёстке он открывает окно и сигналит соседнему водителю, который едет на север. “Томер! Передай Баркану – у него сын родился! Два пятьсот!”
Томер едет дальше, на следующем перекрёстке открывает окно и сигналит что есть сил: “Шимон! Передай Баркану – сын! Два пятьсот!” И дальше, дальше летит новость по Израилю. Такая маленькая страна… через часа три-четыре новость настигает Баркана где-то за Тверией, он не может остановить автобус, не имеет права, и он кричит в микрофон на весь автобус: “Люди, у меня сын! Два килограмма пятьсот грамм!! У меня есть сын!!!! И запевает субботнюю песню, приплясывая на месте и прихлопывая по рулю, билетной кассе, раскрытому окну и своим плечам.
Автобус кричит: “Ай, молодец!”, “Счастья всей семье!”. И подпевает.
Рядом, слева, переливается тишиной и летом Генисаретское озеро, проплывают палатки и кемпинги, автобус мчится, обгоняя такси и другие автобусы, и из него ликующе несётся субботняя песня…
Девятая страница
Акива вернулся домой и первым делом взял пару бутербродов для Ариэля, который наверняка голодный. Вообще-то, лучше всего было взять хумус с хлебом, но бабушка не уважает хумус, ей бы накормить человека супом или борщом, иначе она продолжает считать тебя голодным и настаивает на тарелке. Тут, понятно, лучше уступить, хотя кому нужен этот борщ? Тем более – суп.
Жил Акива с бабушкой, не любящей пицц, и к жизни относился философски. Родители постоянно пропадали на экскурсиях – они организовали свою фирму и возили теперь туристов по всему миру. Домой звонили регулярно и относились к Акиве как к самостоятельному человеку – растёт себе и растёт, бабушка присмотрит в случае чего.
Бабушка Ида Семёновна, мамина мама, приехала года два назад и осталась жить в этой жаркой стране, невзирая на давление, своё и окружающей среды. Это вообще единственный способ выжить, – не обращая внимание на давление, словно его не существует вовсе. Мало ли, какая сегодня у природы температура, так что же, и не жить? Бабушке было здесь тепло и уютно, особенно потому, что нашлось, наконец, о ком заботиться, а ещё она завела маленькую шерстяную собачку по кличке Шнапс.
С Акивой они души друг в друге не чаяли. Акива почувствовал себя защитником, хозяином дома при очумелом женском ребёнке, которого надо оберегать. А бабушка – не могла наглядеться на внука, пыталась его кормить и даже знакомить с девочками, хотя тут проблем у Акивы не было никогда. Женский пол по нему вздыхал с ясельного возраста.
– Ба, ты слышишь? Я пошёл!
– Куда ты пошёл? Возьми Шнапса, пускай погуляет. Ты наелся? Может, согреть котлеты?
– Нет, ба, я убегаю, меня ребята ждут.
Он быстро целует бабушкину щёку и исчезает, забыв взять Шнапса, и бабушка не обижается.
Бабушка обожает говорить по телефону с теми, кто пытается задавать вопросы, анкетируя население.
– Да? – отвечает она в трубку, – это кто говорит?
– Это Давид из службы анкетирования “Дом для…” – он не успевает закончить фразу.
Сказывается отсутствие тренировки. Акива мог бы ему объяснить, что скорость должна соответствовать бабушкиной, иначе все фразы так и останутся незаконченными.
– А откуда у вас мой телефон, его теперь всем дают?
– Нет, это из книжки телефонной…
– Значит, вы звоните наугад…– ставит диагноз Ида Семёновна, бывший детский врач на пенсии. – И что же вас интересует? Коклюш? Ветрянка?
– Ответьте, пожалуйста, на несколько…
– С удовольствием.
– Сколько лет Вы в стране, когда вы сюда…
– А я ещё не приехала, так и стою на причале…
– Сколько Вам лет? – выпаливает Давид, стараясь успеть договорить. Он так и не понял, что на этот поезд всё равно не успеть, никуда он не идёт, этот поезд, а уютно сидит в кресле, коварно беседуя о своём.
– Сколько – мне – лет?.. Молодой человек, как Вам не стыдно задавать подобные вопросы?.. Вам родители не потрудились объяснить, что спрашивать у женщины возраст – это неприлично? Кстати, как зовут Вашу маму, где она училась? Чтобы воспитывать Вас, ей точно пришлось где-нибудь учиться…
Бабушка Ида считала, что людей, которые звонят занятым людям, задавая дурацкие вопросы, нужно наказывать. У неё как раз было на это время. В пользу опросов она не верила, как и в экстрасенсов, гомеопатов и прочих ясновидящих. Она верила в то, что можно потрогать своими руками, как и положено врачу с жизненным опытом.
– Надо быть готовой ко всему, – говорила она сама себе и покупала соль, муку, спички и сахар на полгода. Мало ли что…
Акива тоже был человеком практичным, но ко всяким неясным людям типа йогов относился со снисходительным вниманием: а вдруг они скажут-сделают нечто дельное? Такой подход выдавал в нём ещё более практичного человека, чем бабушка Ида.
Ещё он верил во Всевышнего как в большого друга, и иногда рассказывал ему о своей непростой жизни. Всевышний никому не растреплется, а может быть, и поможет.
– Ты понимаешь, – говорил Акива куда-то вверх, устраиваясь поудобнее на подушке для долгого разговора, – я набил морду учителю физики… иначе никак нельзя было. Он ударил моего друга, причём, когда их никто не видел. Не может взрослый бить ребёнка, то есть может, но я этого не хочу… короче, я объяснил ему, что он не прав. Только сделай так, чтобы никто не узнал, ладно? Если меня погонят из школы, бабушка расстроится…
Десятая страница
Большими борцами за справедливость были Акива с Ариэлем, борцами за права детей против взрослых. У Ариэля были свои счёты с этой компанией, в частности, с полицией, которая регулярно принимала его за араба и требовала документы. С другой стороны, его часто забирали в участок как представителя “этих русских”, когда вся компания мирно гуляла с пивом в скверике. При этом Ариэль был самым настоящим израильтянином, – он родился в этой стране, но объяснять это каждый раз было трудно, люди взрослые почему-то успевают подумать и решить за тебя раньше, чем ты откроешь рот.
Взрослые вообще управляют миром и считают себя во всём правыми. Выбирают продукты в холодильник и как тебе себя вести, особенно в школе. Когда ты давно уже сам большой и самостоятельный человек четырнадцати лет, это особенно обидно. Такое неравенство бесило и требовало неимоверных усилий держать себя в рамках, не двигая мускулами. Но иногда мускулы не выдерживали и начинали двигаться сами собой…
Чтобы показать всем этим взрослым, а заодно заглушить голоса сомнения и неуверенности, Ариэль пошёл качаться, и довольно скоро его мускулам мог позавидовать сам учитель физкультуры. Хотя почему-то завидовать не спешил…
Акива качаться не пошёл, ему хватало футбола. Книги он не очень любил читать, и мудрость откуда-то в нём бралась неизвестно откуда. Он догадывался, что делать и когда, но не очень слушался собственной интуиции. Особенно, когда мышцы успевали сократиться быстрее умной и опытной головы…
По утрам Акива развозил пирожные на заказ и познакомился нечаянно с Ленкой-большой, человеком, жутко уважающим пирожные. А также пиццу, само собой, но больше всего – вафельный торт. Что не могло не сказаться на Ленкиных размерах и характере.
Как-то Акива позвонил по ошибке не в ту дверь, разбудил Ленку, но и в заспанном виде она учуяла пирожные в совершенно незнакомом пакете. То есть, ошибка – это не ошибка вовсе, и всё в этом мире не случайно. Акива всегда сочувствовал людям и их маленьким слабостям, они просочились на Ленкин балкон и прикончили весь пакет в процессе знакомства. Правда, потом Акиве пришлось мчаться сломя голову за новым пакетом, но он всё успел и даже вечером привёл Ленку на репетицию.
Добродушнее человека не было во всём Иерусалиме и Иерусалимской области. И габариты у новой примадонны не подкачали. Само собой, она стала играть кормилиц, богинь, особенно плодородия, и всякую живность вроде королевы лягушек. Амплуа её нисколько не смущало, и её круглое улыбчивое лицо в окружении прямых соломенных волос вплывало по праву в любую афишу, привлекая внимание.
Однажды Ленка влюбилась. Это вообще у нас не редкость – влюбляться, в этом кругу истории бурлят на уровне тропических температур и средиземноморского бриза. Но влюбилась она, как нынче политкорректно выражаются, в афроамериканца по имени Пеле, в натурального негра из Канзас-Сити, который приехал в Израиль погулять по буфету.
Мальчику было семнадцать лет, школу он не закончил, но хорошо ездил на лошади и неслабо изображал Ниагарский водопад и остальные прерии. Никак не мог решить, продавать ему хот-доги, как дедушка, или устроить свою аптеку, как бабушка. Про родителей он мало что помнил, куда-то они делись, одна сбежала, как говорили, с акушером, а другой уплыл в кругосветку и пару раз в год присылал поздравительные телеграммы, на Рождество и на День Благодарения. А свой день рождения Пеле и не знал, поэтому праздновал, когда погода была хорошая и когда заводились деньги.
Такой вот негр достался нашей Ленке. Он был значительно более щуплый и существенно меньше ростом, чем она, но выглядел крупнее и выше. Его великолепная уверенность в себе, не какое-то там нахальство, которое дунь – исчезнет, а спокойная, как море, уверенность заполняла всё вокруг и утихомиривала окружающий мир.
Ленка хотела детей и много. А замуж – можно постепенно, но лучше сразу. Её удивительные родители, питерские учителя в израильском хай-теке, познакомились с потенциальным женихом и протеста не выразили. Почему-то они решили, что Ленке виднее, что выбирать – ей… Когда он вернулся в Америку к своим бабушке-дедушке, Ленка только и делала, что отвечала на его эсмэски и показывала нам его изображения на мобильном – с лошадью, без лошади…
Но вдруг пришла мрачная, как декабрьская туча, просидела вечер молча, а через несколько дней облегчённо сообщила по телефону, что звонит из больницы, что аборт прошёл, спасибо, хорошо, хотя всё болит, но терпеть можно, что детей она больше не хочет никогда никаких, ни чёрненьких, ни беленьких… Что никогда больше Пеле не появится в её жизни, потому что на вопрос о ребёнке он страшно удивился. Возможно, даже испугался. Пускай себе теперь найдёт кого хочет в своём Канзас-Сити, её это больше не касается…
Одиннадцатая страница
Листья падают, падают, падают… длинные пальмовые листья, жёлтые сухие ветви. Народ строит шалаши, оставляя просветы для звёздного неба, хотя говорят, что в Иерусалиме звёзды не очень заметны. То есть, они есть, но нужно присматриваться. Такое впечатление, что город и вверху и внизу, а звёзды стараются его не заслонять…
Когда Женя снова возник в жарком иерусалимском воздухе, наступал день вторник. Праздник Суккот набирал обороты. Вся страна отдыхала, закусывая в “шалашах”, похожих на праздничные шатры, звенящие колокольчиками, украшенные именами праотцев и колеблющимися от ветра портретами верблюдов в профиль. По всей улице колыхались белые полотнища шатров, а к вечеру доносилось нестройное, но дружное пение с гортанными призвуками. Что-то в этом было от картин Феллини – карнавал!
Вообще, праздники на этой земле похожи на детский конструктор, из которого всегда собирается новый домик – вроде составляющие одни и те же, и кажется, что время остановилось, и улицы распевают всё те же песни. А многие, пользуясь возможностью каникул, удирают за границу или просто к морю прогуляться в прозрачном воздухе октября.
Лёня уехал с ребятами на Кинерет (он же Генисаретское озеро, Галилейское море или Тивериадское озеро – выбирайте по вкусу). Всей стаей оккупировали старенькую пыльную машинку, с криками загружались часа два, пока не уехали. Стало неожиданно тихо, словно вдруг выключили звук, только ставня на ветру скрипела, продолжая музыку фестиваля в пустыне. Я была свободна, как пальмовая ветвь на ветру.
Тут в дверях появился Женя, помахивая цепочкой с мобильным. Отчего-то он был гладко выбрит, а причёска хвостом седеющих волос являла миру то ли художника, то ли беглого скульптора, живущего в мансарде.
– Привет, Армандовна! Ты что тут одна?
– Ну почему одна и тут, – ответила я устало, – уехала, как видишь, со всеми на Кинерет. Купаться в мокрой воде, спать на холодной земле, питаясь остывшим шашлыком…
– Могла бы и горячим… мать, ты с ума сошла, где ты нашла в Израиле холодную землю? Да ещё на пляже. Это нонсенс – знаешь такое слово?
– Ты моей спине объясни – и про нонсенс, и про то, как приятно сидеть, согнувшись в машине три часа подряд, и ещё пару подробностей. Кофе будешь?
– Не за кофе я к тебе приехал. – Женя измерил меня оценивающим взглядом. – А за тобой. Ты сама пойдёшь или придётся тащить на спине? Пошли смотреть дом. Я решил жить на два дома и три страны… присмотрел домик на Герцля, близко от помойки и автовокзала, по-моему, самое то… поехали смотреть?
Улица Яффо оказалась перекрыта демонстрацией протеста учителей против низкой зарплаты. И мы, вместо смотреть домик у живописной помойки, отправились гулять в Старый Город. И даже в Гефсиманский сад. Потому что по дороге мы встретили Толика, буддийского монаха из Петербурга с уклоном в иудаизм.
На самом деле Толик не столько монах, сколько бывший математик в поисках странного. Сначала это был человек, увлекающийся йогой и увлекающий окружающих. Встать на голову для него было плёвое дело. В позе лотоса он проводил дни свои. Но потом душе стало чего-то не хватать, и оказавшаяся под боком нужная литература привела его в церковь, к иконам Божьей матери. Некоторое время он ходил в церковь, налаживая контакт со своей душой.
А когда контакт был налажен, оказалось, что душе не хватает корней, Ветхого завета на языке иврит и возможности читать “Псалмы” в подлиннике. За пару лет Толик освоил и “Псалмы”, и язык, умудрился перейти в иудаизм, исполняя попутно все положенные заповеди, изумляя раввинов своими познаниями. Ещё через два года он уехал в Индию и потерялся из нашей жизни. А сейчас оказался идущим по улице Яффо.
– Привет, ребята! – сказал он, – вы будете смеяться, но я теперь монах. Прошу заметить, буддийский.
Что-то буддийское было в нём определённо. Сандалии времён Второго Храма на босу ногу, полосатый бухарский халат с весёленькой расцветкой на груди и тёмно-синяя накидка, которую очень хотелось бы назвать словом “рубище”, пока никто не успел объяснить мне смысл этого слова…
Толика мы застали на полпути к Гефсиманскому саду и в середине мысли об освящении часовни. Там была бесхозная маленькая часовенка неподалеку от женского монастыря, которую наш буддийский монах решил освятить. Мы ему встретились вовремя. То есть не столько мы, сколько Женя, который когда-то неплохо пел Окуджаву, о чём Толик, оказывается, помнил.
– У меня там есть гитара, – говорил Толик вдохновенно, – у кого-то из моих наркоманов…
Оказалось, что Толик числится в социальной службе города. Не как буддийский монах, правда, а как социальный работник. И работает в приюте для наркоманов – в том самом, в котором Женя работал пять лет назад, до отъезда в Париж. В приюте отучали людей от нелёгких пристрастий, приучая к другим по мере сил. И близость стен Старого Города очень помогала вернуться к себе. Все так или иначе возвращаются к себе, рано или поздно, оставляя в покое окружающий мир.
– Самое главное сегодня, – сказал Толик, – собрать свою душу из потерянных частей. Мы её теряем, забываем на чужом подоконнике, и когда кричим на близких, выкрикивая кусочки души в неизвестные пространства… и когда пересаживаем частицы себя в близких, а как же без этого, мы ведь срастаемся веточками-корнями. Но, когда близкий становится неблизким или вообще уходит из жизни, наши частицы уходят вместе с ним.
Сколько странного, попутно занесенного в нашу душу, мы таскаем на себе… Надо, говорил Толик, отпускать на волю частицы чужой души. Чтобы могла вернуться – своя. Чтобы ей было куда вернуться… И ты, как цветущее дерево, хотя бы миндаль, раскинул свои ветви под этим небом, у зеркала мира, как отразишься, такой и мир возникнет над тобой, в другой вселенной…
Трудно было по дороге не свернуть в параллельный мир, отразившийся от этих теорий, но мы справились, и слева проступила улица Кинг Дэвид. Тут же мы наткнулись на уличного скрипача Сергея Михалыча, седого господина в сером костюме при жилетке – в другом виде он не позволяет себе играть на улицах святого города. И всей толпой мы вышли к Гефсиманскому саду.
Двенадцатая страница
Вечер опустился на оливковые деревья. Огромная жёлтая луна улеглась на древние стены, подсвеченные снизу современными фонарями, казалось, будто стены светятся нежно-жёлтым светом на фоне чёрного неба. Мы зашли в сад, оказавшийся запущенным поместьем, сочетающим монастырскую стенку с одной стороны, часовню с другой и небольшое жилое строение в центре. Вместе с несколькими оливковыми деревьями и парой финиковых пальм смотрелось неплохо.
– Это и есть Гефсиманский сад, ребята, – произнёс Толик, восторженно глядя на луну.
– Ты уверен? – отозвался Женя. – Тебе кто об этом сказал?
– Никто не говорил. Подходит под описание, вот смотри: вон там Белая церковь. Через дорогу – Масличная гора. Мне тут некоторые апостолы снятся регулярно, беседуем…
– И что говорят? – не выдержала я. – Как они оценивают наши шансы? Я имею в виду – что они предрекают, мир или войну?
Толик повздыхал по поводу моей практичности по отношению к снам и воображению, но всё-таки ответил:
– Говорят, Конец Света отменился. Ну, а там уж как пойдёт…
– С чего это он отменился? – хмыкнул Женя, усаживаясь прямо на землю. – Люди старались, работали, писали пророчества. Нострадамус вон даже зашифровывал как честный человек…
– Ну, это же сон, за что купил, за то и продаю. Сказали – отменился. Что человечество оказалось лучше, чем они о нём думали…
– А когда ожидался?
– Да были варианты – и в 85-м, и в 91-м, и даже в 97-м. Но шансы уже поменьше были.
– А теперь что?
– Ну как… переходим на Календарь Нового Времени и прямым шагом в пятое измерение. К 2012 году придём, а может, и раньше.
– Ага… куда именно перейдём?
– Долго объяснять… Они мне там схемку набросали, но я же рисовать не умею…
– Вот это действительно странно. Уже рисовать мог бы за это время научиться…
Тихий скрипач Сергей Михалыч раскрыл потёртый футляр, развернул платок, достал скрипку, взмахнул смычком и заиграл Шостаковича. Мир замер. Музыка улетала прямо в открытое небо, возможно, в пятое измерение. Или в шестое. И казалось, что кроме музыки нет ничего на свете. А то, что было, улетело вместе с мелодией, и не о чем жалеть.
Потом прибежали две монашки. У них, оказывается, молитва, а они молиться не могут – музыку слушают. Мощный инструмент – скрипка, и молится он сам собой, и звук такой, что разносится не хуже колокола…
Сергей Михалыч спеленал свою скрипочку, спрятал в футляр и мы пошли в дом. Вполне средневековая хижина – выложенные камнем стены, старые фонари под потолком, длинный деревянный стол. Три сумрачных человека, подопечные Толика, нарезали хлеб и колбасу, поставили древний металлический чайник. И даже эмалированные кружки оказались в этом странноприимном доме, и гитара негромко звучала, говоря о раскрытой двери и о песенке короткой, длиною в жизнь.
Вечер переходил в ночь без предупреждения, тени гуляли по углам, и казалось, что это апостолы Толика пришли послушать, как Женя поёт Окуджаву…
Тринадцатая страница
Наутро Толик устроил Жене точечный массаж. Мы с Михалычем пока смотрели, как за монастырской стеной бегали монашки по двору, то ли убираясь, то ли собираясь к заутрене. Хотя, кто знает, когда у них заутреня… Хотелось музыки, но неловко было мешать молитве.
После массажа Толик встал, закрыл руками лицо, постоял минут пять, потом расслабился и улыбнулся Михалычу:
– Давайте. И лучше всего – Моцарта.
Михалыч зарядил Моцарта минут на двадцать, скрипичные пассажи не хуже соловьёв оживили округу. Это и было обещанное “освящение часовни”. На прощанье Толик сказал:
– Спасибо, ребята, я вам ужасно благодарен. Настолько, что готов исполнить ваши желания, по одному на брата. Ну?
– Мне бы денег, – не задумываясь, бросил Михалыч, вешая на плечо скрипичный футляр, – миллиона хватит… дом купить. Устал я на старости лет освещать улицы классической музыкой.
– Замётано, – серьёзно кивнул Толик, – следующий!
– Ну вот… желания придумывать тут ещё, – лениво протянул Женя, – лет пять назад я сказал бы насчёт Парижа и про любовь. Так всё это уже при мне…
– Как хочешь, – отозвался Толик и забросил руки за голову, – это твой выбор.
И тогда Женя вдруг сказал, неожиданно для самого себя:
– Чтобы я всегда возвращался. Отовсюду. Домой. Туда, где будет дом…
– Ладно, – кивнул Толик, – я всё понял. Хотя, есть такой вариант, что вечная жизнь и так наступит у всех. Но не сразу… Госпожа Инесса?
– Говорить – это обязательно? Что-то у меня мыслительный процесс замедлился после Моцарта…
– У людей обычно после Моцарта просветление наступает. Экие вы, художники, неожиданные! Ты не думай, говори, что в голову взбредёт.
– Да, лет шесть назад я бы тоже, насчёт жить в Иерусалиме, любви и нежности… А теперь что… ладно, ребёночка мне бы. Я не настаиваю, чтобы Мессия или гений биологии… здоровый чтобы и счастливый, по мере сил… Как-то не случился до сих пор.
– И счастье человечеству принёс своими руками, – понимающе кивнул Толик и стал жевать длинную травинку, поглядывая в небо. – Волхвы нужны или так обойдёмся?
– Меня вполне бы устроили праотцы или, скажем, царь Давид в качестве покровителя…
– Армандовна, – не выдержал Женя, – не сходи с ума, зачем тебе Давид, он же только и делал, что воевал.
– И стихи писал, между прочим – в народе их называют “Псалмы”…
– Лучше возьми Соломона, ты меня послушай. Он Храм построил, между прочим. Бери Соломона, пока я добрый…
Толик вздохнул, и мы перестали. Он стал чертить травинкой куда-то в сторону неба и комментировать:
– Меркурий во втором доме… Уран в Рыбах…
– Луна на ущербе, – Женя сел и заржал. – Тоже мне Воланд. Никому нельзя верить в этой жизни, особенно питерским йогам.
– Хрен тебе на ущербе, – ласково отозвался буддийский монах, – сейчас полнолуние. Фирма предсказаниями не занимается, фирма посылает свет, чтоб ты знал.
– Да я разве против, посылай, родной! Армандовна у нас девушка чувствительная, доверчивая. Свет ей не повредит.
– И тебе не повредит, дружище. Ладно, хорош трепаться, идите, и храни вас Всевышний.
– И тебе всего…
Мы спустились к Яффо, которая опять оказалась перекрыта, на этот раз – праздничным шествием. Народ стремится к Храмовой Стене прикоснуться, а если учесть, что приезжают не только друзья-родственники-знакомые, но и паломники со всего мира, то становится слишком тесно в святом городе.
– Ну что стоит Всевышнему немного расширить тротуары? – сказал нам молоденький полицейский, пропуская Михалыча дальше по Яффо.
– Ему виднее, – лаконично отозвался Михалыч и пропал в толпе.
Четырнадцатая страница
Да, насчёт ребёнка это я загнула. Мало того, что у меня малоизученное заболевание неизвестно чего, ещё один важный орган собирались вырезать из меня навсегда в ближайшую пятницу. Без которого детей не бывает. Так что желания, конечно, загадывать можно, почему бы и нет?..
Лёня ничего об этом не знал, очень удачно уехал с народом на Кинерет, и не пришлось ничего объяснять. А Женя остался до конца праздников, его я посвятила в тайну с операцией, всё-таки не так страшно, когда свой человек рядом.
К семи утра в пятницу Женя вызвал такси, и мы отчалили. Всё происходило очень быстро. Такси привезло нас в “Шаарей Цедек” минут за двадцать. Регистратура, нисколько не напоминая советские кошмары детства, моментально выплюнула меня дальше, а Женя остался ожидать в приёмной, как я ни пыталась прогнать его домой.
– Если что, звони на мобильный, – сказал он, – если наркоза тебе будет недостаточно. Я знаю несколько анекдотов. Или расскажу тебе истинную историю Франции. Не боись!
И меня увезли. В операционной случилась заминка. Пять минут, десять… сестра уже приготовилась сделать укол. Тут в палату ворвался врач, а кричать он начал ещё до того, как вошёл. Гортанные звуки сливались в отчётливую сирену.
– Какой мудак?! – вдруг отчётливо донеслось справа. Это приближался другой то ли врач, то ли не знаю, но текст как-то успокаивал, непонятно, чем…
Возле меня они встретились и стали орать друг на друга.
– Ты!.. Две недели назад!.. Всё знал!.. Я тебе послал карту! Ты что, читать не умеешь?!
– Я отдал все распоряжения! Откуда я мог знать, что в регистратуре сидят идиоты и кретины! Почему больной никто не удосужился позвонить?! Кто здесь зав отделением, ты или твоя задница?! – надрывался мой русский брат. Очень хотелось дёрнуть его за рукав, отвести в сторонку и покурить. И чтобы всё объяснил наконец.
– Ребята, я вам не мешаю? – отважилась я подать голос. – У вас тут ремонт, землетрясение или смена власти?
– Простите, – отозвался гортанный зав. отделением, делая шаг назад. – Вас не предупредили… Не знаю, как всё это… Миша, давай ты. – И он спешно ретировался за дверь.
Миша мирно улыбнулся, как будто это не он сейчас орал, как зарезанный:
– Дело в том… в общем, операции не будет. Вам никто не сообщил, вы нас простите… Ваши анализы ничего не показали. То есть, вообще ни-че-го. Конечно, вырезать можно всё на свете, но зачем? Одевайтесь и езжайте домой.
Вышли мы ещё быстрее, чем вошли. Но теперь моя дальнейшая жизнь и вовсе накрылась туманом…
– Ну что, раз так, теперь будешь рожать Князя Мира? – ехидно поинтересовался Женя по дороге домой. – Не каждому обламывается такая удачная ошибка в диагнозе. Спасибо, что ребята вовремя успели проверить. Лежала бы сейчас…
– Хорошо-хорошо, ошибка – это всегда приятно, только организм, знаешь ли, продолжает болеть и сильно, ты ему поди объясни, что анализы ничего не показывают…
– Болит? И ты молчишь? Тогда… – Женя быстро набрал номер на мобильном.
– Игорь? К тебе сейчас можно? С подругой… Ага, через полчаса. – И тронул водителя за плечо. – Подожди, друг, маршрут изменился. Нам в Маале-Адумим.
Водитель невозмутимо повернул направо, в туннель.
– Алё, куда ты меня тащишь?
– Ты мне веришь?
– Да…
– Мой друг – классный акупунктурщик. Он разберётся, и почему болит, и вообще. Что ты теряешь? Пока Меркурий во втором доме, мы всё успеем. Хотя мне кажется, дело тут в Сатурне…
Пятнадцатая страница
Тихий домик утопал в розах и странных фиолетовых цветах, ползущих по стене. А чай, которым нас немедленно угостил Игорь, благоухал яблоками и какой-то лесной травой. Самое главное, раздеваться не пришлось, очень не люблю я это дело.
Осмотр был удивительный. Доктор прикладывал к разным точкам меня иголку, от которой тянулся шнур к аппарату с мелкими цифрами, и записывал показатели. Ушло у него на весь процесс не более получаса, Игорь что-то долго писал в толстой тетрадке, потом сел рядом со мной на диванчик.
– Я вам сейчас буду говорить странные вещи. Но вам придётся поверить. А дальше – ваше дело, принимать мою помощь или нет.
– И вы… поможете? – наконец, я стала выходить из ступора, в который впала ещё в больнице. – Вы знаете, что со мной?
– Дело не в названии… В общем, когда-то вы стыдились быть женщиной.
– ???!
– Именно. Комплекс жертвы… И ещё, скорее всего, безответная любовь, довольно длительная. Верно?
– Ну… двадцать лет… была да сплыла.
– Значит, организм ещё не поверил, что сплыла. Внутренняя мантра такая засела “раз любимому меня не надо, то себе и подавно”…
– Вы психолог, да? Заглядываете прямо в душу?
– Какая разница… Не надо со мной сражаться, я прошу вас. Это же ваша жизнь летит неизвестно куда…
Я заткнулась, хотя очень хотелось разбить пару тарелок и уйди куда подальше. Всё человек понял про меня, причём такое, о чём я и думать не хотела…
– Понимаете, организм на вас обиделся. Вы же его пытались вычеркнуть из своей жизни, вы меня понимаете?
– И что теперь, он меня не простит?..
Игорь улыбнулся.
– Ну, поговорите, как человек с человеком. И лучше – говорить каждый день, на ночь. Как с ребёнком. Скажите ему, что не бросите, что любите… А я дам вам специальные природные антибиотики, будем выводить заразу постепенно. И простите себе, что всё это так случилось…
– А, да?
– Обязательно. Иначе никак…
Как долго я собирала камни обид и тревог, и несла их на себе, и таскала за собой по всем дорогам, боясь выпустить из рук… а их, оказывается, нужно просто отпустить на волю. Им тоже, оказывается, нужно на свободу… чтобы свои потерянные осколки души могли вернуться. Чтобы им было куда возвращаться.
Шестнадцатая страница
Вики шла куда глаза глядят. Когда родители ссорятся, хочется уйти всё равно куда… потому что любить их в такую минуту чрезвычайно трудно. А человеку хочется любви, в том числе – к родителям. И душа умолкает, и хочется забиться в угол, чтобы тебя никто не замечал, стань тенью, грозный сын Пумы… Но и пару плюшек в углу не помешали бы.
И оказалось, что шла Вика к бабушке Акивы, потому что та может разговаривать сама, не требуя ответа. Можно сидеть молча, наблюдая за её работой мысли, если твои мысли от тебя устали. И смотреть на неё можно легко, без подпрыгиваний – Вики вообще здорово мешало то, что некоторые люди требовали смотреть на себя снизу вверх. Вики говорила, что свободное равенство людей (включая неравенство их характеров и талантов) даёт основание для… тут она не продолжала, а сразу фыркала и добавляла: “Ну как ты не понимаешь?” Собеседник, чтобы не выглядеть идиотом, тут же делал вид, что всё понимает.
Так она строила отношения и с кавалерами. Оставаясь ночевать у очередного Большого Друга, она считала, что это навсегда. Всякий раз – навсегда. Иначе и быть не может, если они так любят друг друга. Потом Большой Друг переставал её понимать. Вики исчезала, по телефону была холодна, говорила, что ошиблась, каждый человек имеет право на ошибку. Иначе и невозможно, опыт, как известно, сын этих самых ошибок…
По дороге она наткнулась на внука бабушки Акивы, который шёл в том же направлении.
– Ну, ты – как? – спросила Вики.
– Я – никак, – по-честному ответил Акива, – одно утешение, что завтра будет новый день. Что дни вообще не похожи один на другой…
– Это как сказать, – отозвалась Вики, – у некоторых людей как раз очень даже похожи. Но это действительно не про нас…
– А то, что не про нас – мы того не знаем, и хорошо…
– Знание вообще – источник печали…
– Что ты этим хочешь сказать?
– Я ничего не хочу сказать. Оно само всё говориться…
– Это у тебя всё само говорится? – заинтересовался Акива.
– Это мною всё само говорится, – уточнила Вики, и они переглянулись со значением.
– Наверное, есть такая волна, – предположил Акива, – которая проникает в человека в области темечка, спускается к языку и выдыхается словами. Иногда при полном неучастии разума. Должен же и разум отдохнуть иногда…
– У меня он регулярно отдыхает, – мрачно сообщила Вики, – ума не приложу, когда он вообще бодрствует. Наверное, мы с ним не совпадаем.
– Нужен ли человеку разум – это ещё вопрос, – отозвался мудрый Акива. – Есть мнение, что разум нужен только для того, чтобы принимать неправильные решения…
В общем, ничего существенного Вики так и не придумала, видимо, потому, что находилась в процессе становления личности. Трансформация вообще очень мешает формулировкам и отвлекает от жизни. Тут уж миру приходится подождать. Понимаете, когда мироздание поворачивается боком, тут же сбивается фокус и меняется уровень восприятия…
Семнадцатая страница
Народ готовился к поездке в Париж, вовсю репетируя. Поездка откладывалась и откладывалась, Министерство образования не разрешало, требовался охранник и куча бумаг. Мирная такая страна, Израиль… и на прогулке требует бронированный танк для детей. А если нет – так нет…
Ариэль пока что расколошматил дверь, нечаянно, открывая параллельное пространство… Дверь, правда, оказалась не бутафорская, настоящая дверь, потом Лёня с Акивой собирали новую из подручных досок.
В свободное время они пили пиво за клубом на ступеньках, хотя на пиво мы регулярно устраивали гонения… Иногда подсаживались к народу на ступеньки потрепаться за жизнь, которая била ключом, иногда по голове.
Во-первых, к Вики приехал брат. Когда-то он отказался уезжать категорически, а теперь кишинёвский раввин его благословил, и этот брат приехал сюда жениться. Девушек он находил через интернет, приводил их в дом по одной. Процесс продолжался с частотой четыре девушки в неделю, но пока безуспешно. Общаться братец предпочитал дома, при родителях, как порядочный мальчик. В крайнем случае – при сестре. Через месяц такой жизни Вики вместе с Бестией собралась уходить из дома.
Вики уже присмотрела себе место на тель-авивском пляже и собиралась там перебиться пару месяцев, пока брат не найдёт себе невесту…
– Вики, – сказала я твёрдо, как могла, после того, как мы с Лёней помолчали-повздыхали о своей грядущей потерянной свободе, – решать, конечно, тебе… но бегать от полиции по тель-авивскому пляжу с некормленой собакой врагу не пожелаю. А не врагу – тем более.
– Я согласен, – поддержал Акива, прихлёбывая независимую от упрёков родителей колу.
– А куда мне деваться? Ещё и с Бестией… – мрачно отозвалась Вики и нежно погладила собаку за ухом. Бестия слушала вечерние звуки, и, казалось, охраняла нашу “подпольную сходку” от посторонних ушей.
– В общем, – тяжело вздохнула я, – давно у нас детей не было…
– Мне кажется, никогда…– развил тему Лёня.
– Удочерять пока не будем…
– Разве что Бестию, она воспитанная девушка, в отличие от некоторых…
– Так что поживи пока у нас вместе с собакой.
Люди застыли, потом выпучили глаза и стали орать “Ура!” и почему-то “С праздником!”. Только Акива сочувственно улыбался, а Бестия недоумённо оглянулась и на всякий случай лизнула Вики в нос. А потом опять отвернулась и стала оценивающе поглядывать на улицу, по которой иногда осмеливались прогуливаться кошки.
На другой день они переехали к нам вместе с сумкой, собачьей едой и двумя мисочками для Бестии и с большим запасом учебников, которые Вики свалила грудой у телевизора. Вечером под Лёниным руководством она уже прибивала полочку к стенке, усаживая её на уголки. Приятно смотреть, когда люди работают, просто душа отдыхает. Хотя иногда приходится готовить обед, впрочем, если думать неизвестно о чём, то и работа превращается в медитацию на солянке сборной…
И мы зажили вчетвером. Собаку гулял каждый, у кого находилось время, готовила я с желающими подручными, потому что мы продолжали трепаться – не переставать же ради такого несложного дела, как приготовление бараньей ноги… а посуду они с Лёнькой теперь мыли по очереди, я устранилась. И в магазин я теперь сопровождала его чисто номинально.
Потому что вдруг оказалось, что я жду ребёнка.
Восемнадцатая страница
Итак, сказала я себе, Инесса Юрьевна, дожили. Будем теперь принимать реальность за чистую монету. Слишком долго я не принимала её всерьёз. Придётся теперь дышать по системе Бутейко, правильно питаться и вовремя ложиться спать, гуляя по часу в день с севера на юг.
Честно говоря, мне успело надоесть гулять “в положении” в первый же месяц. Столько раз меня тошнило, что не в сказке сказать, ни в прозе описать… Опыта никакого, свежие впечатления. Ещё предстояло потяжелеть в процессе. Нет чтобы ребёночка сразу в руки, не спросили меня, когда устраивали мироздание, ой, не спросили… я бы уж устроила для людей, а не для закона кармы. А то лишь бы вот это: чистить карму, отрабатывая грех общения со Змеем-Искусителем.
Вообще, у меня большие сомнения, что тогда всё случилось именно так, как нас учили тысячелетиями. Дурят нашего брата (сестру), всё записано со слов Змея. Чтобы раньше времени правду не узнали, спички, девочка, не тронь…
Кстати, есть у меня сказочка о пернатом Змее, который мечтал стать Голубем Мира. Ну, нравилось ему наблюдать за голубями, сдерживал свои природные инстинкты или вовсе был травоядным – что мы знаем о Драконах? Наверное, это был всё-таки Дракон, только очень юный. И все принимали его за Змея. Крылья скрывал под грубой маской желчного искусителя…
Искусителя придумали исключительно для людей. Или даже нет… люди его и придумали, чтобы было на кого свалить собственные недоработки. Есть у людей такая милая привычка – сваливать ответственность на окружающих, а сами мы белые-пушистые аки голуби… Паки.
Пакля это, рвакля и другой самообман. А попробуй сказать себе, что сам отвечаешь за себя и свою жизнь – страшно. Легче поминутно пытаться воспитывать окружающий мир…
Так что не было искусителя, ясно? Был Дракон, который хотел стать Голубем. Потому что очень не нравился самому себе, это часто бывало ещё до изобретения зеркала…
В общем, беременные мысли меня настраивали прямо-таки на сказочный лад. Я спешила, как советовал китайский целитель Игорь, собрать себя по частям, как детский конструктор, чтобы ребёнку было с кем полноценно общаться. Но пушистости явно недоставало, как и всему человеческому роду, и пережитки сознания гнались за мной по пятам.
Короче говоря, изо всех сил я не ревновала Вику к Лёне… Красивая юная девчонка ходила по дому, улыбаясь нам обоим, и вдруг я представила, что эта молодость и красота отвлечёт его от меня в любой момент. Что останусь я одна с ребёнком на руках. А никто и не обещал, что это навсегда…
Казалось, я научилась жить, не считая окружающих своей собственностью. Двадцать лет безответной любви, когда человек тебе не принадлежит никаким боком, хоть ты выпрыгни из себя, потому что не любит. Можно было успокоить душу тем, что эгоист, мол, кроме себя никого не любил, но нет. Любил. Жену свою. Я точно знаю. И сейчас любит. Детей у них нет.
Она ему изменяла и изменять будет, живёт по полгода в Питере якобы по работе. А он – любит. Как я вынесла эту любовь, сама не знаю, – двадцать лет отзвонила. И вдруг выпустили на свободу, неизвестно, чем заслужила, до сих пор не верится…
Мы учились с ним в одном классе и дружили всю жизнь. Читали одни и те же книжки, даже пару раз сходили вместе в кино… В институте он прибегал пообедать, я и готовить научилась благодаря этому. А рисовать начала, когда он женился на Таньке с параллельного курса. Пара красивая, он – худощавый герой, победитель и воин, она – высокая русская красавица с высокой же грудью (я родом, видимо, из семейства плоскодонок). Тогда я бросила вуз, а через год поступила в художественное училище, большое спасибо нашим разлукам и разочарованиям, они подарили мне хорошую профессию…
Когда ты настолько не нужен, это, знаете ли, накладывает отпечаток на отношения с миром – ты не пытаешься им, миром, владеть и управлять. Для творчества такая позиция – самая нужная. А для жизни – не знаю…
Так что Лёня казался мне неожиданным подарком судьбы, дали поиграть ненадолго, всё равно отберут, надо радоваться, пока есть.
Как-то Вика вернулась с вечеринки заполночь и позвала нас пить чай на кухню, мы всё равно не спали, полуночники мы. Я рисовала, Леня что-то писал себе в компьютере.
– Никому я не нужна, – начала Вика любимую песню, – но я сейчас поняла, что и мне никто не нужен.
– Как это? – отозвалась я, не понимая, к чему она клонит.
– Выкладывай, что случилось, – потребовал Лёня, разливая чай в большие чашки.
Мы сели на балконе, оглядываясь в тихую ночь, которой, казалось, вовсе не было до нас никакого дела.
– С кем ты на сей раз поссорилась?
– С родителями. С обоими.
– Чем не угодили?
– Да уж, не угодили, – хмыкнула Вики и достала сигарету, но вовремя вспомнила, что при мне решили не курить. – Им плевать, что я думаю или не думаю…
– Ну, а конкретнее?
– Они разводятся. У мамы появился друг, она переезжает к нему. И ей не до меня, новая жизнь, всё такое. Но и у папы, оказывается, есть подруга, причём с сыном, они въедут на той неделе в нашу квартиру. А я как раз собиралась возвращаться домой…
– Интересная жизнь какая… – сказал Лёня и незаметно погладил меня по руке. – Что же ты будешь делать?
– А мне летом вообще в армию. Вопрос, кому из них собаку оставить. Я-то переживу, побуду пока у друзей… или у вас, если не выгоните. А может, к своему другу перееду…
– Это что-то новое. Кто у нас друг? Кто-то из наших?
– Нет, конечно. Наши ещё совсем дети…
– Ну… ты тоже не очень, прямо скажем, взрослая…
– Ой, на себя посмотрите, – засмеялась Вики, – кто знает, когда человек взрослеет на самом деле? Леонид Сергеич, вы сами как-то сказали, что взрослые на самом деле – дети, которые забыли, кто они и откуда.
– Молодец, вовремя цитируешь. Но не отвлекайся слишком на цитаты из чужой жизни…
Я вдруг расслабилась и отвлеклась на мерцающие огоньки, словно издалека слышала, как они обсуждают Викиного парня-студента, которому она – всё, а он телефон отключает не вовремя… Пронесло, не сейчас, слава Богу, какие чудные переливаются огоньки вдали, то ли звёзды, то ли фонари в горах…
На следующий день Лёня повёз меня на север, в кибуц, отдохнуть. Охранять дом оставили Вики с собакой под твёрдое обещание мужиков не приводить, в доме не курить и пьянок не устраивать.
Девятнадцатая страница
Тут рукопись обрывается. Никаких слов не найти… так нам было прекрасно, что ещё и рассказывать людям об этом будет, пожалуй, чересчур. Впервые за полтора года совместной жизни мы устроили себе медовый месяц длиной в одну неделю.
Вечером мы сели на берегу реки посмотреть, как она течёт, а в ней отражается небо.
Наутро Лёня провёл со мной профилактически-лечебную беседу, пытаясь уговорить замуж. Я приводила аргументы против. Мы пили чай на гостевой веранде, и утреннее солнце безмятежно стояло над головой, думая о своём.
– Один человек не может принадлежать другому человеку, – убеждённо повторяла я в утренней тишине, и какие-то птицы неразборчиво соглашались.
– Кто с этим спорит… – якобы не настаивал Лёня, – знаешь ли ты, что в тебе говорит страх перед Большим Изменением. И другой страх – потерять независимость.
– И третий, – что в один прекрасный день всё закончится само собой… – отозвалась я.
Мой режиссёр встал, подошёл к окну, заложив руки за спину.
– А тебе никогда не приходило в голову, что Большое Изменение уже произошло? – спросил он, не оборачиваясь, чтобы не смущать пациентку, есть у него такая славная манера… – Мы ведь и без штампа в паспорте уже одно, не говоря уже о физических изменениях ближайшей реальности.
– А?
– О нашей беременности.
– О чьей?
– А ты что, собираешься рожать от голубя?.. Я слышал, мужу тут позволяют держать жену за руку, пока та рожает. А не мужу – не позволяют. Я внятно излагаю?
…Кончилось тем, что мы стали целоваться, и до отъезда – через неделю – эта тема больше не обсуждалась. Только по дороге домой Лёня деловито предложил назначить дату свадьбы, “пока меня ещё можно показывать людям и раввинам”. И мы назначили.
Когда мы вернулись, в доме было тихо. Бестия молча подошла, лизнула меня в руку и снова улеглась напротив дверей. Вики нигде не было. Её мобильный телефон валялся на кухонном столе, видимо, забытый в спешке. А на кухне отчётливо пахло свежей краской.
– Бестия, может, объяснишь, что тут случилось? – Лёня присел на корточки, внимательно глядя на собаку. Та шумно вздохнула и отвернулась.
– Тааак… признаваться стыдно. Ну что ж, будем ждать.
Мы прождали до вечера, Вики так и не появилась. А в десять вечера в “Новостях” сказали, что в центре Иерусалима был теракт, в баре “Бочка”. Этот бар – излюбленное место наших мальчиков-девочек. Камера показывала разрушенный вход, разбитую дверь и неподвижную фигуру, вроде знакомую…
– Тебе нельзя нервничать, – слишком спокойно сказал Лёня, – может, приляжешь?
– Да, конечно, – покорно ответила я. И упала.
Смутно помню, как Лёня легко перенёс меня на диван, потом набрал “Скорую”, наверное, они быстро приехали, или это провал в памяти, пока меня несли в машину, я вообще уснула.
И увидела во сне “наш” садик, который Толик обозначил как Гефсиманский. Там ещё было полно цветов, и они потрясающе пахли. Вроде бы розы, но фиолетовые. Изгородь тоже была другой – вместо каменной кладки что-то зыбко-колеблющееся.
По садику гулял некто в сандалиях и длинной перепоясанной рубахе, как часто гуляют по Иерусалиму некоторые местные ребята. Чернобородый красавец с медальным профилем. Он ходил и бормотал:
– Прекрасны ланиты твои под подвесками… шея твоя в украшениях… нет, лучше так: шея твоя в ожерельях…
Двадцатая страница
– Освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви. Или изнываю? Нет, изнемогаю… Больна, короче, любовью. На всю голову…
Передо мной прохаживался царь Соломон и сочинял “Песнь Песней”, сразу в пересказе Веры Инбер, рассказ “Роза и соловей”. Даже во сне мне не отказала память. Но больше я ни о чём так и не вспомнила и наблюдала, как в кино, – вот он срывает травинку, смотрит на небо…
Соломон оглянулся на меня, пожевал губами и, медленно растягивая слова, произнёс как-то выжидающе:
– На ложе моём ночью искала я того, кого любит душа моя. Искала его и не нашла его… – коротко глянул и спросил, отвернувшись куда-то в сторону:
– Нравится?
– Ага… стихи. Хотя рифмы ни одной ни разу…
– Рифму ей подавай, – ехидно улыбнулся царь, – где я тебе возьму. У нас тут другие, между прочим, законы гармонии…
Он вдруг прислушался и скомандовал, опять глядя в сторону:
– Тебе пора. Извини. Ещё увидимся, какие наши годы, впереди – вечность… – и, хмыкнув, добавил, – не поговорили…
Очнулась я на столе-каталке и тут же перепугалась, что мне сейчас что-нибудь будут вырезать. Мне вставляли в руку трубку, что-то кололи… и тут я отключилась.
Проснулась в палате. Рядом никого не было, открытое окно и пахло чуть ли не сиренью. Появился Лёня, за ним ввалились Акива, зарёванная Вики, Ариэль и ещё человек пять. Они уселись на единственный стул и на пол. Некоторое время они очень громко молчали.
– Мы там были вчера рядом, – с места в карьер сообщил Акива.
– Ты прости, – шмыгнув носом, перебила его Вики, – там такое было… ну, я должна была уйти из дома.
– А записки она писать не умеет, то есть раньше не умела, – добавил Лёня с нажимом, – но теперь, надеюсь, научится…
– Мы крутились там, у “Бочки”, – продолжил Акива, которого было не сбить. – Но денег не было, и мы туда не зашли. Только повернули к Яффо, и почти сразу за спиной – взрыв…
– Сначала я готовила плов, – не слушая его, продолжала Вики.
– Не ты, а мы, – поправил Ариэль, – и ещё Ленка, ну, и Денис. А потом по телевизору пошёл сериал “Любовь за углом”, по второму каналу…
– И плов сгорел.
– Но сгорел не только плов.
– Там было столько дыма, что соседи вызвали пожарников…
– Пожарники, когда увидели наши чумазые морды, решили, что правда – пожар…
– Они весь дом могли залить водой, мы им еле объяснили…
– А Бестия удрала сразу на улицу и наблюдала с безопасного расстояния…
– Потом папа Дениса принёс краску, и мы покрасили кухню. Правда, вышло красиво?
– В общем, да…
– В следующий раз обязательно покрасим салон, – задумчиво добавила Вики, и тут народ, наконец, стал хохотать. На хохот пришла медсестра и сказала, что она разделяет нашу чистую радость, но меня нужно кормить, колоть и не волновать. Что ребёнок во мне может у них заранее научиться чему угодно…
Уходя, Лёня сообщил, что у него две новости, обе хорошие. Во-первых, поездка в Париж всё-таки состоится – через два месяца. Только в Париж они поедут без меня, потому что я сама должна понимать. Чтобы не волновалась, а гуляла, отдыхала…
– Ага, я буду очень не волноваться, сидя тут, когда вы там, – вздохнула я.
– Ещё два месяца, мы пока что научимся даже звонить из-за границы, – пообещал Акива.
Двадцать первая страница
Свежий ветер прошёлся по нашему садику и поселился под старой оливой, у стены, выложенной белым иерусалимским камнем. Во дворе мы поставили теннисный стол, мальчишки притащили продавленный диван и пару кресел. Теперь хотя бы раз в неделю под окном собиралась вся компания, посидеть-потрепаться, оглядываясь на холмы Иудейской пустыни. Ветер гулял по ним внутри и снаружи. Иначе ой как сложно было бы принять то, что вокруг, а когда ветер, – всё принимается само собой, и баночка пива, и необходимость, скажем, тащить на себе пьяненького брата домой.
У Ариэля водился именно такой брат, по имени Хаим, для своих двадцати лет успевший довольно много. Ограбить магазин, поджечь детскую площадку, побывать в тюрьме, написать полтора десятка стихов по-английски и надираться до остекленения пару раз в неделю.
Регулярно Хаима подбирала полиция на улице, сердобольные люди его знали в лицо. Полиции надоело с ним возиться, они стали звонить Ариэлю, младшему родственнику двенадцати лет, потому что родители постоянно уезжали в Болгарию на заработки, и Ариэль стал главой семьи.
Он приходил, взваливал братца на себя и тащил домой. Так он накачал себе неплохие мышцы философского отношения к жизни и олимпийского спокойствия, включая бицепсы.
Хаим пил каждый день.
В трезвом виде он был похож на героя американского фильма – высокий, серые прямые волосы до плеч, холодные синие глаза. В пьяном сходство становилось меньше – он краснел, волосы непонятно как светлели при этом и становились дыбом, как от электрического заряда. Такие приступы агрессии, словно тигр вырывался на свободу, отомстить служителям зоопарка и развалить пару клеток. Лёня тогда и предложил ему сыграть роль царя Атлантиды. Меньшее его, пожалуй, не заинтересовало бы…
…Тёмное это дело – Атлантида, загадочное. Собирались то ли спасти материк, то ли поработить вселенную, пока сочинялся сценарий. Остановились на картинках из жизни народа и его правителей. Подправленный цитатами из классики, сценарий оказался вполне, и люди стали репетировать. Хаим должен был играть непонятого гения с задатками диктатора, именно такие люди обычно плохо находят общий язык со своими друзьями, семьёй и подданными.
Когда выпьют, так особенно…
– Это что, – угрюмо вопрошал Хаим, и глаза его застывали как синие льдины, – я смогу врезать, кому захочу?
– Извини, – отвечал Лёня, – для этого у царя есть стража. И бить будем понарошку.
Тут же показывалось всей группе, как нужно аккуратно уходить от удара, как изображать пощёчину, как “умирать” в три приёма. Хаим мечтательно улыбался и падал на пол со всего размаху. Ему так понравилось падать, что даже стали немножко симпатичны окружающие, и он перестал крушить теннисный стол.
Сцену расстрела изменяли на ходу. Стражники должны были стрелять в восставших, но всем захотелось красиво падать в конвульсиях. Пришлось добавить секретный заговор во дворце. Царя “убивали” долго и с удовольствием, но не окончательно.
В последнем действии состоялся суд над царём и его камарильей. Защитником был Акива. Забыв начисто, кого он защищает, он доказывал с горящими глазами, что царь – наместник Бога на земле, и его жизненная задача – научиться милосердию. И взять на себя ответственность за весь народ, как за детей своих… В общем, из него самого получился бы удачный правитель хоть в Атлантиде, хоть во Франции, хоть в Китае. В конце концов, царя оправдали, недобитый Хаим встал, содрогаясь, и гордо завернулся в свою царскую мантию. Ему дали последний шанс спасти Атлантиду, но было уже поздно, и он увёл свой народ в параллельную реальность прямо на глазах у публики.
После спектакля Хаим воспрял духом. Он почувствовал себя Старшим Братом, стал помогать Ариэлю по языку, а потом его забрали в армию, и выбрал он трудно достижимую службу в лётных войсках. Дома почти не появляется – сидит на базе, учится, навёрстывает упущенное. Быть ему царём, несомненно…
Двадцать вторая страница
Пока Атлантида отсиживалась в параллельном пространстве, история Ближнего Востока двигалась вперёд. В один не прекрасный день – во имя мира на земле – решили отдать братьям двоюродным часть земли Израиля, на которой прежде жили люди и возделывали свой хлеб с виноградниками. Выкинуть из домов тех, кто сам не захотел покинуть свой дом. Выбросить, как мусор. Телевидение показывало кадры, как из домов выкидывают несогласных. Несогласные отбивались как могли…
Мы обрывали телефоны близких, которых выбросило из прежней жизни на просёлочную дорогу истории вместе со всем скарбом. Или без него.
Наши пацаны оказались совсем аполитичны – они не хотели рассуждать на эту тему. Пока однажды Ариэль и Акива не пришли на репетицию в синяках и ссадинах. Они светились от тайной гордости, но двигались с трудом.
– Мы там были, – сказал Ариэль, – и сделали всё что смогли.
– Где – там? – выясняла Вики, вытирая лицо Ариэлю влажной салфеткой.
– На Гивъат Царфатит. Там была сидячая забастовка.
– Даже лежачая, – добавил Акива, потирая разбитый кулак. Вся правая рука была в тёмных полосах, да ещё и за бок человек держится – что же это такое?!
– Да ладно, заживёт, не волнуйтесь, и вообще Всевышний за нас, всё наладится…
– Всевышний тебе так прямо и сказал, что он за нас?
– Ну, намекнул…
– Когда он успел?
– Народ, дайте рассказать, ладно? Мы шли на автобусную остановку…
– Кто там бастовал?
– Девчонки, религиозные, лет тринадцати, длинные юбки, всё такое. Протестовали против выселения. Улеглись на землю, поперёк шоссе, машины проехать не могут. Мы как раз шли мимо. И тут полицейские стали выдёргивать их из цепочки и избивать…
– Как – избивать?..
– Руками. Там такие быки были… дорогу, в общем, открывали для машин. А девчонки пытались держаться цепью, хватали друг дружку за руки…
– А вы?
– А мы стали драться с полицейскими.
– Нормально… так, прямо на них и пошли?
– Ага…
– Вдвоём?
– Вдвоём…
– Так вас должны были забрать в полицию?
– И забрали. Но как выяснили, что мы несовершеннолетние, так сразу отпустили… А били нас, как взрослых…
– Надо бы жалобу написать, да и к врачу вообще-то, пускай всё запишет.
– Какой врач… ну, может быть… потом… только не говорите бабушке про всё это…
Конечно, ни к какому врачу они не пошли. Отлежались пару дней и прискакали обратно – мы же собирались со спектаклем в Париж, в гости к Жениным французским разгильдяям от Сохнута. Всем хотелось выглядеть не хуже, а лучше. К тому же страна всё равно не собиралась спрашивать нашего мнения, в какую сторону разворачивать свою историю.
Двадцать восьмая страница
Вечерние огни Иерусалима – такая завораживающая вещь, что вечность, которая проходит мимо на мягких лапах, усаживается в ближайшем кафе с видом на старый город поглядеть на тёплые стены, освещённые снизу и вверх, и молчит, глядя на лунный минарет у башни Давида. Мне кажется, вечность квартирует где-то здесь, хотя жилище на вид не самое устойчивое, а временные квартиры у неё разбросаны по всему миру.
Временные квартиры вечности – это сюжет, надо бы предложить капитану Скамейкину. Может быть, это пальмы в снегу у Гефсиманского сада, которые под тяжестью снега клонятся к земле… или нищий с лютней, гуляющий у стен старого города в библейских сандалиях на босу ногу и в одеянии, напоминающем хитон.
Они прилетели к вечеру. Как только Лёня и Вики с вещами зашли в дом, бросили вещи, расцеловались со мной и с собакой, зазвонил телефон. Викин брат, наконец, нашёл себе девушку по сердцу и очень вовремя покинул отчий дом. Теперь он срочно хотел отдать кому-нибудь ключи от отчего дома – Вики и или Бестии на выбор, потому что родители, не дождавшись дочери, разъехались в разные стороны.
В общем, Вики стала светить самостоятельность и одиночество большой люстрой по темечку как раз тогда, когда ей захотелось видеться с людьми с утра до ночи. Но ничего не поделаешь, надо было ехать за ключами, чтобы пожить в своё удовольствие. И она поехала, пообещав вернуться за Бестией и вещами через пару часов. Так что теперь, когда все, слава Богу, вернулись, мне нужно было расстаться с Бестией.
Собака легла поперёк кухни, не обращая внимания на происходящее. Время от времени она шумно вздыхала, как будто не могла никак решить большую проблему, а просить о помощи не считала нужным. Потом встала, подошла ко мне и улеглась на мои тапочки.
Я молча жила на диване с ногами, ни о чём не думая, потому что когда это кому помогало – думать, если решение уже принято, причём не тобой. Тут надо медленно дышать, выравнивая дыхание. Можно в позе льва, да и поза змеи не помешает, а особенно поза лягушки. Лёня тихо проходил мимо нас, мимоходом стараясь погладить то меня, то собаку. Заодно он включил радио. Слава Богу, ничего нового и интересного в мире пока не происходило…
Потом приехала Вики, собрала вещи и потащила к дверям свой чемодан на колёсиках. Бестия даже не повернула головы.
– Алё, гараж! – сочувственно сказала Вики, и Бестия коротко глянула на неё, потом отвернулась и закрыла глаза.
– У нас забастовка, – объявил Лёня и присел почесать забастовщицу за ушком. Собака кивнула. Или просто потрясла головой, не желая ничего слушать. Вики обречённо вздохнула.
– Меня никогда не учили бить животных. Но я могла хотя бы попробовать… – задумчиво пробормотала она.
Бестия в ответ негромко порычала – мол, попробовать ты, конечно, можешь, но за последствия она не ручается. Лёня отошёл к окну, стараясь не смеяться. За окном уже бибикало такси. Я стала тренировать ритмическое дыхание на счёт восемь. У меня тут трагедия, можно сказать, уводят родное существо, а никому нет дела, надо срочно перейти в позу, ну, я не знаю, коалы или в крайнем случае, полевого тушканчика…
Тут Вики отлепилась от своего чемодана, подошла к собаке и присела рядом.
– Ну, Бестия… может, ещё передумаешь?
Собака покосилась на неё и аккуратно зевнула, не переставая ровно гудеть. В зевке пасть выглядела неплохо. Как челюсть хищного животного, выглядела. Пантера Багира могла бы обзавидоваться…
– Хорошо, – обречённо сказала Вики. – Бестия остаётся. Если вы, конечно, не против…
Мы с Лёней переглянулись, как два двоечника, которым удалось свалить с урока во время контрольной… Мы подошли к Вики с двух сторон хотя бы руку пожать.
– Ни за что, – заметила понятливая Вика, – вот вам одна моя рука на двоих! – и сразу повеселела.
– Зато я теперь уезжать буду куда захочу… уговорили, и к вам, если позовёте. Все трое!
Тогда Бестия встала, подошла к Вике, уложила голову ей под руку, потом на всякий случай, чтобы не быть неправильно понятой, сделала шаг назад и присела в ожидании, как хозяин дома, провожающий гостей. Хлопнула дверь, открывая, кажется, новую страницу в нашей ненормальной жизни.
– Она ещё нас построит шеренгами по одному, – подытожил Лёня и пошёл ставить чай.
Ой, что будет, если к нам переселятся все остальные, включая Акиву и его бабушку. Придётся раздвинуть пространство и назначить капитана Скамейкина рисующим сцены из Большой Семейной Жизни…
Тридцать первая страница
Тот, кто внутри, пока не очень отвлекал меня от жизни личной и общественной, хотя иногда уже пытался пообщаться. Толкался, видимо, здороваясь, и пытался поделиться ощущениями о жизни в странной среде, куда свалился прямо с неба. Надо было его как-то готовить к адаптации в нашем слишком материальном мире, и я стала потихоньку с ним разговаривать, как со своим человеком, обращаясь куда-то в сторону живота своего. И с полной уверенностью, что меня поймут…
Тревоги ходили вокруг, натыкаясь на стены и углы, особенно по ночам. Вдруг я стала бояться темноты и резких звуков. Лёню в эти страхи я не посвящала – зачем ему лишние подробности. “Разочаруется и разведётся” – перепугано шептал внутренний голос, которому я дала слишком много воли… К тому же Лёня стал теперь подрабатывать в школе, убегать в полвосьмого утра, просыпаясь прямо на уроке драмы на тридцать человек детей восточного темперамента. Он играл с ними в новые игры – захват заложников, похищение в супермаркете и всё такое, так что дома мы с Бестией старались не приставать, а дать человеку спокойно помолчать.
Бестия переживала неизвестно о чём, и иногда разговаривала со стенкой о чём-то таком своём, собачьем, хотя вполне возможно, что и о нашем, человеческом. Но разделить эту беседу у меня пока не получалось… А Тот, Кто внутри, будто иногда даже улыбался в ответ – так щекотно становилось вдруг и тепло. Иногда ему тоже хотелось о чём-то поделиться, но слова звёздного языка до меня не доходили, и тогда он толкался. По-моему, пятками.
Однажды я уснула в автобусе и снова увидела Гефсиманский, наверное, сад. По крайней мере, древние оливы чернели своими стволами, а где-то рядом виднелось небо. На траве, а точнее, на роскошном персидском ковре расположился в йоговской позе уже знакомый царь Соломон. Хотя в прошлый раз он не представился, но откуда-то я точно знала, что это он.
– Садись, – сказал царь Соломон, щёлкнул пальцами, и у ковра образовался плетёный дачный стул.
Я села.
– Угощайся, – со вздохом добавил царь, и к стулу добавился небольшая плетёная табуретка, а на ней – ваза с фруктами. Про вазу ничего не могу сказать – виноград закрывал её со всех сторон.
– Извини, – отозвалась я вежливо, – пока не хочется.
– С какой это радости я с царём Соломоном на “ты”? – внятно произнёс внутренний голос. – Прямо какое-то амикошонство.
– Ничего, – кивнул Соломон, – будешь теперь по утрам заниматься амикошонством, вместо физзарядки.
– А что, уже утро?
– Поскольку ты спишь не дома, то, вероятней всего, время движется к полудню.
– А где это я сплю? – Без интереса поинтересовалась я.
– Я тебе потом расскажу. Угощайся, виноград “изабелла” ничего себе в этом году…
Я попробовала – вкус оказался вполне райским. Захотелось подольше не просыпаться…
– Дорогой царь, давно хотела тебя спросить…
– Ни в чём себе не отказывай. Кстати, там и яблоко есть.
– Из райского сада?
– Наверняка… Теперь у нас тут везде сплошной райский сад. Давай сюда свой вопрос.
– Скажи, а в Иерусалиме Третий Храм будет построен когда-нибудь?
– Ну… Теория всегда была моим слабым местом… я, знаешь ли, практик. И продолжаю строить. Но Храм, на вашей отдельно взятой планете, – это ваше личное дело. Хотя все вам, само собой, сочувствуют.
– То есть, это уже перестало быть твоим делом?
– Не совсем. Тут такая тонкость… Ответственность теперь лежит на вас – и за себя, и за Храм тоже. А вы её не очень на себя берёте. Любит здешний народ обвинять окружающую среду в своих недоработках. То, что “каждый выбирает для себя” – хорошо поэт сказал, – это же чистая правда. Честное слово царя! Возьми яблоко, там тебе такого не дадут.
Я стала грызть яблоко. И что-то такое важное открылось мне, что-то о строении вселенной, не помню точно, но получалось так, что человек – это волна в пространстве, причём вечная. В общем, по физике у меня всегда была твёрдая двойка. А философию, слава Богу, изучать не довелось…
– Кстати, ты просила напомнить о том, где ты уснула. В автобусе. Номер… не вижу точно, кажется, 27-й. Извини, но тебе пора выходить. Увидимся!
Первым делом резко включился звук – машины, голоса и голос водителя в микрофон:
– Не спи, замёрзнешь! Приехали. Станция последняя.
Грешным делом, я подумала, что срок мой завершился в этом мире, станция, говорят, последняя, и тепло, как в раю…
Тридцать вторая страница
Говорят, что мы вовсе не знаем нашей настоящей истории, рассказчики противоречат один другому… наверное, для того, чтобы повествование из одноцветной нити превратилось в персидский многоцветный ковёр.
И о чём молчат эти древние камни – никому не ведомо, в каждой экскурсии можно услышать до пяти-шести версий происходившего, прошлое меняется у нас на глазах…
Колеблются стены времени, меняя названия и картинки с выставки, в которую постепенно превращается история. Слишком много у неё разных свидетелей, у Истории, и каждый наблюдает этот мир со своей колокольни.
Говорят, единственное неизменное место в этом мире – это Гефсиманский сад и его древние оливы с потемневшими от времени стволами, похожие на старинные фолианты времени, раскрытые как попало …
На автостанции было шумно, почти как на базаре, солнечно, постоянно снующие люди создавали вид кипящей жизни. Почему-то простое физическое движение создаёт впечатление бурных потоков бытия, чем и пользуется киноиндустрия, и кипит жизнь или то, что под этим словом подразумевает режиссёр.
А тут автор подразумевает сад, который растёт, неявно, подспудно и негромко, в тишине мощно прорастают, к примеру, корни, а погода об этом ничего не знает. Но воздушные потоки постепенно заполняются запахом трав и весенних побегов из зимней тюрьмы.
На поверхности всё выглядит иначе.
Началась забастовка учителей от небольшой зарплаты, и за месяц дети устали больше, чем от года учёбы. Зато у системы образования, видимо, прорастают корни и тянутся листочки новых отношений, в особенности – денежно-вещевых с государством. Главное, оказалось, что каникул в этот раз, видимо, не будет, потому что экзамены откладывались на неопределённый срок.
Акива приходил к нам через день, погулять с Бестией и обсудить с Лёней возможности заработка, Ариэль появлялся ежедневно – помолчать, пройтись с Бестией и покурить, глядя в небо. Вики – само собой, выпить чаю и повидать людей, она уже готовилась к армии, и, конечно, выйти с Бестией на свежий воздух.
В конце концов, вокруг Бестии образовалось небольшое племя людей, которым было некуда себя девать, а я готовила бутерброды этим праздным людям, потому что к обеду они не успевали вернуться, уходя в неведомое всё дальше и дальше.
Бестия чувствовала свою ответственность и строго вышагивала впереди, разведывая дорогу. Поводок она перестала признавать, потому что он мешал правильному обзору. Иногда коротко оглядывалась, пересчитывая своих подопечных и взрыкивая на машины.
Как-то впереди, вблизи улицы Штраус, вдруг послышались крики и запахло гарью, за ближайшим поворотом улицы показалась толпа ешиботников – возбуждённых людей в чёрных одеждах с проблесками белоснежных белых рубах. Акива взял Бестию на поводок – вряд ли она бы стала пугать людей, но адреналин у них поднялся и так выше крыши…
Тридцать третья страница
На улице разгулялась очередная демонстрация с сожжением покрышек и перекрытием дорог в защиту справедливости. Иначе, как видно, не достучаться было до тех, кому она поручена. Долговязые ребята в чёрных шляпах уже забрасывали камнями наклонившийся автобус… Правда, автобус был пуст, но грозил взорваться – рядом пылал небольшой пожар из автомобильных шин. Бестия быстро, но решительно обошла ближайшую урну и рванула домой, натягивая поводок.
– Осторожная какая японка оказалась, – неопределённо протянул Акива, но подчинился.
– Что-то странное в воздухе, – подтвердила Вики, которая то ли хорошо понимала свою собаку, то ли просто женскими нервами чувствовала то же, что и она, – лучше обойдёмся без интересной жизни.
У нашего подъезда Бестия как-то задумчиво зарокотала и присела на задние лапы, отказываясь идти дальше.
– Новое дело, – удивился Акива, но спустил её с поводка, и вся компания, исключая собаку, заглянула в парадное.
У наших дверей лежал внушительных размеров пёс и смотрел прямо перед собой жёлтыми зрачками, не мигая и не обращая внимания на окружающих. Акива осторожно протянул руку вверх, стараясь не делать резких движений, и позвонил в дверь. Я открыла, не думая о плохом.
– У нас гости, – предупредительно сообщила Вики из-за Ариэлиной спины, – а на улице демонстрация.
– Жизнь бьёт ключом, – вяло отозвалась я, пытаясь рассмотреть пса.
Лежал он поперёк половика, занимая половину лестничной клетки, рядом с дверью.
– Может, ему дать попить?
– А заодно и поесть…
– Тут на лапе такая рана…
Пёс послушал безразлично и поднял лапу для обозрения – лапа вся была в крови. Наверное, движение причинило ему боль, и он оскалился, обнажив резцы совершенно волчьей формы. Треугольные.
Он не скулил, не жаловался, показывая миру свою перебитую конечность, а как-то опасно рокотал, предупреждая каждого, что ввязываться в личную беседу не стоит, и зубы треугольные. Но помощь нужна, невзирая на эти зубы …
Я, в общем, всегда предполагала, что мой дом – моя крепость, а заодно и питомник для спасения людей и животных от окружающего мира. Люди и животные дорогу сюда находят сами, по запаху. Я сбегала за мисочкой, набрала воды, а заодно взяла кусок колбасы.
Кстати, Бестия никуда не делась, она с интересом наблюдала за происходящим, осторожно высунувшись из лестничного пролёта, не мигая и, кажется, не дыша.
Пёс понюхал воду и с отвращением рявкнул. На колбасу он вообще смотреть не стал, тяжело вздохнул и осторожно положил лапу на каменный пол.
Тут показалась соседка с третьего этажа и стала вопить, что собаки ей тут не нужны, что он плохо пахнет, что она боится, боится, боится, и пускай дети уведут его на улицу. Дети не шелохнулись, а я мирно предложила ей прогуляться, пока мы тут разберёмся. Пёс поднял опять раненую лапу и злобно сообщил всем желающим, что с места не двинется, и пускай его оставят в покое, ему и так тошно.
– Надо вызвать ветеринарную службу, – очнулся от транса Ариэль, – они всегда приезжают по вызову.
– А собаку они не убьют? То есть – не усыпят?
– Нет, мой друг подрабатывает там, я точно знаю, их колют, лечат и вообще…
Следующие полчаса ушли на попытки дозвониться в городские службы, объяснение с ветеринаром и беседу Вики с Бестией наедине за углом – ещё не хватало, чтобы ветеринары нечаянно перепутали собак. Хотя разница была очевидна, но чего не подумаешь, в ужасе ожидая неизвестного поворота судьбы…
Ещё через час пса уволокли на длинной цепи с поводком. При виде ветеринара он сначала пытался упрыгнуть на трёх лапах вверх по лестнице, но был отловлен и водворён на улице в небольшой фордик. Мы вышли проводить, выслушать рекомендации вымыть лестницу, а лучше всего – сделать небольшой ремонт и сжечь половик, потому что пёс, возможно, больной, а мы – или идиоты, или – герои, одна Бестия нормальная на всю компанию, потому что догадалась держаться подальше…
На прощанье пёс оглянулся на меня и как бы кивнул, то ли прощаясь, то ли благодаря.
– Не за что, – автоматически пробормотала я сама себе, – заходите ещё…