Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 29, 2008
В конце 2008 года иерусалимское издательство «Гешарим» («Мосты культуры») выпустило в свет новую, вторую по счету, книгу замечательной израильской поэтессы и художницы Сусанны Чернобровой – книгу, в прямом смысле слова, ни на что доныне известное не похожую. «Электронная почта» – так она называется. Это, разумеется, не руководство по пользованию Интернетом. Видимо, странности и необъяснимости нашего нынешнего существования заставили Сусанну, человека на редкость скромного и деликатного, выступить дерзким основоположником нового литературно-художественного жанра.
Казалось бы, нет ничего общего между книгой, способной увековечить творческое вдохновение автора и донести его не только до современников, но и до грядущих поколений, и эдакой непринужденной дружеской беседой на любую, даже самую пустячную тему.
Считается, что электронная почта воскресила эпистолярный жанр. Не знаю, занимаются ли психологи исследованием этого феномена, но он безусловно заслуживает их внимания. Прежде всего, интересно было бы выяснить, почему эпистолярный жанр умер. Я имею в виду не эпистолярный жанр романа, а простую, не рассчитанную на постороннее прочтение переписку между друзьями и знакомыми. А ведь умер он задолго до появления не только Интернета и компьютера, но и эйбиэмовской электрической машинки. Помню, как в 1962 году на эту тему рассуждал Виктор Шкловский. Решительно объявил, что после нынешних писателей и прочих деятелей культуры никаких переписок не останется, дескать, позвонить по телефону сделалось проще, чем написать письмо. Но где уж там проще! И телефоны были далеко не у всех, а что касается междугородных звонков, то их надо было заказывать заранее, иногда более чем за сутки, и слышимость была скверная, и стоили они не так уж дешево, да и кто же, к примеру, станет вести по телефону «полемику о достоинстве суждений Каблица» или обсуждать «женские типы в романе М-кого»?
Нет, не из-за изобретения телефонов, а по какой-то другой причине неслужебная переписка с бурным и взволнованным обменом мнениями перестала привлекать грамотных людей. Это верно, что мы расстались с гусиными и прочими перьями, бумагой, конвертом, почтовой маркой и даже телеграфом, но ведь души-то у нас остались прежними. Значит, и потребность общения не исчезла.
Интерес к письмам возродился ненадолго, когда евреи и примкнувшие к ним диссиденты начали покидать пределы Советского Союза, но это было явление особого сорта: каждая весточка передавалась из рук в руки и прочитывалась сотнями людей, потому что содержала вожделенную информацию, не допускаемую в официальную печать.
Правомерно, наверно, задаться вопросом, действительно ли Черноброва писала свои заметки для одного-единственного близкого ей человека или изначально предполагала возможность публикации. Ведь это не могло не повлиять на содержание корреспонденций (которые теперь именуются посланиями – неплохо звучит: Мессидж к Римлянам?), на степень их искренности и доверительности. Но поскольку мы все равно не сумеем отгадать, в какой момент автор решился доверить дитя, рожденное в недрах электронной почты, попечительству печатного станка, то остается только поговорить о том, что же в конечном счете вышло из этой затеи.
В «Электронной почте» можно выделить четыре неравновеликих составляющих: текущую информацию (как имеющую определенную общественную значимость, так и сугубо личную, порой трогательную и наивную); воспоминания и размышления в виде небольших эссе и очерков; рисунки, которые, с одной стороны, служат как бы иллюстрацией к тексту, но в то же время имеют несомненную самостоятельную ценность; и наконец, перемежающие прозаические тексты стихи.
Разложить по полочкам все это затейливо переплетающееся многообразие трудно, тем более что мысль автора свободно переносится с одного предмета на другой, из одной эпохи в другую, с незначительных житейских наблюдений на темы вечного искусства.
Вчера (2 февраля 2003 года) был совсем летний день, поехали в бассейн …, там вид с холма на Старый город, и я рисовала золотой купол на голубом. Было хорошо и спокойно, но я привыкла побаиваться таких настроений. С покойным поэтом Лёней Чертковым (это мы уже в Юрмале 30 марта – год не указан) … Может, про один из таких дней он написал: «Я на вокзале был задержан за рукав»?
Дальше несколько строк про Лёню Черткова, про то, что он был основателем андерграунда и отсидел за свою инакость пять лет. И тут же снова Иерусалим, радио сообщает о гибели «Колумбии» и первого (и пока что единственного) израильского астронавта Илана Рамона. Да, но и в России гибли космонавты. А Рома Тименчик как раз в это время жил у Черткова в Питере. Чертков будит совершенно не выспавшегося Рому в шесть утра и предлагает прислушаться к печальному сообщению.
Сквозь сон Рома слышит: Обнаружены на своих рабочих местах без признаков жизни… Андропов, Гришин, Демичев, Семичастный и так далее, полный список политбюро.
(Оказалось, это в полудреме невозможное принимается за действительное, а зачитывали всего лишь подписи под некрологом). Незабвенная наша прародина – вечная трагедия и вечный анекдот.
Как широкая речная гладь несет на себе большие и малые суда, так повествование в своем свободном течении представляет нам трогательные рассказы о родителях Сусанны, о дедушках и бабушках, о других родственниках, о достойных и славных людях, с которыми Черноброва была знакома, дружила, общалась, и многих из которых, к великому сожалению, уже нет в этом мире – кто-то погиб, кто-то утонул, кто-то умер в расцвете лет. Воскресают черточки быта, события ушедших лет, в основном грустные и страшные, но подчас и забавные.
В Риге в тридцатые годы была еврейская социалистическая партия, ее председатель, Браун, заснул летаргическим сном. (Согласитесь, уже смешно). На средства партии издавалась газета на идише «Дер Векер». Каждый день в ней появлялся громадный заголовок: «Хавер Браун шлофт нох»(«Товарищ Браун еще спит») … И так целый месяц.
Рассказы проиллюстрированы фотографиями, документами, отрывками из писем. Самое интересное, что они вполне органично сочетаются с рисунками Сусанны.
Рисунки эти – прелесть, они так необычны и выразительны. Как будто реалистичны, во всяком случае, изображенные на них места легко узнаются, но в каждом портрете, в каждом пейзаже присутствует легкий гротеск, милая шутка, улыбка, искорка усмешки. Всё, всё оживает под пером художника. Городские достопримечательности, глазастые домишки, деревья – вот они лукаво склоняют голову, будто в ожидании ответного взгляда, вот куда-то горделиво вышагивают, покачиваются в неизъяснимой тоске или в недоумении раскидывают в стороны балконы и антенны, как люди раскидывают руки.
Среди портретов необходимо выделить портреты животных: львов, лошадок, осликов, ежиков, птичек и даже рыбок. Они приветливы, внимательны, умны, иногда чем-то озабочены, иногда кокетливы и, наверное, похожи на знакомых Сусанны. Особая серия – портреты кошек. Однажды я заглянула к Сусанне домой, и пока она открывала мне дверь, кошка без малейших колебаний вспрыгнула на стол и мгновенно сожрала хозяйскую яичницу. И вот эта хитрющая бесстыжая тварь, изображенная с такой нежностью и любовью, обживает теперь многие страницы книги. Причем в каждом портрете раскрывается какая-то новая сторона ее натуры (даже когда она подана со спины, то есть с хвоста).
Любовь к божьему миру, внимательное отношение к каждой пребывающей в нем мелочи – вот ось, на которой держится книга. Ну, казалось бы, что можно сказать о такой докуке, как спам? Ну, противно, раздражает, хочется кому-то повыдергать ноги. А теперь послушайте, как это явление описывает Сусанна Черноброва.
Спамопад. Как листопад, валом валят наглые красные, синие, желтые рекламки. Даже приснился сон, что на трамвайной остановке встретила ожившего спамера.
Милая ирония, лиричное замечание.
А вот встреча с городом, в котором отныне суждено жить:
Всякий раз, проезжая Мевасерет-Цион, вспоминаю, как впервые увидела Иерусалим. Мы поднимались из Бен-Гуриона. Миновали Шаар ха-Гай, что значит «Ворота ущелья». Иерусалим выскочил нам навстречу из-за поворота. Первое впечатление: на горе – город из голубого, лимонного, зеленого свечения. Цвета в основном холодные, как в северном сиянии, оранжевого и красного почти нет. Стены – граненые стаканы. Город из прожекторных лучей, искр, «небо в алмазах». Словно нет дерева, камня, кирпича, балок, арматуры – только стекло. Иерусалимские огоньки всегда дрожат, отчего кажутся хрустальными. Дрожание объясняют преломлением света в горном воздухе.
Такая вот маленькая изящная поэма.
В этом сияющем сиятельном городе частенько происходят далеко не лучезарные события.
Взорвался автобус 32-го маршрута… Погибли 19 человек, среди них водитель. Когда ездишь девять лет по одному маршруту, водители становятся твоими добрыми знакомыми. Один из них был особенно предупредительным. Видя, как мы бежим, сломя голову, к остановке, он всегда поджидал. Настроение от этого пустяка на весь день хорошее. Ты уже не такой неудачник, от которого автобус, и тот уходит в последнюю минуту. Узнав о взрыве, Р. cпросил: «Не тот ли, лет пятидесяти, лысоватый, полный, который останавливался, если мы догоняли автобус?» Через час мы увидели фотографию на экране. Он.
Так что красный цвет тоже присутствует, но его невозможно заметить издали – он не в воздухе, он на земле.
Но что удивительно – даже самые страшные вещи описываются без тени озлобления.
Примета худны (худна у мусульман – временное перемирие): вернулся старьевщик. Араб из Бейт-Лехема кричит речитативом почему-то на идише: «Альте захен». Как-то Яков (ухаживавший за больным отцом Сусанны), желая что-то продать ему, завел его в дом. Завидев кроссовки, он схватил их: Бидиюк мида шели (как раз мой размер). Стравинский записывал нотами речитативы разносчиков. Мы тоже попробовали.
И это, нужно заметить, после трех лет непрерывных ежедневных обстрелов района Гило, где Сусанна и Рома проживают вместе с дочками. На память о тех днях над окном Роминого кабинета осталась отметина от пули.
Читаешь страницу за страницей и невольно думаешь: однако же – кругом шестнадцать! Вот пояснения к свадебной фотографии Сусанниных родителей:
Соня Розенталь-Юдина, мать невесты, моя бабушка, будет освобождена из Усольлага по состоянию здоровья, таких называли «доходягами». Умрет в возрасте 62 лет в 43 году.
Шура Марьяновский, друг жениха, пианист и композитор, попадет в гетто, затем в Бухенвальд. Пианиста Шуру взяли в команду музыкантов, он играл на аккордеоне и потому выжил. Отец его, композитор Марк Марьяновский, погибнет в Бухенвальде в 44 году.
Братья Вовси, друзья жениха, родственники великого Михоэлса, погибли в гетто.
Абрашенька, младший брат жениха, 13 лет, потерялся во время эвакуации, погиб в гетто.
Мочек, младший брат жениха, 21 год, воевал в Латышской дивизии, погиб под Старой Руссой.
Леон Соломонович Розенталь, двоюродный брат невесты, друг жениха. Депортирован 14 июня 1941 года. После лагеря отбывал ссылку в Красноярске. В Ригу вернулся в 1956 году, часто повторял: «Меня депортация спасла от гибели в гетто, но не потому, что Сталин этого хотел».
Жених – его через полтора года швырнет взрывной волной на минном поле, осколком тяжело ранит в голову.
Чуть дальше сообщается, что и Ромин отец тоже был ранен под Старой Руссой.
Оба были ранены, но оба выжили – как видно, для того чтобы произвести на свет своих замечательно одаренных детей.
Сорок пять лет я входила в наш подъезд – улица Калею, 54, и всегда со страхом – не идут ли за мной. Может, это – подсознательная причина отъезда? Я поняла, что каждый раз вспоминаю одно и то же. Я избегала это рассказывать. Мой 72-летний дедушка, папин отец, отличался завидным здоровьем. Он работал в маленьком киоске утильсырья, подрабатывал к крошечной пенсии. Свое место работы он называл «палаткой». Обычно он приходил из палатки в 6 вечера. …После 10-ти в доме хватились, что дедушки нет. Кто-то позвонил в дверь, открыла я (в то время ученица четвертого класса), на пороге стоял окровавленный дедушка. Он тут же рухнул. С переломом основания черепа чудом дошел до дому. Через несколько дней он умер в больнице. На него напали – позарились на зарплату – 32 рубля. Через несколько недель такой же случай произошел с другим стариком – дедушкиным другом Золотаревым.
Позарились на зарплату, а золотые часы (свадебный подарок) не взяли, не заметили. Значит, не профессиональные бандиты, а так, шпана: убить человека – как выплюнуть изо рта окурок.
И снова: жестокость и изуверство потрясают, но не высекают искры ненависти или жажды мщения. Одно только недоумение: почему, зачем? Может быть, поэтому книга, несмотря ни на что, не оставляет тягостного впечатления. Горечь утрат перекрывается живительными надеждами, теплым светом восторга перед красотой и совершенством мироздания.
Я сказала Р., что мы из таких людей, которых подводят к краю расстрельной ямы, наводят ружье, а потом что-то мешает, и его медленно опускают. Или держат, как котенка, за шкирку, над пропастью, но все-таки рук не разжимают.
Печальные размышления.
Утверждают, что народ нельзя убить. Особенно такой талантливый и жизнелюбивый, как еврейский народ. Целиком убить, может, и нельзя, но время от времени подводить к краю расстрельной ямы – с определенным успехом – можно.
Прочитала на 86-й странице «Электронной почты» про теракт в Ашдодском порту 14 марта 2004 года и подивилась тому, что это событие пятилетней давности сегодня вдруг опять всплыло в средствах массовой информации. Оказывается, один из двух семнадцатилетних террористов был облачен в пояс смертника собственным заботливым папашей. Ну что ж, сыновей у правоверного мусульманина много, а погубить 11 евреев, да еще многих оставить инвалидами – богоугодное дело. «Статистика!» – как говорит герой романа израильского писателя Давида Гроссмана. Бесстрастная статистика свидетельствует, что перед Второй мировой войной в мире было 16 миллионов евреев и 15 миллионов египтян. Сегодня численность египтян приближается к 80 миллионам, а евреев на планете, вроде бы, осталось 12 миллионов. Многие считают, что и эта цифра завышена.
Но не будем о грустном, почитаем лучше стихи Сусанны Чернобровой. Их в книге почти сотня, и они безусловно заслуживают отдельного издания. Мне даже показалось, что они не совсем органично вписываются в «Электронную почту». Одно дело, когда хочется послать близкому другу только что написанное стихотворение, а другое помещать между актуальными репортажами и заметками стихи давних лет. Есть в этом какая-то искусственность. Стихи – это все-таки из другой реальности, из той области бытия души, которая лишь отчасти соприкасается с житейскими обстоятельствами. Очень редко стихотворение рождается как вспышка молнии, из одного только озарения и вдохновения, как правило, оно еще и результат упорного, а подчас и мучительного труда. Много бессонных часов утекает, пока слова и строки выстраиваются в том порядке, который удовлетворяет автора.
Наверняка едва ли не половина из вошедшего в книгу со временем поблекнет в нашем сознании и забудется – стихи останутся. И пускай Сусанну не смущает, что читать стихи теперь вроде неприлично, не «комильфо», и графики в газетах их не жалуют, набирать труднее.
Ну да, в нашем странном технологичном мире все так изменилось и перекосилось, что и место поэзии отодвинулось куда-то на периферию. Сборники стихов издаются постыдно малыми тиражами, поэт более не казнит и не венчает, он счастлив уже тем, что его кто-нибудь заметил. Ничего, это пройдет, человечество начало создавать поэмы на заре своего существования, пронесло любовь к стихосложению через все тысячелетия, и надо думать, и впредь не сможет жить в очищенном от прекрасных сладкозвучий пространстве.
В доказательство этой мысли позволю себе процитировать два наиболее любимых мною стихотворения Сусанны Чернобровой.
С моим окном твоё окно
Лучами переплетено.
Горит, как синее вино,
В корзинке из лучей оно.
С волшебной лампою венок
Сплетён из ливней и дорог.
Но вдаль уносят поезда
Окно из музыки и льда.
В вагоне вспомнится не раз
В оправе лиственной алмаз.
Но мне уже не суждено
Смотреть в глаза твои, окно.
И, как чернильное пятно,
Расплылось в памяти оно.
Тебе так много прощено,
Калитка в светлое окно.
Кому же ты посвящено,
В сияньи северном окно?
СТАРЫЕ СНИМКИ
Вспоминать трамвай в паутинках
В сентябре на улице Краста,
Почему-то на старых снимках
Ты так редко, а я так часто.
Зависают ливни на линках,
Электронные письма ранят,
Почему обычно на снимках
Я так резко, а ты в тумане.
Где с друзьями мы шли в обнимку,
Пустоту теперь обнимаю,
Почему на последних снимках
Я всё в центре, а ты всё с краю.
Никого. Только свет в Кузьминках.
На экране слова искристы,
Почему ты нём, как на снимках,
Посвятил всё лучшее листьям?
И никто по лучу в пылинках
Не сбегает лестничным маршем,
Почему по законам снимка
Ты всё младше, а я всё старше?
Научись дружить с невидимкой,
Пустоту обнимать за плечи
И бродить в полумраке снимка.
Я кругами, а ты навстречу.