Стихи
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 28, 2008
Перевод Алекс Тарн
День съёжился и потемнел,
в себя ушёл.
В смурное золото небес,
в тумана шёлк.
И почернел простор полей,
простор немой,
прибавив дальности тропе –
пустой, прямой.
А ты молчишь, моя судьба,
ярмо и кнут.
Всё, что назначено, приму,
всё, что дадут.
ОЖИДАНИЕ
Вонзать свой взор в густой туман небес,
рукой ласкать пространства пустоту,
прислушиваться к павшему листу,
и ждать знамений, и просить чудес.
Семь раз уверовав, отчаяться, пропасть
и вновь поверить в тайну и в ответ,
нырнуть во тьму и вынырнуть на свет,
благословить судьбу, судьбу проклясть.
Бежать, спасаться в тень прошедших дней,
в их трепетный, отзывчивый мираж,
дрожать от слёз и до рассветных страж
пьянеть от горькой сладости твоей.
* * *
Ко мне пришел ночной гонец,
у изголовья сел.
Во тьме белел его крестец,
провал глазниц чернел.
И стало ясно мне без слов,
что рухнет до утра
тот мост, что время возвело
меж завтра и вчера.
Кулак костлявый погрозил,
прошелестел смешок:
Ты пишешь из последних сил
последний свой стишок!
САФИАХ
Я не полола, не боронила
и не молила послать дождя.
И вдруг – смотри-ка: желтеет нива,
стоят колосья среди репья.
Зерно прошедшей, забытой жатвы –
Весёлой, пышной, обильной той –
теперь вернулось в мой мир ужатый,
взошло упрямо в душе пустой.
А ну, колосья, налейтесь в теле,
тяните в небо земную нить!
Я точно помню, что мне велели
жить самородным, дарёным жить.
* * *
И даже отзвук смолк… Ни слитков, ни монет
из тех, былых пещер и кладов, и ларцов.
Без них увял мой дух, без них угас мой свет,
мой день – свинцов.
Как это пережить? Как пересилить их –
сегодняшний отврат и завтрашний отказ –
без мыслей о былом, и чудных, и простых,
без памяти о нас?
ПОРАЖЕНИЕ
Умирает мой бунт бестолковый,
был он весел, и молод, и крут…
Поражения чёрные вдовы
в мои комнаты тихо бредут.
Успокоят усталых героев,
разожмут, не спеша, кулаки
и пригоршнями пепла покроют
уцелевших костров угольки.
А потом, как вернувшись с погоста,
сядут на пол, белея лицом…
И тогда я пойму: эти гостьи
не покинут уже мой дом.
* * *
Не встреча даже – миг, один короткий взгляд,
нелепый мусор слов – и всё…
И вновь вскипает рай, и вновь клубится ад,
и вновь меня волна – несёт.
Для этих страшных сил все стены и стихи,
все дамбы и валы – пустяк.
Колени преклоню на берегах стихий –
пускай свершится всё – пусть так.
Тель-Авив, 13.4.25
ЭХО
Залману
Я помню тот высокий пик
свечой – в долинной тьме
и свой задорный, юный крик
с вершины, миру: “Эй, старик!” –
и эха смех.
Прошли года, сменился вид,
и нету прежних гор,
но эхо… эхо всё звенит,
как прежде – остриём в зенит –
с тех самых пор.
С печальной ярмарки разлук,
с поникших, прошлых вех
забрать с собой хоть этот звук
хоть этот взмах незримых рук,
хоть эха смех.
Эйн-Харод, 13 числа месяца Ияр.
* * *
Вот она, радость, вот!.. Близко, в твоих руках…
Можно потрогать? – Нет!.. Можно обнять? – Назад!
Ну отчего, скажи, холоден так твой взгляд,
так неприятен смех, так равнодушен страх?
Брат страданью – не брат! Чужой, возьми мою боль!
Спрячь, забери, утоли, не жить же мне с нею век…
Ну отчего, скажи, так одинок человек?
Навзничь – один!.. один!.. – в серу брошен и в соль!
БЕССОННАЯ НОЧЬ
Бормотало сердце в бессонну ночь,
а на сердце – камень давил-душил…
мне носить тот камень давно невмочь,
оборвать бы нитку души.
А наутро – утро – и вскачь, и впрыть –
полыхнуло светом в окне, в груди –
не спешите, руки, не рвите нить,
потерпи, душа, погоди…
* * *
Протяженным прижатьем,
без движения, жестов, слов,
я к тебе прижата
в мягкой жалости вечеров.
Отдохну, пожалуй,
обожжённая в жаркий зной, –
посижу устало
в безмятежной тиши лесной.
Позабуду даже
униженья судьбы хромой,
что скорбями мажет
каждый крохотный праздник мой.
Я к тебе прижата
милосердием вечеров,
сопряженьем жадным,
без движения, жестов, слов.
НАПЕВ ТОСКИ
Ты услышь меня, незабвенный мой,
Ты услышь меня – где б твой ни был кров –
Как летит поверх пустоты земной
Мой тоскливый плач, мой тоскливый зов.
Необъятен мир, в нём дорог не счесть,
На глоточек встреч – океан потерь,
Горяча мольба, беспощадна весть,
Не сыскать того, кто шагнул за дверь.
Мой вечерний луч все видней, видней,
Близок смертный час – не боюсь его…
Буду ждать тебя до скончанья дней,
Как ждала Рахель своего.
* * *
Крохотки радости, счастья – как ящерки хвост:
Моря клочок в городском загустевшем дыму,
Красный закат на чешуйках оконных корост –
Рада всему.
Рада, как птичьему пению рад птицелов,
Рада всему, что свершилось, случилось, сбылось,
Рада нанизывать бусы сияющих слов –
Всё, что взбрелось.
Тель-Авив, 5686
ВЕСНА
Саре
То ли ставни захлопнуть забыла,
то ли дверь не закрыла на ключ,
но весна в одночасье пробила,
раздробила, сорвала сургуч.
Мне ли, тихой, её разноцветье,
её звонких ночей серебро?
Ей ли, буйной, осенние клети,
где моё плесневеет добро?
Прогоню её прочь, потаскушку,
в шею, в спину, подальше от глаз…
Или, может, признаю подружкой
хоть на этот, единственный раз?
Тель-Авив, Нисан 5686
* * *
О, жизненный мой путь, загадок череда:
тупик за тем углом или родная дверь?
И сердце хочет знать – что ждёт его теперь?
Теперь куда?
Левей? А если вдруг скорбями захлестнёт
о том, что упустил, о том, чему не быть?
Правей? А если там – лишь горечью травить
свой лучший мёд?
А можно просто жить, не выбирая тех
и этих не ища, ждать знака в темноте
и слышать за углом – за этим и за тем –
глумливый смех.
* * *
Свободна вновь! – Кандальные оковы,
которым не страшна топорная вражда,
напильник скуки пересилил без труда…
Конец, конец! – К которому готовы,
боясь его втайне, и сердце, и душа,
не радуясь ему, но плакать не спеша.
ЕГО ЖЕНА
Как уверенно голос её
его имя поёт…
Мне же – голосу верить нельзя –
выдаёт.
Ей – по улице рядом идти,
на глазах, на свету.
Мне же – крадучись, стёжки плести
в темноту.
Ей – колечка красивого блик –
отраженьем венца.
Мне же – тяжесть чугунных вериг,
до конца.
Тель-Авив, 5686