Рассказ
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 27, 2008
Редакция сердечно поздравляет замечательного писателя, нашего постоянного автора с юбилеем и представляет его новый рассказ.
Старику поставили раковый диагноз за три недели до шестидесятипятилетия; уже и гости были приглашены. Жить ему оставалось месяцев пять, ну, полгода.
Выйдя от врача на улицу пророка Самуила, в лёгкую, как шёлк, иерусалимскую майскую жару, Старик завернул в крошечный скверик, пустой в этот полуденный час, сел на лавочку и закурил сигарету. Он курил не спеша, с удовольствием, зная определённо, что профессорской рекомендацией не воспользуется: курить не бросит ни сегодня, ни через неделю, никогда – пока это “никогда” имеет хоть какой-то ощутимый смысл. Какая, в сущности, разница между пятью месяцами и полугодом? А потом, надо думать, наступит ничто, в котором не будет места ни табачному дыму, ни борьбе с ним.
Закончив сигарету, Старик откинулся на спинку скамейки и вытянул ноги. В зелёной тени сквера отвесные солнечные лучи не жгли и не кололи. Старик заставил себя сосредоточиться на том, что происходит в его голове, в сжатых кулачках полушарий. Всё там было как вчера или третьего дня, ничего не изменилось. Так, наверно, и должно быть, подумал Старик. Заболит потом, когда придёт срок.
Солнце ползло по небу, как золотой клещ. Тени понемногу смещались, и ноги старика оказались на свету, а голубая ткань джинсов стала горячей. Старик провёл ладонями по жарким коленям, поднялся и побрёл к машине. Шнурок на его кроссовке распустился, и он нагнулся и туго его завязал. Выпрямившись, он отметил с удовлетворением, что голова никак не отреагировала на это упражнение.
За рулём, машинально следя за дорогой, он, наконец, принял решение: домашним ничего не рассказывать. К чему эта чрезвычайная ситуация в доме, к чему полгода подряд изводить жену и родню своим особым положением, совершенно особым и ни с каким другим на свете не сравнимым. Зачем? Кому от этого станет легче? Уж во всяком случае, не ему, бывшему харьковчанину Ефиму Бергу, хотя центральное место в этой нелепой картине занимает именно он. Центрально-прощальное.
А раз так, надо прощаться, не обливаясь слезами и не запасаясь заключительной репликой, вроде “Недолго музыка играла!” Прощаясь – уходи.
Оставшееся ему он хотел израсходовать на себя. Только на себя одного. Что о нём говорят, его и раньше-то не особенно трогало, а что скажут теперь – и вовсе не интересовало.
Гостей собралось под сто человек, включая родственников; Старик не всех узнавал в лицо. Рассаживаясь за столиками в банкетном зале, стучали тяжёлыми стульями и сдержанно гомонили, словно в ожидании чудесного явления. Старик наблюдал за живой картиной как бы со стороны, а то и вовсе из другого измерения, не чувствуя ни малейшей связи с происходящим – как будто это не он, Фима Берг, появился на свет шестьдесят пять лет назад в городе Харькове, и какой-то совсем другой человек дошёл до тупика жизни. Разглядывая собрание, Старик раздумывал о том, как изменился бы настрой гостей, узнай они, что тосты им предстоит провозглашать не во здравие, а за упокой. Разглядывал и покровительственно похваливал себя за то, что ни одному живому существу ни полусловом, ни намёком не показал, что песенка спета, шарик улетел.
Угомонившись, строго приступили к прочтению поздравительных телеграмм, начиная с депеши министра культуры. Потом пошли поздравители помельче да поживей, все они, как один, высоко оценивали взнос юбиляра в культурную среду, желали ему новых творческих подвигов и хрустальной жизни до ста двадцати лет. Это было смешно, и Старик улыбался над своей рюмкой коньяка.
Время странно двигалось меж столами и под высоким потолком: ползло подобно усатой улитке и вместе с тем мощно скакало рысью, разве что селезёнка не ёкала. Это раздвоение раздражало Старика, он мучительно вспоминал, бывало ли с ним подобное раньше, “до” – и никак не мог вспомнить. Время двигалось, захватывая и покрывая пространство, под ровный гам застольных разговоров.
Около полуночи стали расходиться. Старик послушно стоял в дверях зала, благодарил и пожимал руки. Подарки, упакованные в золотистую или серебряную бумагу, перевязанные цветными ленточками, громоздились горой в просторном высоком ящике, похожем на пиратский сундук из приключенческого классического романа: “Двенадцать человек на сундук мертвеца, йо-хо-хо и бутылка рома!” Подарочный сундук, снабжённый, на всякий случай, вполне современным цифровым замком, принадлежал владельцу ресторана и предусмотрительно устанавливался здесь, при входе, в дни празднеств: свадеб, юбилеев и обрезаний младенцев.
Провожая последних гостей, Старик спустился за ними следом на площадку перед рестораном, вышел на дорогу и остановил такси. “Аэропорт!”, – сказал он водителю. Привольно сидя на заднем сиденье, Старик немного жалел о том, что теперь так никогда и не узнает, что же лежало в сундуке, в праздничной подарочной бумаге. Это было последнее, о чём он пожалел в прошлой жизни. А настоящая вступила в свои интересные права, как только он переступил порожек самолёта, следующего рейсом на Стамбул.
В Стамбуле ему предстояло дожидаться транзита до темноты. Слоняться весь день по аэропорту, разглядывать витрины и пить кофе Старику не улыбалось. Он поехал в город.
– До центра десять долларов, – информировал таксист. – Или можно по счётчику.
– Я знаю, – сказал Старик. – Поехали!
Площадь перед храмом Софии была полна праздных людей. Вдоль желтоватой древней стены он прошёл ко входу в Большой базар – и Золотая улица открылась перед ним. Золото сверкало и светилось, куда ни погляди; казалось, что вся улица, до самого сводчатого потолка, расписанного синими и красными узорами, покрыта золотыми пластинами. И хотя до этой византийской роскоши Старику было мало дела, не впервые на Золотой улице он ощущал себя не в своей тарелке: если б в витринах разложены были огурцы с помидорами или хоть дрова, он бы чувствовал себя раскованней. Тяжесть золота действовала ему на нервы.
Пройдя до середины улицы, Старик свернул налево, в крытый переулок. Здесь пахло кожами, пылью старых ковров и шиш-кебабом. В поредевшей толпе Старик вовсе не выглядел стариком, и он отлично это знал. Ещё вчера, в ресторане, он шутил в ответ на комплименты гостей: “Ну да, конечно, никто не даёт мне шестьдесят пять. Максимум – шестьдесят четыре!”. А сейчас отпала всякая необходимость шутить по этому поводу.
Он купил дорожную сумку попроще, похожую на брезентовый наплечный мешок, и бухарскую тюбетейку. Потом примерил в обувной лавочке кожаные чёрные кроссовки и оставил их на ногах, а свои узкие вечерние туфли с облегчением выбросил в мусорную урну. Ощупав пачку денег в кармане, Старик одобрил себя за то, что накануне успел продать галерейщику унылый, как насморк, натюрморт Рабина, привезённый из Москвы много-много лет тому назад. Спасибо Оскару Рабину, вошедшему в моду как раз в подходящее время. Старик усмехнулся: “подходящее время” – не совсем подходящая оценка его положения.
В гончарном, медном, ковровом рядах делать ему было нечего. Хорошо бы найти ватную телогреечку, но здесь такого не продают. А нарядные куртки с дюжиной карманов и кармашков, с застёжками-липучками и яркими шевронами “Элвис Пресли” или “Я люблю Стамбул” с красным сердечком вместо “люблю” – это всё ему не подходило.
Хождение по рядам надоело Старику, он устал – то ли от бессонной ночи, то ли потому, что так теперь и должно было быть. Раньше он не пропускал базар ни в одном городе, мог бродить часами меж покупателями и продавцами, испытывая необъяснимую приязнь к людям, занятым самым, быть может, древним промыслом на свете – торгом. Но это было раньше.
Выбравшись из базарной толчеи, он очутился на просторной площади с фонтаном посередине; возможно, то была старинная поилка для скота. Круглый водоём был ладно схвачен, как кадушка обручем, низким парапетом. Старик сел на тёплый ноздреватый камень и долго сидел, уложив на колени свою синюю сумку. До самолёта оставалось три часа, пора было ехать. По дороге к стоянке такси он облегчённо радовался тому, что за весь день ни разу не вспомнил о вчерашнем ресторанном вечере и о том, что ему предшествовало. Ни о чём и ни о ком он не вспомнил. Та жизнь ушла с головой в туман.
У стойки регистрации он увидел несколько мужчин и женщин с раскосыми азиатскими глазами, говоривших между собой по-русски. Когда-то Старик умел безошибочно отличать киргизов от узбеков или туркменов, и сейчас, почти полвека спустя, эта сноровка никуда от него не ушла – он твёрдо знал, откуда родом его попутчики. Такая стойкость памяти была ему приятна: голова, вопреки глухим опасениям, работала и не давала покамест сбоев. Останься он дома, казалось ему, и дело могло пойти по другим каткам.
Летели на восток, навстречу ночи. Полёт был долгим. Наконец посреди темноты обозначилась горная впадина, круглая, как пиала. На дне пиалы посверкивал Бишкек, Великий шёлковый путь шёл мимо, невдалеке, по дну Чуйской долины. Следы конских копыт и разлапистых верблюжьих пальцев ещё не выветрились на приречном песке.
Сели. Старик без помех добрался до города и первым автобусом уехал на Алай, к Памиру. Дорога была ему знакома.
Говорят, нельзя дважды войти в одну реку. Можно, если эта бегущая вода – река памяти. И это устроено довольно-таки продуманно.
В посёлке Алтын-Курган почти ничего не изменилось за сорок с лишним лет. Глинобитные кибитки как стояли, так и продолжали стоять по сторонам дороги, а если какая и обвалилась, так на её месте сложили такую же – с неровными коричневатыми стенами из кизяка, с плоской крышей. Заезжий узбек поштучно торговал яблоками у магазина – точно такой сидел тут перед пирамидкой яблок в прошлый, давний приезд Старика, на этом самом месте. После долгого перехода по горам они подъехали тогда к магазину – двадцатилетний голощёкий Старик с другом, вдвое старше его, промышлявшим ловлей снежных барсов в верховьях реки Сууксай. “Купи яблочко детям! – сказал узбек охотнику. – Дёшево отдам!” И барсолов обронил с седла, искоса взглянув на узбека, как на арчовый пенёк: “Он всегда тут сидит и торгует. Если все будут торговать яблоками, кто же убьёт барса?”
Постояв немного у коновязи, изгрызенной лошадьми, Старик вошёл в магазин. Здесь продавалось всё, необходимое человеку, чтобы не умереть на первых порах: мука, спички, патроны и керосин. Глядели с полок и деликатесы: консервы, соль, водка, конфеты. В арьергарде выстроились пластмассовые бутылки кока-колы – глобализм далеко опередил коммунизм и первым добежал до Алтын-Кургана.
Угол магазина занимала одёжка. Старик, прикинув на себя, отложил китайскую, в камуфляжных разводах куртку с капюшоном, плащ-дождевик и крепкие серые штаны на смену костюмным брюкам. Затем, присмотревшись, добавил к покупке пару сапог-кирзачей и широкий охотничий нож в чехле. Синяя турецкая сумка сыто раздулась, Старик закинул её на плечо.
Выйдя из магазина, он сел на камень у коновязи и закурил, раздумывая над тем, где бы переночевать. Люди, оказавшиеся в Алтын-Кургане по необходимости, спали у знакомых на полу, о комнатах на съём здесь даже не подозревали, а сидеть на камне до утра Старику не улыбалось: завтра предстоял тяжёлый день, надо было поспать хоть часиков пять-шесть, да и холодно ночью в горах. Расспрашивать торгового узбека тоже не хотелось, хотя он наверняка мог дать дельный совет.
Положение распрямил улыбчивый круглолицый киргиз по имени Иса. Этот Иса подъехал к коновязи на сивой лошадёнке, спешился и, привязывая, спросил:
– Ты, что ли, турист?
Старику почему-то приятно было услышать это простецкое обращение на “ты”, давным-давно он ни от кого из чужих такого не слыхал.
– Да ты что! – охотно откликнулся Старик. – Какой там турист! Я сам бухарский, траву лечебную собираю в горах.
Иса не проявил любопытства: траву так траву. Надо человеку, вот он и собирает.
– В Джиргиталь, что ли, идёшь? – спросил Иса. – В Таджикистан?
– Ну да, – сказал Старик. – Где тут переночевать у вас, не подскажешь?
– У меня можно, – сказал Иса. – Места хватит. А с утра пойдёшь.
– Мне лошадку купить надо, – поделился с Исой Старик. – А то пешком тяжело, и трава.
– Лошадку можно купить, – одобрил Иса намерение Старика. – А в Джиргитале продашь её на базаре.
Довольные приятным знакомством, они отправились в магазин; купили водку и банку тушёнки для себя, а для детей Исы кока-колу и развесные конфеты-подушечки, в которые фруктовое повидло попадает никому неведомым образом.
Чем выше в горы, тем небо синей.
Старик удобно сидел в глубоком седле, под ним ходко шёл по тропе молодой меринок, вколачивал копыта в сухую тропу, петлявшую по плечу ущелья. Внизу, метрах в трёхстах, бежала с гор тёмная река, тащила камни; грохот и гул потока были здесь почти не слышны. На совсем узких пролётах тропы меринок пугался, прижимал уши к голове, но Старика это не тревожило ничуть – отпустив повод, он дал лошади волю и поглядывал вниз, в пропасть, чуть ни с вызовом. Терять ему было нечего, кроме мерина да старого курджуна, в одном кармане которого лежала турецкая сумка, а в другом торба с овсом, узелок с лепёшками, тройка луковиц и брус варёного мяса, завёрнутого в ситцевую тряпицу. Провизию дал ему в дорогу, прощаясь, круглолицый Иса вместе с пожеланием собрать на Алае побольше лечебной травы. Золотой человек Иса, такие теперь редко попадаются на свете, да и раньше встречались не через одного.
Тропа, забирая на подъём, вынесла всадника к подножью широкой седловины, отлого уходящей вверх между двумя хребтами. Горы от головы до плеч были покрыты снегом и льдом, небо без туч стало ещё синей, оно приобрело сапфировый оттенок. В совершенной тишине высокогорья Старик услышал отрывистый короткий свист, за ним – другой, и разглядел красного памирского сурка, стоявшего навытяжку у своей норы. Проезжая мимо, Старик испытал тёплое волнение души – как будто случайно повстречал давнего знакомого из приятных молодых времён, сейчас уже почти неразличимых. И он был признателен сурку за эту встречу.
С отвычки он натёр ноги, икры ног о задубевшие стремянные ремни, да и ягодицы ныли от долгой тряски в седле. Больше у Старика ничего не болело, вчерашняя водка-нефтянка всосалась без остатка куда положено, его не жгло и не дёргало. А то, что стёр кожу до крови и зад набил – это жизненное обстоятельство, тут радоваться надо: ведь не раковая же голова раскалывается под бухарской тюбетейкой.
Со стороны глядя, трудно, а то и вовсе невозможно было определить, что Старик явился сюда, в горы, из иерусалимских масличных рощ, а не из Бухары или откуда-нибудь из-под Орла. Расшитая тюбетейка, под нею, обегая лоб, голова перетянута красной матерчатой полоской, ещё ниже – исчёрканное морщинами лицо с глубоко сидящими тёмными глазами, сухой твёрдый рот и нежной лепки бритый подбородок с ямкой посредине. Лицо как лицо, как у множества других людей. И одежда обычная – куртка, серые штаны, и мерин не примечательный ничем. Едет мужик по своим делам, в свою сторону пути, и пусть себе едет.
Старик и ехал. До первого перевала оставалось часа полтора, как раз начнёт темнеть. Там, сразу за гребнем, по левой руке была когда-то – и куда бы ей деваться – укрытая от ветра и любопытных глаз каменная пещерка, где знающие путники становились на отдых, жевали лепёшки и поили лошадей. К этой пещерке надо поспеть до сумерек, а то в темноте её не заметишь. Прикинув время, Старик ослабил повод, пнул мерина каблуками в бока и перешёл на рысь. За весь день он не встретил в долине ни одной живой души и надеялся, что и пещера окажется пустой. Так и случилось.
На перевале от сладкой тишины не осталось и следа – ветер дудел в ущелье и гнал вечерний пронзительный холод, как из трубы. После подъёма тропа круто пошла вниз, ветер утих и исчез; в каменных расщелинах появился тёмный кустарник. Часах в пяти пути лежал впереди второй перевал, покруче и повыше, а за ним километровый тяжкий спуск, а под спуском прилепилась к горе арчовая рощица, и из опушки той рощицы глядела в большую реку Голубая могила. Так запомнилось Старику.
В пещере он обнаружил горстку сухих можжевеловых веток и соль в кульке – ночевавший здесь заботливый человек подумал об идущем вслед. Получалось так, что незнакомый путник позаботился о нём, Старике, и это свидетельствовало о дружелюбной связи людей, всех людей, живущих в мире. Расседлав мерина, Старик повесил ему на шею торбу с овсом и собрался было разжечь костерок на каменном полу пещеры и согреться, а потом усомнился: свет огня мог привлечь внимание бедового ночного человека. Накинув поверх плаща порожний курджун, он невесело улыбнулся и покачал головой: какая разница, от чего умереть – от рака или от пули наркоторговца, пробирающегося по тёмной долине с мешком анаши? Но костёр всё-таки разводить не стал, не хотел торопить события: пусть идут своим ходом.
Мерин, опустив голову, размеренно хрумкал овсом у входа в пещеру. Звёзды висели в небе густо и низко, как яблоки в саду. Старику не хотелось вспоминать о своей болезни, но и забыть о ней он не мог заставить себя: ощущение неизбежной скорой смерти блуждало по окраинам его сознания. Он сидел, обхватив руками согнутые колени, и думал о том, как чудесна его тёплая плоть, такая удобная, такая подогнанная – Божий материал, обречённый обратиться в сгусток слизи, которую всосёт земля.
Так он долго сидел, в покое и тишине, словно в утробе мира, а потом расцепил руки, чтобы взглянуть на часы – и сразу забыл, что показали их стрелки. Ночь за порогом казалась литой и неразделимой на части. Придёт срок, она поднимется и уйдёт, а на её место явится день с солнцем на плече.
Старик выбрал на полу место поровней и лёг, подложив под голову синюю турецкую сумку. Сны его не тревожили. Встав со светом, он спустился на тропу и погнал отдохнувшего мерина рысью. Воздух был прохладен и пах мятным леденцом.
Заяц передвигался прыжками, петлял. Останавливаясь, он привставал, как вкопанный, над травой и оглядывался, выискивая опасность или от любопытства. Любопытство многих не доводит до добра, а иным везёт.
Трава ходила под ветром, как будто Главный Утешитель с нежностью поглаживал её ладонью. Покачивалось всё травяное поле – от стены Голубой могилы до опушки арчового леска, прилепившегося, как зелёная лепёшка, к подножью горы; видна была и тропа, почти отвесно сбегавшая по обрывистому склону горы сюда, вниз. В арчатнике покрикивали птицы. Тёмная река шла по дну долины. С верховьев, от Великого ледника, тянуло холодком.
Прислонившись спиною к глинобитной стене склепа, Кубатбек сидел неподвижно. В руках он держал давно уже пережившую свой век малокалиберную винтовку с надколотым прикладом, на котором ещё сохранились чудесным образом островки лакового покрытия. Да и сам Кубатбек, спроси у него, объяснил бы с охотой, что живёт на свете лишь по привычке, что век его прошёл, и он готов предстать перед Господом, как только тот вспомнит о нём. Собственно, возраст Кубатбека не играл тут роли – ему было за пятьдесят, но никак не более шестидесяти, – но он счёт своим дням не вёл, как не считал ни зим, ни лет, и не мог назвать с точностью, который год на дворе. Он знал множество других вещей, куда более полезных и нужных для поддержания жизни: как добыть огонь, ударяя огнивом о кремень, как подстеречь и убить зайца.
Заяц, привстав в траве шагах в тридцати от Голубой могилы, оглядывался и дёргал треугольным носом. Неподвижный Кубатбек глядел на него внимательно и даже бровью не вёл. Мелкашка лежала на раскоряченных коленях Кубатбека. Вздёрнуть её к плечу и выстрелить было секундным делом, но Кубатбек выжидал: пусть заяц ещё немного приблизится и откроет бурый бок.
За годы жизни у Великого ледника Кубатбек выучился многому. В Алтын-Кургане это знание было ему не обязательно: он жил там в кибитке с железной печкой, была семья у него и работа по заготовке дров в потребсоюзе. Жизнь текла плавно. Потом кончилась советская власть, редкие русские куда-то ушли из Алайской долины, и закрылся дровяной склад: кому надо, тот запасал дрова сам по себе. Санавиация перестала летать в Алтын-Курган, и от налетевшего приступа удушья умерла жена Кубатбека, посинела и умерла. Весной дети его поднялись и уехали в Казахстан на заработки, и от них не было ни слуху, ни духу: как видно, ещё не устроились на новом месте. Кубатбек остался один в пустой мазанке. Для прокормления он взялся за ловлю форели, и это сомнительное занятие не прибавило ему веса в глазах алтын-курганцев: рыба не мясо, человек не зверь. А уж сварить сурка в котле означало полное крушение жизненных устоев и падение на дно: известно всякому, что сурок разносит чёрную болезнь – чуму, и добропорядочный человек никогда не позволит себе прикоснуться к сурчине хоть с рисом, хоть с чем. И если на едока рыб можно было, по трудным временам, глядеть сквозь пальцы, то пожирателю сурчиного плова никто руки не подаст.
Заяц дёрнул ушами и длинно прыгнул в сторону, как освобождённая пружина. Винтовка с колен Кубатбека взлетела словно бы по собственному желанию. Стукнул выстрел, пуля вынесла внутренности из пробитого заячьего тельца. Поднявшись на затекшие ноги, Кубатбек враскачку подошёл, поднял тушку из травы и зашагал через лесок к кибитке.
Кибитка стояла у подножья горы, у самого подъёма – глинобитная избушка, бревенчатые опоры по углам. Раньше таких кибиток было здесь восемь, но не успели большевики уйти, как по Великому леднику и речной долине повадились ходить наркоторговцы, таскать терьяк и анашу, и новая власть ликвидировала кишлак Голубая могила – жилое место на горном пути из Афганистана в низинные районы Центральной Азии с её розовыми садами и абрикосовыми рощами. Люди разошлись. Кишлак опустел, его домишки покосились и остыли. Через две или три зимы Кубатбек в поисках пропитания появился в окрестностях Голубой могилы, переночевал в брошенной кибитке, да так тут и остался. Остался тут. Большой мир с центром в Алтын-Кургане перестал для него существовать.
Подойдя к двери с верёвочной петлёй и колком вместо замка, он привычно огляделся через плечо. По тропе с перевала, высоко, спускался всадник. Приставив ладонь полочкой к бровям, Кубатбек стал вглядываться. Появление человека верхом на лошади его не радовало: кого это чёрт несёт? Встреча с наркоторговцем не сулила ничего хорошего, это проверено. А без дела, для удовольствия сюда ни одна живая душа не потащится. Правда, наркоторговцы спускались не с перевала, а с Ледника и уходили вниз по долине, вдоль реки, глухими местами. На перевале, на дороге в Алтын-Курган им делать было нечего, это тоже ясно. Кто ж тогда этот всадник, что он забыл в Голубой могиле?
В последний раз человек появился здесь прошлым летом, и то был мёртвый человек. Он, как видно, шёл с верховьев Ледника, лошадь его пала, а сам он сорвался со скалы. В курджуне, который он тащил с собою, Кубатбек нашёл три десятка разноцветных пластмассовых мыльниц, наполненных коричневым опием-сырцом. Было при покойнике и оружие – чёрная лёгкая винтовка с тремя магазинами к ней. Такую винтовку Кубатбек видел впервые в жизни и не знал, как с ней обращаться. Подумав и прикинув, он решил оставить всё как есть: не трогать ни терьяк, ни ружьё. Он понимал, что пропавшего хватятся опасные его товарищи, могут и найти. И если не досчитаются мыльниц или чёрной винтовки, подозрение падёт на Кубатбека из ближайшей кибитки; и тогда ему головы не сносить.
Он отворил дверь, сколоченную крест накрест из ветхой дранки и обтянутую киичьей шкурой, и вошёл. Проще всего было подняться, пока не поздно, по руслу Каинды, укрыться там в скалах и избежать тем самым встречи с незваным гостем. Но Кубатбек не чувствовал почему-то угрозы, да и любопытство его царапало: кто это едет? Сполоснув котелок, он установил его на треноге посреди кибитки, принёс можжевеловых веток для костра и сел обдирать и потрошить зайца. А всадник спускался.
Мерин скользил на крутой тропе, упирался передними ногами и поджимал задние. Чтоб не сползти к холке, Старик, откинувшись назад, почти стоял в стременах. Минут сорок занял этот спуск, не меньше. Потом тропа распрямилась и нырнула в лесок. Через две сотни метров появилась кибитка, над её плоской крышей стлался голубовато-сизый дымок. Старик подъехал и спешился не без труда: ноги не слушались и болели. “Хорошо ещё, что болят”, – мимоходом подумал Старик. Он был почти уверен, что это та самая кибитка, первая после спуска. Стучать в дверь было бессмысленно, ему и мысль такая не пришла в голову. Раз идёт дым, значит, есть кто-нибудь живой в доме. Раз есть живой – значит, слышит, что кто-то подъехал. Зачем тогда стучать? Не зря же говорят: “Если видишь дым над юртой – поворачивай коня, заходи, дорогой!” Улыбаясь благодарно, он накинул повод на вмурованный в стену кривой киичий рог, а потом мельком вспомнил свой коттедж в иерусалимском предместье: звонок, замок в стальной двери, – и сплюнул в сторону. Кажется, он впервые вспомнил свой дом за эти три дня после отъезда.
Старик толкнул дверцу и вошёл в кибитку. Отвернувшись от оранжевых в полумраке струек огня под котелком, Кубатбек смотрел на гостя. Лицо Кубатбека не выражало ни удивления, ни радости.
– Салам алейкум! – сказал Старик. – Я думал, тут Гульмамад живёт, таджик. Он здесь?
– Садись, отдыхай! – Кубатбек указал на обрывок кошмы у костра. – Гульмамад в Джиргиталь ушёл, давно уже. Там живёт или умер. Ты турист?
– Не турист я, – сказал Старик, опускаясь на глиняный пол и трудно распрямляя ноги. – Просто пришёл, хочу пожить тут. Или могу на Каинды уйти, там тоже кибитка раньше стояла, – он взглянул на хозяина вопросительно.
– Кибитка та развалилась, – чуть помедлив, сказал Кубатбек. – Живи тут, если хочешь. Место есть, вода есть. Мясо есть – зайцы, – он кивнул на котелок над огнём, – киики. Всё есть.
– Пойду лошадь пущу, – сказал Старик, с тревогой думая о том, что сейчас придётся подыматься на ноги. – Не уйдёт лошадь-то?
– Куда она тут уйдёт? – удивился Кубатбек. – Никуда не уйдёт.
Выйдя на волю, Старик расседлал мерина и пустил его пастись. Мерин приник губами к траве, как к сладкой изумрудной воде. Ни мух здесь не было, на высоте, ни змей. По другую сторону широкого, выстланного галечником речного русла стояли бок о бок три шеститысячника, названия которых Старик позабыл. Ледяные вершины гор, остроконечные, в предвечернем нерезком свете отливали синим и малиновым. Над миром лежала живая тишина, никто её не нарушал: ни птица, ни человек.
Перебросив курджун через плечо, Старик вернулся в кибитку. Кубатбек успел расстелить ситцевую тряпицу на полу, поставил на неё две пиалушки и красный, с оббитым носиком чайник.
– Чай на траве завариваю, – сказал Кубатбек. – Сушу и завариваю. Пей!
– Иду, – сказал Старик и, опустив свой курджун у стены, огляделся. Кроме треножника с котелком и одеяла, набитого бараньей шерстью, здесь ничего не было.
– Ты чего? – спросил Кубатбек.
– Куда бы паспорт спрятать, – сказал Старик. – А то затеряется, а потом…
И вдруг его осветило, как вспышкой молнии: “потом” не будет. Не будет у него никакого “потом”, а только скорая смерть от раковой опухоли, и по этой причине он здесь, в горном раю под названием Голубая могила.
– Не нужен тебе никакой паспорт, – услышал он Кубатбека, – кто его тут будет проверять! Это у прохожих людей проверяют, а кто на месте сидит, тому не надо. Садись, чай пей!
Тем временем поспела зайчатина. Кубатбек приправил её неведомыми травами и листьями, и только соли не оказалось в вареве. Старик пожалел о том, что не запасся солью в Алтын-Кургане, а потом отмёл от себя эти сожаления, как хлебные крошки ладонью: долго ли ещё придётся тосковать ему по сольце? И подивился: получалось так, что неизвестно – долго или коротко.
Ели молча, зачерпывая серыми оловянными ложками, какие были в ходу в сельских советских столовках. Остатками хлеба, привезённого Стариком, подчистили досуха стенки и донце котелка. От зайца остались одни косточки.
– У тебя собаки нету? – спросил Старик.
– Как нету! – сказал Кубатбек. – Есть собака. Бегает где-то.
– Дикая, что ли? – спросил Старик. – Какой породы?
– Собака и собака, – пожал плечами Кубатбек. – Днём бегает, а ночью приходит, спит тут, у кибитки.
– Ты её кормишь? – продолжал расспрашивать Старик.
– Сама кормится, – сказал Кубатбек. – Я её на охоту беру, она кииков на меня выгоняет. Без собаки малопулькой кого убьёшь?
– Ну да, – сказал Старик.
– Ты зимовать здесь будешь? – в свою очередь спросил Кубатбек.
– Если доживу… – неопределённо ответил Старик.
– Болеешь? – поинтересовался Кубатбек.
– Болею, – кивнул Старик. – Я ведь сам издалека, с края земли. У нас там врачи сказали…
Кубатбек слушал вежливо, но без интереса: обстоятельства вчерашней жизни Старика в далёком краю не занимали его.
– Тебе мумиё надо, – сказал Кубатбек, – у меня есть. Хорошо помогает. Каждый день проглотишь по чуть-чуть – может, всё пройдёт.
– Ты мне дашь? – спросил Старик.
– На пустое брюхо надо, – сказал Кубатбек. – Завтра утром дам. И послезавтра, и потом. Пока не пройдёт.
– Думаешь, пройдёт? – с надеждою усомнился Старик.
Кубатбек молча взглянул вверх, в небо, лежавшее над потолком кибитки, и переменил тему разговора:
– Ты в карты играешь?
– Играю вообще-то, – сказал Старик.
– В “дурака с документом” играешь?
– С “документом” не слыхал, – сказал Старик. Ему было неловко, что он не может составить компанию Кубатбеку.
– Давай тогда без “документа”, – сказал Кубатбек, осторожно, как ценную вещь, вытягивая колоду залосненных, стёсанных карт из-под бараньего одеяла.
За картами разговор пошёл живей.
Говорили о том, о сём, не придерживаясь одной линии, между сдачами и ходами. Известие о том, что Старик до приезда сюда, в Голубую Могилу, писал рассказы и романы, Кубатбек пропустил мимо ушей. Его интересовало, растёт ли лук в родных местах гостя, на морском берегу, и разрешено ли там всякому человеку обзаводиться нарезным оружием для охоты на козлов. Старик взялся было рассказывать Кубатбеку об израильском Объединении охотников, но заметил, что хозяин реагирует на эту информацию неадекватно, и закруглил свой рассказ.
– Тут, знаешь, один парень шёл два лета назад, – начал Кубатбек новую тему, – и околел. Опий нёс, анашу. У него ружьё было, чёрное такое ружьё. Я его салом смазал, завернул в мешок, оно там лежит, наверху. Может, посмотришь?
– А чего его смотреть? – спросил Старик.
– Я такое ружьё никогда не видал, – признался Кубатбек и вздохнул. – Вроде не наше.
Решили идти наутро.
Лёжа под овчинной шубой, на полу, Старик вспоминал мистера Бринка, обходительного господина. Смерть не пугала Старика, её появление на сцене уже состоялось, и извечный вопрос “когда?” теперь отбрасывал чёткую тень: скоро, вот-вот… Мучительный вопрос, отнимающий покой у здоровых, сильных людей, составляющих отважные планы на будущее. Другое его смущало: как доберётся он пешим ходом до Ледника, на сбитых в кровь, неверных после двухдневного верхового перехода ногах? Как справится с нехваткой кислорода на высоте под четыре тысячи метров?
Да и справится ли? “Будь что будет”, – отступился он наконец и уснул с улыбкой.
Труп лежал под ледяной коркой, присыпанной сухим горным снегом. Кубатбек разбил лёд и вытянул из щели ружьё, завёрнутое в мешок.
– Вот, смотри, – сказал Кубатбек, развязывая мешок.
Старик привычно принял в руки американскую автоматическую винтовку М16 – этот чёрный “Кадиллак” среди стрелкового оружия. С такой точно винтовкой он отвоевал две израильские войны; он любил её и уважал, как только может человеческое существо уважать и любить механический неодушевлённый предмет. Нежданная встреча со старой надёжной знакомой тронула душу Старика. Осторожно, двумя пальцами он потянул затвор, потом отщёлкнул крышку на торце приклада – зелёная сумочка с развинченным на части шомполом, щётка, смазка – всё было на месте. Радуясь, Старик легко вскинул винтовку к плечу. Кубатбек одобрительно на него глядел.
– С такой красавицей мы кого хочешь тут достанем, – сказал Старик. – Хоть козла, хоть барса. У неё прицельность во-он до той скалы.
Кубатбек прищурился, примерился. Получалось здорово, сказочно получалось.
– И убьёт? – уточнил Кубатбек.
– Ещё как! – сказал Старик. – За километр убьёт, ты не беспокойся.
Кубатбек тщательно, краем мешка обтирал слой сала с магазинов.
– Дай-ка гляну! – протянул руку Старик.
Нажимая большим пальцем, он выдавил несколько патронов из обоймы. Гильзы были чистые, без коррозии.
– Вот это подарок, ёлки-палки! – сказал Старик и закинул винтовку за плечо. – Никогда не знаешь, где найдёшь, где потеряешь.
Ноги у него не ныли и не болели, а разреженный холодный воздух отдавал вкусом абрикоса.
Обратный путь показался лёгким. Войдя в кибитку, Старик первым делом разобрал винтовку, почистил её и смазал. Потом, повторяя, то же заботливо проделал Кубатбек, и уложил оружие на баранье одеяло. Как будто третье живое существо появилось в Голубой могиле, сильное и располагающее к себе. Нет, четвёртое: не следовало забывать и о собаке, она была близка людям – ближе, чем птица или мерин.
Вскипятили воду, заварили чай.
– Теперь без мяса не будем, – сказал Кубатбек. – Киика пойдём убьём, посушим.
– Когда хочешь, – сказал Старик. – Хоть завтра.
Ему хотелось закурить, глубоко затянуться дымом, но сигареты кончились – табаком он не запасся, посчитав, что всё равно не угадает: либо не хватит курева, либо оно останется. Он, значит, оказался бы связан каким-то неестественным образом с этим запасом сигарет, как вольное Время с движением часовой стрелки на циферблате; и такая вынужденная связь представлялась ему унизительной. Он придумал иначе: припас одну всё же нераспечатанную пачечку на чёрный день, на последний – пусть лежит.
День катился за днём, вместе с солнцем, не оставляя следов. Старик податливо сбился со счёта времени, он теперь не знал, воскресенье нынче, вторник или суббота, и это не мешало его жизни. Время было не тесно наполнено делами: заготовкой дров, охотой, уходом за мерином или игрой в подкидного дурака. Читать его не тянуло. Однажды ветреной ночью Старику привиделась его библиотека. Он глядел на полки с сотнями книг, среди которых нарядным особняком стояли и написанные им самим, как на чужое достояние малознакомого ему человека.
Наутро, проглотив горошинку мумиё, Старик вспомнил эти картинки сна – и удивился: он впервые увидел свой дом за стальной дверью, о котором, казалось ему, и думать забыл в диком мире, в Голубой могиле. Ни жена не появилась на тех картинках, в приятном освещении, ни дети с внуками, ни персидский кот Глеб – а только книги. Тут было над чем задуматься.
В конце концов, книги, как и чада с домочадцами, являлись для него полноправной частью иерусалимского дома, оставленного им навсегда. Дом, со всем его содержимым, значил для него, Старика, несравнимо больше, чем собрание кирпичей и железобетонных блоков. Дом олицетворял собою родовой ствол, корни которого уходили в песок и камень почвы – уходили, после двухтысячелетнего отсутствия в родных пределах, ещё неглубоко, пробивались трудно. Решение Старика уйти из дома и уехать умирать на край земли не было ни блажью, ни глупостью: вид кровати, лёжа на которой ему неизбежно предстояло в самом скором времени пересечь границу между жизнью и небытиём, приводил его в немую и бессильную ярость. Он не желал знать, где всё это произойдёт. В этом нежелании был заключён бунт, но не блажь. Глядя из-под овчинного тулупа на низкий и неровный потолок памирской кибитки, Старик без горечи рассуждал над тем, что корни его в израильской почве, возможно, ещё недостаточно глубоки. Возможно. Будь он израильтянином во втором или третьем поколении, его бы не сдуло из Иерусалима никаким ветром. Он, может быть, безропотно принял бы свой приговор и покинул этот мир в собственном, недавно с конвейера, родовом гнезде, в окружении причитающих и плачущих родных и близких. Старик поймал себя на мысли, что рассуждения его носят несколько ёрнический характер, и слегка попенял себе за это. Другое его насторожило: вспомнив ночью о доме, он не усомнился в том, что оставил его навсегда. Что можем мы знать, раздумывал старик, о медовом наполнении этих заповедных слов – навсегда и навечно? Только безответственный человек, глупец может позволить себе бренчать этими словами, подвластными лишь Главному Языковеду, вложившему звуки речи в наш рот. Откуда мне знать, растроганно размышлял Старик, надолго ли ушёл я из дома, вернусь туда, или нет? Кто знает, что случится со мной через час или день? В Голубой могиле, в речной долине день выкатывается из-за горы подобно золотой бочке с горным мёдом, и ни дёготь, ни яд не замутят его здесь и не отравят.
Старик привычно потянулся к блокноту в кармане куртки – записать фразу, а потом передумал: зачем это? Не будет больше книг, и записи с собой не заберёшь. Но вот что удивительно: с самого отъезда не возникало у него необходимости рисовать буквы в блокноте – а тут вдруг явилась, словно острый стебель травы проклюнулся на пожарище.
Время клонилось к зиме. Ночами ветер трубил всё сильней, выдувал из кибитки дневное тепло. Кубатбек заводил разговоры о том, что хорошо бы выбраться в Алтын-Курган, выменять мумиё на патроны для малопульки, керосин, муку. Мумиё можно было раздобыть в верховьях Каинды – там Кубатбек знал неприметную каменную щель, на стенках той щели зрела целебная горная смола. Оттуда родом было и снадобье, которое Старик глотал по утрам – но запас, хранившийся в трёх спичечных коробках, подходил уже к концу.
– Мы знаем, как его искать, мумиё, – разъяснял и растолковывал Кубатбек. – Киик, когда ногу ломает, всегда ищет такую щель и лижет это мумиё. А мы, значит, смотрим, куда он идёт, а потом сами приходим и берём.
Помимо него никто, скорее всего, к этой щели и не подымался в обозримом прошлом. Включая себя в множественное число, Кубатбек разумел весь горный народ, обитающий в памирских пределах и наделённый важными знаниями. А Старик к этому племени не принадлежал по праву рождения, поэтому вполне очевидные вещи от него были скрыты и требовали терпеливого объяснения.
– Поедем туда или пешком пойдём? – спросил Старик, передавая решение Кубатбеку.
– Сначала поедем, потом пойдём, – сказал Кубатбек.
Подседлали мерина и поехали – Кубатбек впереди, а Старик за его спиной, на крупе. Собака увязалась за ними, она ровно бежала, понурив голову. Долина сужалась, слева в неё уверенно врывался поток Сууксай – сильный, бугристый, как мускулатура атлета. Понукаемый Кубатбеком, мерин неохотно вошёл в серо-бурую ревущую воду, ледяную, и она сразу захлестнула его выше седла.
Потерянно бегая вдоль водяной кромки, собака тихонько подвывала. Мужчины молчали, вцепившись взглядом в кривую арчу на другом берегу, с каждым шагом приближающуюся – смотреть в поток нельзя было, вид мчащейся воды внушал головокружение, и человек без борьбы сползал с коня в реку.
Переправились. Через полчаса пути слева открылось узкое извилистое ущелье, усеянная козьими орешками звериная тропа круто забирала вверх. В горле ущелья, у развалин глинобитной кошары путники стреножили мерина и, с винтовками за спиной, ходко зашагали по тропе. Внизу, в полусотне метров, шибко бежала по чистому скальному ложу речка Каинды – зелёная прозрачная вода, украшенная кое-где сливками белой пены. Старик, счастливо дышавший на ходу, снова вспомнил о блокноте в нагрудном кармане, как о неразменном тайном кладе, надёжно укрытом за семью замками.
Поднявшись близко к перевалу, они вышли к неприметной щели, черневшей высоко над тропой, на серой обточенной скале. Старик замедлил шаг, а потом вовсе остановился: добраться на двух ногах до этой пещерки не представлялось ему возможным. Остановился и Кубатбек, и вытер потный лоб рукавом.
– Пришли! – сказал Кубатбек. – Отсюда стрелять будем, камни отбивать. – И потянул малокалиберку из-за спины.
Хлопки выстрелов упруго прыгали по ущелью, небольшие – с ладонь – обломки камней скатывались на тропу из щели. Мужчины собирали камни, складывали их в стороне. Оббитые щёки камней были покрыты наплывом драгоценной горной смолы. Старик зачарованно следил за сыплющимися обломками, как будто вылетали они не из скальной щели, а из волшебной пещеры Аладдина.
– Ну, хватит, – сказал Кубатбек, оценив собранное. – Пускай дальше растёт.
Они соскребли мумиё в помятую алюминиевую кружку. Можно было спускаться.
– На всё хватит? – спросил Старик. – Хорошо бы лучка купить, а то ведь зима вот-вот, последние зубы попадают. – И удивился: что это ему пришло в больную голову? Какие там зубы? Какая зима для него? Хорошо бы дожить до понедельника, да и то ведь не знаешь, когда этот понедельник наступит… Старик улыбнулся своим мыслям, и улыбка его не была грустной.
– На всё никогда не хватит, – убирая кружку за пазуху, безмятежно заметил Кубатбек. – Завтра с утра поеду в Алтын-Курган, там посмотрим.
– У меня тут деньги ещё остались, – сказал Старик. – Возьми, на всякий случай. За два дня обернёшься?
– За два нет, – сказал Кубатбек. – За три.
Утро выдалось жемчужным, пасмурным. Накрапывал мелкий дождик. С окраины неба властное солнце прожигало водяную пыль над долиной и окрашивало пространство в голубое и жёлтое.
От порога кибитки Старик следил, как Кубатбек подъезжает к подъёму, как мерин под ним встряхивает хвостом и вытягивает сильную шею. Получалось так, что, отправляясь в Алтын-Курган менять мумиё на патроны и лук, Кубатбек восстанавливает связь Старика с далёким тёплым миром, раз и навсегда прерванную. Старик, стало быть, нарушает собственный выбор, отступается от него. Три дня он будет нетерпеливо ждать возвращения Кубатбека, гадая с любопытством, что привезёт в курджуне посланец. Это было так, но Старик не испытывал ни сожаления, ни досады на себя – а только вслушивался в уверенный ход своего сердца. Он оглядывался назад, потому что впереди чернел тупик, и Старик раздумал упираться в него лбом.
Он вытянул из кармана блокнот, открыл его и, приладив на колене, записал посреди странички: “Старик, который забыл умереть”. Подчеркнув название, он продолжал: “Старику поставили раковый диагноз за три недели до шестидесятипятилетия; уже и гости были приглашены. Жить ему оставалось месяцев пять, ну, полгода”.
Невнимательно глядя на удаляющуюся фигурку Кубатбека, Старик достал пачку сигарет, закурил и глубоко затянулся дымом.
Июль 2008