Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 26, 2008
Марк ВЕЙЦМАН*. «Оператор сновидений». – Киев, издательство журнала «Радуга», 2007.
Нас с Марком прежде не связывали дружеские отношения – связала поэзия и то, что я больше всего ценю в ней: точность слова, глубина, достоверность и заразительность переживания. В русской поэзии Израиля голос Вейцмана звучит властно и независимо, еще раз подтверждая неиссякаемые возможности традиционного русского стиха.
Самое заметное качество стихов Вейцмана – энергия, темперамент. Каждое стихотворение призвано к жизни серьезным душевным побуждением, отчего и рождает благодарный отзвук. У меня при чтении книги Вейцмана неоднократно комок подступал к горлу, с чувством узнавания и удивления я спрашивала себя: «почему же я не сумела этого сказать?»
Я верю поэту, когда он говорит, что «жизнь разменял на печатные строки». Верю его поэтическому кредо: У меня, чтобы справиться с монстрами /, есть надежное средство – не лгать.
Не вызывает сомнений не только честность жизненной позиции Вейцмана, но и честность отношения к своему делу, неуступчивое мастерство. Ни одним словом он не пытается угодить читателю, сказать «красиво», отсюда прямота и жесткость некоторых высказываний.
…Меж дюн шафранных рыщет скарабей.
вопит осел, пустыня зноем пышет.
– Шма, Исраэль! – А Исраэль не слышит,
не видит и не слышит, хоть убей!
«Шма, Исраэль»
Марк Вейцман свободно владеет поэтическими жанрами, и сюжетным, и лирическим стихом. Шестнадцать строк (к примеру, стихотворение «Когда все сошлось – городок у Полярного круга…») вмещают в себя фабулу романа или новеллы. В «Тетраптихе», любовном и беспощадном, – вся драматическая и противоречивая жизнь Иосифа Курлата, друга поэта. Выдергиваю одну строфу из-за невозможности цитировать все. Но и в этой одной – «прозы пристальной крупицы», образ и характер.
Его запальчивые мысли
с державной догмой не в ладу.
Штанцы сиротские провисли
на аскетическом заду.
В трех стихотворениях цикла «Дурдом» поразительное умение поэта погружаться в чужую беду, преображаться и в страждущего, и во врачующего. Частный, казалось бы, случай отношения больного и санитарки рождает мощное обобщение.
…Проще считать, что обоим
не повезло вам с раскладом
(Люди с тяжелой судьбою
часто находятся рядом),
или, – что ангел матёрый
в роли бесхитростной бабы
прибыл, чтоб стать вам опорой,
символом веры хотя бы…
В пределах одного стихотворения поэт, или, как нас учили в школе, «лирический герой» свободно перемещается во времени и пространстве, вовлекая читателя в отчетливо увиденные подробности пережитых и переживаемых печалей и – реже – радостей:
Когда дождь или ветер ночами
атакует дырявую крышу,
на своем стариковском топчане
колыбельную песенку слышу.
«Не старушкой была моя нянька»
В поэзии Вейцмана органично сосуществуют, казалось бы, несовместимые пласты языка, что достигается не только особенностями дарования и слуха, но и целеустремленной работой, напряженным поиском единственного слова. В стихотворении «Горн и барабан» газетная советская фразеология («приватизация», «организация» и «роль неблаговидная общественных наук») помогает расслышать «живой и чистый звук»:
…ко мне же, лаптю серому, из прошлого доносится
лишь листьев околесица да птиц разноголосица
да ритмом окантованный живой и чистый звук.
Стихи Вейцмана изощренно и экономно построены, композиция всегда выверена, неожиданные концовки придают сказанному дополнительный смысл. Не могу не процитировать стихотворение «Дробь», где образ, метафора говорят о поэте больше, чем любая декларация.
– Дятел, ты спятил? Неужто тебе
место на этом бетонном столбе?
Что же долбишь ты ни свет ни заря
твердый латунный колпак фонаря?
– Что-то меня заставляет долбить.
Знаю, что корму мне здесь не добыть.
В пору тотального краха знамен
мню достучаться до лучших времен…
– Милый! Повсюду разлад и разброд.
Стоит ли злить озверевший народ?
Он ведь к единственной дроби привык –
к той, что вмещает его дробовик…
Но дробовик дробовиком, а стихотворение завершают строчки: «И невесомое, в духе Коро / ветром несомое птичье перо». Это невесомое перо парит и над стихами о детстве, и над одухотворенными пейзажами Украины и Израиля, над непрошенной, неодолимой ностальгией и трудностями вживания в «зычно, хрипло и картаво» говорящую страну, которую автор все-таки ощущает «своей». Афористичные и горестные строки мгновенно запоминаются.
– Старенькая тётенька,
скажи, где ты была?
– Летала в самолётике
в тот город, где росла.
– Где лепят бабу снежную
и пьют с вареньем чай?
– Где даже молвить некому
ни «здравствуй», ни «прощай».
«– Старенькая тетенька…»
Невесомое перо становится вполне весомым, когда им управляет ироничная, острая наблюдательность, свойственная многим стихам Вейцмана.
…Снуют детишки, как мальки,
блестят очки, сверкают спицы.
В панамках белых – старички,
с пупками голыми – девицы.
Как здесь мгновенно блекнет мысль,
как моментально чувство вянет!
Толпа как омут. Берегись!
Чуть зазеваешься – и втянет!»
«Моцаэй-шабат»
Небольшой, скромно изданный сборник позволяет судить о «нескромности», широте диапазона поэта. В поэзии Марка Вейцмана гнев и боль органично уживаются с нежностью, целомудренным, бережно хранимым чувством:
И если это ты со мною рядом
дремала утомленная, то кто
под плотным пробирался снегопадом
в давно из моды вышедшем пальто?..
«Снегопад»
В книге «Оператор сновидений» сновидения и явь легко, естественно смещаются, пересекаются, вливаются друг в друга, сновидения вещественны и осязаемы, явь, испещренная тенями, устремлена в «горние пределы».
Деление книги на разделы «Зимнее время» и «Одинокая земля» условно. Зимнее холодное прикосновение одиночества так же, как открытость, непосредственная причастность к многообразию жизни – во всех стихах Марка Вейцмана.
Елена Аксельрод
Виктория РАЙХЕР. «Йошкин дом». – СПб, «Амфора», 2007.
Однажды в записях lj-userneivid[1] появилась история о том, как ее дочь Муся училась писать. Под первыми Мусиными письмами значилось: «потпес Таир». Таир? Кто это? Та же Муся, только по-взрослому, не домашне-ласково, а серьезно-официально. Вот и под рассказами neivid, которые мы прежде читали в сети (а что-то в «Иерусалимском журнале» и в антологиях «Амфоры» из той же, что и эта книга, серии «ФРАМ»), теперь стоит потпес, нет – подпись: Виктория Райхер. Бесплотная neivid материализовалась, ее истории собраны, напечатаны и рекомендованы читателям виртуально-реальнейшим Максом Фраем.
Для полноты картины в ряд «neivid – Райхер – писатель» надо добавить еще одно слово: психолог. Это дополнение многое объясняет, без него совсем иначе звучат многие истории – многие, но не все, и чем дальше по страницам «Йошкиного дома», тем дальше от этой привязки, сперва бросающейся в глаза.
Может быть, лучше было бы читателям жить-поживать, ничего не зная о профессиональных пристрастиях писателя, но аннотация не дает: в ней автора уже представили как психодраматиста и психотерапевта, более того – уже бросили мостик от загадочного слова психодрама к свойствам этой разнообразной прозы.
«Если бы мне пришлось писать школьное сочинение по книге Виктории Райхер «Йошкин дом», мне в кои-то веки было бы легко и приятно отвечать на дурацкий вопрос “Что хотел сказать автор?”. Автор, напишу я, разбрызгивая от усердия лиловые чернила, хотел сказать всё сразу. И у него, не поверите, получилось», – заключил послесловие к сборнику Макс Фрай. С одной стороны, хочется с радостью под этими словами подписаться, с другой – утверждения со словом «всё» коварны. Автор хотел сказать и сказал всё сразу? Бедные читатели! Тем не менее, речь идет вовсе не о куче-мале, а как раз об умении Райхер – снова процитирую Фрая – «идти в нескольких направлениях сразу и говорить разными голосами». Вот это и есть что-то родственное предмету профессионального интереса Райхер – психодраме, о которой упомянуто в аннотации. Психодрама, согласно пояснению, данному самой neivid в ЖЖ, – игровая психотерапия: проигрывание собственных проблем по собственным сценариям. Короткие рассказы Райхер – ряд подобных сценариев, только масок автор использует великое множество, создавая очень разные произведения: от шутливых зарисовок до пронзительных стихов, от психотерапевтических этюдов до лирической повести.
Профессиональный опыт сказывается в умении разложить мысли, чувства, действия на составляющие, показать их появление, развитие, перерождение… Автор пробирается так глубоко, что хочется кричать: «Отберите у психолога ручку!» Она знает, куда нажать. Она знает о наших играх (отдельная тема ряда рассказов – утопия о всемогуществе терапевта). Она знает о нас все! Что? Всемогущество терапевта – миф? Это у вас защитные механизмы.
Психотерапевтическое начало в прозе Райхер переходит в то, которое по отношению к литературе называется психологизмом, а существование на грани (и за гранью) фобий-бреда-жизни-смерти местами напоминает о прозе Л. Петрушевской, ее «рассказах из другой реальности», «Городе Света». В первую очередь это касается тех историй, где смыкаются детство и старость, как в «Юсе». А также – тех, где в уже традиционном духе магического реализма накладываются друг на друга реальное и ирреальное: в рассказе, давшем название сборнику, или в «Летнем сказе».
«Йошкин дом» – матрешка. В большом «Йошкином доме» – в сборнике – прячется другой, поменьше – одноименный первый раздел, а в нем сидит самый маленький «Йошкин дом» – рассказ. Впрочем, самый маленький – это, наверное, тот, что нарисован на обложке: там видно, какой большой этот Йошка и какой маленький этот дом. В руке поместился.
Если бы не название всего сборника, матрешки бы не получилось – вообще-то каждый раздел («Циклы», «Ролевые игры», «Страдай, душа моя, страдай») озаглавлен по первому своему рассказу. А так подключаются и рифма, и визуальные образы: Йошка – матрешка, такой же гладкий, круглый, большой и, верно, так же распадающийся на части, еще бы – обитатель психбольницы! Йошка, как и его дом, – сумасшедший. Из «приюта безумных», как мог бы сказать Макс Фрай. Впрочем, «все мы здесь не в своем уме», ответил бы Чеширский Кот. Рассказы о том, что является безумием с медицинской точки зрения, о безумии как боли, болезни, беде («Молочная река, кисельные берега», «Лицевая вязка») перемежаются историями об «обычном» безумии, семейном, домашнем, которое мы давно уже не замечаем и без которого, как ни странно, не так смешно жить («Customkill», «Книга жалоб и обожаний»).
С одной стороны, выделение трех первых разделов кажется условным, во всех них есть и безумие, и циклы, и ролевые игры; рассказы так и стремятся перейти из одной части книги в другую: «С утра до вечера», «Круговорот» – в «Циклы», «От сумы, от тюрьмы и от безумной любви» или «Облом» – в «Йошкин дом» и так далее. На фоне прочих последний раздел выглядит более публицистичным и эссеистичным, он ближе к нон-фикшн, к блогам, в первую очередь это касается «Капитала» и «Фотолюбителя за границей».
С другой стороны, три первых раздела более прямолинейны с психологической точки зрения, вплоть до того, что в заголовках обозначены многие синдромы и состояния, «по мотивам» которых написан тот или иной рассказ: «Астения», «PTSD», короткая серия «Извращений не бывает» – «Истеричка», «Андрогин» и «Онанист», ролевая игра «Злой и мертвый». Впрочем, эти заголовки больше похоже на комментарии на полях прочитанного произведения. Может быть, изначально они и были сердцевиной, вокруг которой разворачивались истории, но теперь они, эти истории, живут сами по себе.
В книге соседствует высокое и низкое, сленг и Завет; «Вариации на тему Пасхальной Агады» прячутся в подзаголовке эссе под броским и небрежным названием «Люблю, когда пипл тусуются». Непересекающиеся, казалось бы, плоскости – но это в идеале, а в обычной жизни – переплетающиеся, как седер и теракт, сходящиеся в одной точке.
Говоря о книге Райхер, слово «пронзительный» хочется повторять не однажды, некоторые рассказы – оголенная боль. Пропевание этой боли превращает поток слов в ритмизированную прозу, словно кто-то из обитателей «Йошкиного дома» (дома скорби, и не оттуда ли «Скорбная помощь»?) сидит, раскачиваясь, и поет то протяжно, то сбивчиво.
Разумеется, песня – не всегда боль. В «Ролевых играх» пропевается пара рассказов из серии «Извращений не бывает»: первый, песенка-баллада «Я хочу, чтоб меня звали Джон и Мэри», становится лейтмотивом второго, знаком, по которому происходит переключение между сознаниями персонажей. Вокруг другой песенки строится одна из частей маленькой повести, о которой ниже. Название последнего раздела книги и заглавного его рассказа «Страдай, душа моя, страдай» – строки из «напева», который кантор поет в набитом автомобиле – поет, как дышит: «Берутся три-четыре строчки текста, кладутся на протяжную молитвенную мелодию и склоняются туда-сюда с вариациями, втягивая и поющего, и слушателей почти в транс»… Поет сама последовательность рассказов и их названий: «Очный счет», «Око за око», «око» слышится и в следующем – «Кот был спокоен». Потом – пауза и снова: «Улица Оз» – «Летний сказ» – «Незаконные сказки». Или вдруг нежданная – или нечаянная? – анафора: «Лекция» и «Лечиться от любви».
По-разному снова и снова рассказывается о фантазиях (безумных, но на поверку помогающих не сойти с ума), любви (безумной, конечно), непонимании, обманутых ожиданиях, разочаровании и непроговоренности, недоговоренности, недовыговоренности. А еще о взаимоотношениях с Творцом, таких язычески-семейных, о нашей человеческой убежденности в собственной ценности и вечном недовольстве жизнью, о любви к ней и о выживании. Недаром «маленькая повесть» о нескольких поколениях одной семьи носит название «Смертельный номер».
В «Смертельном номере один. Ласковые слова» у маленькой девочки от рака умирает мать, кроме боли оставляя цепочку страхов и вины: не поцеловала – не любит – я плохая – мама умерла, потому что я плохая. В «Смертельном номере два. Письма наоборот» девочка выросла, теперь от рака умирает ее любимая учительница. При чтении последнего «Смертельного номера» – «Три красавицы небес» – впору рисовать генеалогическое дерево, чтобы не заблудиться в именах и родственных связях. Впрочем, гораздо лучше повествование выстраивает разворачивающееся от главы к главе – одно четверостишие, два, три, шесть – немудреное стихотворение о трех красавицах, в которых воплощается душа семьи.
Две первые части повести – о том, как смерть обманывает человека, третья об обратном: о том, как человек может обмануть смерть, оставшись в своих детях. Только обманывать смерть не нужно, последняя история не только о трагедии, но и о ценности смерти, ее необходимости для продолжения жизни, которая сама – смертельный номер, преподносящий множество забавных, трагических, гротескных, печальных и радостных сюрпризов.
Дарья Маркова
Фёдор ЛЯСС. «Последний политический процесс Сталина, или Несостоявшийся юдоцид». Издание второе, дополненное. – Иерусалим, «Филобиблон», 2006.
Слово «человек» – это и термин, и звание. Наше животное существо заставляет всегда и во всём руководствоваться инстинктом самосохранения. Но есть в нас и божественная искра. У одних она «искрит» ярче и непреложней, чем у других. В обыденной жизни объектами её проявления являются наши близкие. Чтобы наша божественная сущность раскрылась сполна, необходимо оказаться в так называемой пограничной ситуации. Лучше бы, конечно, поменьше таких ситуаций, но жизнь щедра на всякое. А в наше время, да ещё на тех широтах, где протекла значительная, а у многих и самая важная, часть жизни, щедрость социума на всяческие стеснения и репрессии превзошла всё известное с начала человеческой цивилизации.
Человек наделён, как известно, свободой выбора. Но это ещё не делает его человеком в полном смысле слова. Если человек выбирает зло, он не перестаёт быть человеком как представителем соответствующего вида, но утрачивает право на звание Человека. Человек, выбравший зло, не становится животным, ибо животным неведомы нравственные категории. Пожалуй, такого можно назвать недочеловеком.
Но однозначный, решительный выбор между добром и злом представляется нам относительно редко; иным из нас – никогда. Мы живём себе, никому не делая зла, когда нас к этому никто и ничто не принуждает. Рудольф Гёсс, комендант Освенцима, не был палачом по призванию, и не сложись обстоятельства так, как они сложились, очень возможно, что он прожил бы свою жизнь тихо и мирно и закончил бы её в своей постели, а не на виселице. То же, с большой долей вероятности, можно утверждать и в отношении двух величайших злодеев новейшего времени: Гитлера и Сталина.
Конечно, как сказал мудрый американец Айра Уолферт, автор романа «Банда Тэккера», «возможность совершить преступление не есть случайность, потому что возможность эта не кажется возможностью тому, кто её не ищет». Но, с другой стороны, и тот, кто по своей природе предрасположен к преступлению, не сможет его совершить в отсутствие необходимых условий и даже не узнает о своей ужасной предрасположенности.
Итак, в подходящей (пограничной, требующей выбора) ситуации один становится палачом, другой – приспособленцем, подручным палача, третий – сопротивленцем, стоиком, героем.
Об этом книга Фёдора Лясса. Автор сам готов удивиться тому, что интеллигенты, к тому же достаточно высокопоставленные и, стало быть, в какой-то мере изнеженные, выстояли под пытками – не все выстояли, не все выстояли в полной мере. Другие же – примитивные, злобные, исполненные дремучих предрассудков, в том числе юдофобы, в тех же застенках или в высоких кабинетах изобретали самые изощрённые мучения для себе подобных. И третьи, обезумевшие от страха перед вторыми, оказались готовыми предать близких, порой даже самых дорогих людей, лишь бы спасти собственную шкуру. (Не смею их судить, ибо не знаю наперёд, в чьих рядах – героев или трусов – оказался бы на их месте.)
…В книге всего много: страниц, таблиц, блок-схем, фотографий и репродукций. Она грандиозна по замыслу. Автор задался целью показать, что «дело Еврейского антифашистского комитета» и «дело врачей-убийц» были не спонтанными и разрозненными проявлениями сталинского произвола, а давно затеянными, но до поры до времени державшимися в резерве инструментами дальнейшего укрепления деспотического режима. И с другой стороны (что ещё грандиознее, ибо, насколько мне известно, совершенно ново): Ф. Лясс убедительно отобразил уникальный для тиранической системы в годы её расцвета, сталинщины, феномен сопротивленияеврейских жертв обоих «дел» мощному физическому и психологическому давлению на узников со стороны их палачей в застенках МГБ.
Грандиозна книга и по охвату событий. В ней прослеживается методология провокационных акций режима против различных групп населения страны, начиная с 30-х годов минувшего века (а в отдельных случаях и ещё ранее). Грандиозна она и с точки зрения жанрового разнообразия. И научно-аналитический труд, сугубо медицинские аспекты которого (автор – профессор с полувековым стажем клинической практики) важны, но далеко не единственны. И подкреплённый документами рассказ о месяцах и годах мучительного противостояния нескольких десятков людей-титанов неисчислимой армии выродков и подонков, руководимых одним из величайших злодеев в истории. И горестно-дифирамбические воспоминания автора о собственной матери, попавшей в мясорубку террора, чуть было не покончившей с собой во время следствия, в конце концов оговорившей себя, но не давшей обвинительных показаний против М. С. Вовси и других, а это было главным, чего от неё добивались её истязатели.
Наконец, грандиозен справочный аппарат книги, включающий библиографию из 335 названий использованных источников и именной указатель, охвативший без малого тысячу имён.
Несмотря на особо удручающий характер материала, лежащего в основе книги, она приносит удовлетворение, ибо показывает, что человек – настоящий Человек – способен поддержать это высокое звание даже в самых жизнеподавляющих обстоятельствах. Значит, выбрать добро, когда всё вынуждает тебя покориться злу, можно, пусть даже на это оказывается способным лишь меньшинство из нас. Значит, я могу гордиться своей принадлежностью к роду человеческому – вопреки тому, что из его недр вышли Гитлер, Сталин и их присные…
Когда-то в Советском Союзе была очень популярна книга французского писателя Веркора (Жана Брюллера) «Люди или животные?» Закончу свою заметку цитатой из этой книги:
«Право на звание человека не даётся просто так. Честь именоваться человеком надо ещё завоевать, и это звание приносит не только радость, но и горе. Завоёвывается оно ценою слёз. Но теперь я знаю, знаю, знаю, что история человечества не сказка без конца и начала, рассказанная каким-то идиотом».
Михаил Копелиович