Стихи
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 26, 2008
…Наука уговаривать слова –
Мой бесконечный курс шитья и кройки,
Для старцев хлеб, а для младенцев – млеко,
С которого расти…
И я расту, как бестолковая трава
Растет на месте, огороженном для стройки,
И достигает роста человека
И человечьей тонкости в кости.
* * *
На окраине дня и Тагила,
Над дворами ползли облака,
Тишина состояла из звуков,
Дух в подъездах кошач был и луков,
Тетя Клава пеленки сушила,
И ребенок кричал: “Мо-ло-ка!”
А наутро туманы развесила
Над кварталами чья-то рука –
И молочными переулками
Развозили по булочным булки,
И катила молочница весело
Тары, полные молока.
* * *
Из земли проступили корни
Как на кистях твоих – вены
Здесь коровы глядят скорбно
Здесь бараны крадут сено
Здесь слышнее часов молот
На скамейке платок кинут
Умирать старики могут
Молодые всегда гибнут
На заре прокричит петел
Выхожу подышать в сенцы
А внутри у тебя – пепел
А стучит он в мое сердце.
* * *
Жизнь короче, чем сигарета, и так же горька на вкус,
с ней шагнешь с крыльца, и обратного ходу нет.
Неприютно, как возле вокзальных касс,
но горит сигарета, и вроде бы тоже свет.
Прислониться, прищуриться, наблюдать –
Двадцать пять и вдруг уже тридцать пять,
Тьма в апреле прозрачна в наших краях,
стоп-сигналом в ней сигарета, не то – маяк,
Вы идите, не бойтесь, я посмотрю вам вслед.
Запах снега и веток, чужих сигарет…
Сорок пять и после пять, сколько – пять?
Так и дальше бы рифмами рифмовать,
но вдохнешь напоследок – троллейбусы, провода,
и пора возвращаться. И там понимать, куда.
* * *
Мы опять с тобой гуляли – ты не знал, а мы гуляли,
Каплям лица подставляли, отражались в мостовых,
Во дворе нашли качели
И зачем-то посильнее раскачали.
Две вороны прокричали, постучался стих и стих.
В кулаке орешек грецкий, в головах сплошные клёны,
В книжный захожу погреться, греюсь ровно полчаса.
Синий ветер москворецкий
Полетел за подмосковным, за зелёным,
Подхватил его под ручку и умчался в небеса.
ИЗ ПОДСЛУШАННОГО
– А мне его руки нравятся…
А ноги – вдруг не понравятся?
Когда наденет сандалии,
смотреть боюсь, отворачиваюсь.
– Да что ты боишься, дурочка?
Полюбишь все его трещины,
все рытвины, дыры, впадины…
Раз любишь, куда ты денешься?
* * *
…Как же отдрессировала нас эта зима!
Вот минус десять, а гуляется даже без шапки.
Можно сходить в кино, можно сойти с ума,
Можно ступить на мостик, кривой и шаткий.
И постепенно шагами выравнивать ритм,
Отвлекаться то вправо, то влево, то в небо,
Поделить со страницей десяток набросанных рифм,
Поделиться с синицей куском бородинского хлеба,
Поделиться с собакой скупым человечьим теплом,
А она деловито и бережно руки оближет.
А зима, словно дом, отскрипела свое – и на слом.
И выносят к подъезду непарные лыжи.
28.02. и далее
* * *
Девятнадцать шагов от дороги – и стало просторно и дико,
И речушка петляет, боится рвануться вперёд,
А вверху на холме, погляди-ка, уже родилась земляника,
Только что из цветка, но созреет, нальется,
и кто-то потом соберёт.
От тебя до меня, как сказали б поляки, od morza do morza,
Я в разлуке расту, и хотя безобидна на вид,
Я такая трава, что меня
только к ранам прикладывать можно,
А когда не болит, то пускай уж оно без меня не болит.
Как там спится, сестричка, что снится на новом-то месте?
Все поэты, когда им не спится, уходят к воде.
И все громче звенит в затихающем небе
молоденький месяц –
Над холмами и речкой, над морем и городом, здесь и везде.
* * *
Он на уровне четырнадцатого этажа
ей клянется в чем-то с пяти утра,
он, покоем соседей не дорожа,
все играет киношного удальца,
перед ней почти что падает ниц,
а потом, сорвавшись, падает вниз,
и она за ним скрывается с глаз,
в глубине двора теряется след…
Неужели природа и впрямь мудра,
если все это – ради голубенького яйца
(там внутри и птенца, наверное, нет).
Да они и забудут о нем тотчас.
* * *
Какая-то лягушка – все равно
Свистит под небом черновлажным
Заботливо, настойчиво, давно…
А вдруг она о самом важном?
Зинаид-Николавна, конечно, напрасно помянута к ночи.
Но лягушки forever. Ты помнишь картинку из Сочи?
…Где магнолии, яблони, вишни, бамбук и иные красоты,
Притаился и прудик зеленый в кустах
(не сказать бы – болото).
Не стесняясь соседством магнолий,
там громко, азартно и чисто,
Верещали лягушки, к пруду привлекая случайных туристов,
Неумолчно и самозабвенно являя искусство народу.
И летели монетки и ветки магнолии в воду.
Я тебе не без тайного умысла, каюсь, подбросила тему –
Может статься, и ты
о лягушках бессмертную сложишь поэму,
И повесишь в ЖЖ, и не скроют телячьих восторгов фанаты,
И подарят лягушку солидную в банке стеклянной пузатой,
С немигающим взором (не банка, лягушка) –
но нам ли смущаться?
…Мы отпустим лягушку в Лосинке –
не в банке же ей помещаться.
На закате слышнее все звуки, и как-нибудь вечером, к ночи,
Мы пойдем слушать голос,
знакомый и неотличимый от прочих,
Бесшабашной лягушки, что здесь,
в окружении многоэтажном
Все поёт и поёт. И вполне вероятно, о важном.