Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 24, 2007
К 85-летию Юрия Левитанского
Писатель Лев Разгон рассказывал, что однажды, увидев расстроенного и мрачного Левитанского, спросил у него: “Юра, что тебя печалит?” Тот совершенно серьезно ответил: “Несовершенство мира…”
Поэт часто повторял, что жизнь человека трагична от начала и до конца, поскольку люди, едва появившись на свет, обречены на неизбежное увядание, а потом и умирание.
Конечно, эти идеи Левитанского не были слишком оригинальны: всякий человек задумывался о бренности существования и прочих мало приятных реалиях бытия. Но Левитанский сделал эти свои мысли едва ли не главными в своем творчестве. Борьба с несовершенством мира, с уходящим куда-то и почему-то обратно не возвращающимся Временем стала центральной темой его поэзии зрелой поры. За двадцать с небольшим лет, с 1970 по 1991 годы, Левитанский опубликовал четыре книги стихов, каждая из которых представляет этап во взаимоотношениях поэта со Временем как одной из фундаментальных характеристик нашего мира. Разгадка феномена взаимосвязи мгновений и вечности на долгие годы становится основой его мироощущения.
Вообще, “книга стихов” была главной поэтической формой творческой работы мастера. Его книги, связанные незыблемой авторской задачей, больше напоминали поэмы или стихотворные повести, поскольку кроме сквозной идеи обладали своей неповторимой историей и даже фабулой – определенной последовательностью событийного ряда.
В книге “Кинематограф” (1970), например, Время свернуто в замкнутый цикл повествования. Жизнь представлена в виде движущейся киноленты с хроникой событий от осени к лету, за которыми поэт то наблюдает со стороны, то сам “участвует в сюжете”. Почему с осени? Может быть, потому что приближающийся к пятидесятилетнему юбилею Левитанский именно эту унылую пору оценивает в качестве своей ближайшей перспективы. С господином по имени Время он пока что на “ты”: в его представлении это “бесстрашный художник”, “мастер”, едва ли не коллега, бескомпромиссно расписывающий человека до “последней муки”, “самого последнего штришочка”. Тема смерти пока не табуирована, она является уже в самом начале книги в своем явном обличии – “пал”, “умер”, “выбыл”… В последующие годы Левитанский не позволял себе так лихо разбрасываться словами. Смерть пока воспринимается поэтом не столько как переход в некое иное качество, сколько просто как отсутствие признаков существования.
В “Кинематографе” отчетливо зазвучала тема бездомности, бесприютности: …у меня все было впереди, / не было лишь квартиры, / комнаты, / угла, / крова.
И это, увы, не поэтическая метафора: такая ситуация и в реальности будет актуальной едва ли не до последних лет жизни. Не зря же Левитанский говорил, что вся его биография заключена в стихах; даже знаменитые сны из “Кинематографа”, по его словам, снились ему на самом деле. Домом для него навсегда оставался весь мир.
В стихотворении “Взаимосвязи” поэт затрагивает такую важную для него тему как “человек и космос”, ставя свое земное бытие в зависимость от неведомых космических процессов. Конец – это обрыв дороги, как обрыв кинопленки. Причина пока ему не ясна: просто где-то в далеком созвездии “небесное распалось вещество”. Игра в прятки со смертью становится непременным условием его творчества.
В “Кинематограф” Левитанский включил одно из своих лучших стихотворений “Сон о дороге”, где представил концепцию истории человечества как долгую чреду поколений, шествующих по единому для всех пути в бесконечность. В стихотворении зафиксирован роковой момент, когда и сам поэт присоединяется к общей процессии.
И тогда пошел я вслед за ними,
как в конце военного парада
с площади уходят музыканты,
завершая шествие его.
Правда, рядом с моделью “дороги” имеется и еще одна – “спирали”. По Левитанскому, бесконечное поступательное движение всего человечества, а может быть, и вообще всего живого на свете, никак не противоречит закольцованности движения на малом временном отрезке – “нескончаемой спирали бесконечных кругов”. А жизнь человеческая – это и есть то самое крошечное расстояние “от пункта А до пункта Б”, на который мы пришли откуда-то и вскоре куда-то уйдем…
В книге “День такой-то” (1976) представлено качественно иное Время. Оно спрессовано в стопку дней, часов, минут и движется не по кругу, не от осени к новой осени, не от возникновения к исчезновению, а по вектору “приход – уход” и даже “восход – закат”. Ведь жизнь – это, в сущности, всего лишь один день, всего лишь “именной билет”, “пропуск” туда, где больше нет календарей, / и нет ни декабрей, ни январей /, а все одно и то же время года. Это еще и “восхождение” в мир, где почти не имеет значения до или после, / и совсем не имеет значения когда и где…
Однако поэт не желал, не мог смириться с мыслью об уходе в полное забвение, не хотел поверить, что приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Он не воспринимал всерьез идею принципиально иного мира, в котором “душа” обитает отдельно от “тела”, и что вообще-то нет никакой надобности соотносить грядущее бытие “души” с нынешним человеческим состоянием, именуемым жизнью.
Так рождается иная концепция Времени, которая включает возможность “неокончательного ухода” или “второй попытки”: “Мы уже были, но мы еще будем потом…” От прежней спирали остается мысль о бесконечной зеркальной повторяемости событийного ряда истории – “все это прежде когда-то случалось…” Ситуация дежа вю, кажется, становится навязчивой. Едва ли не через страницу поэт повторяет: “все это было, было, бывало…” Сущность поэтического творчества, таким образом, – это всего лишь “восстановление” или “воскрешение” стихов, которые жили когда-то в прошлом.
Время в системе координат, предложенной Левитанским в середине 1970-х, теряет вселенскую всеобщность; оно почти не существенно, поскольку важен только один прожитый день. В качестве зримой модели повторяемости времени, а стало быть, и человеческой жизни поэт предлагает песочные часы, которые некая Рука всякий раз переворачивает после того, как весь песок оказывается в нижнем конусе.
При этом Левитанскому чрезвычайно важно понять, что же представляют собой последние минуты здесь, “перед полетом в бездну, в пустоту”, и первые минуты там, иными словами, момент перехода в небытие. Иногда “переход” носит характер фантастического путешествия в мире, где царствует “спокойное движение планет / по разобщенным эллипсам орбит”. В другой раз это путешествие приобретает все признаки мифологического предания или даже народных сказок – загадочного путешествия “по черному руслу, по черной воде”.
…Следующее творение Левитанского – и в самом деле фантастическое путешествие по мифам позднего средневековья.
В книге “Письма Катерине или Прогулка с Фаустом” (1981), посвященной его появившимся на свет в середине 1970-х годов дочерям, предпринята очередная попытка трансформировать Время. По сути дела факт нового рождения – это “передвинутые стрелки”, “нарушение сроков”, “разрушение привычных связей” и созидание новых; это и есть остановленное время, а точнее – время, беспредельно растянутое возникшей жизнью…
Повторяемость существования, “спираль” веков обогащаются новым качеством, некой едва слышной оптимистической нотой – “так, а все-таки иначе” – “стремлением быть всегда самим собой!..” Самоценность жизни, по Левитанскому, в том и состоит, что несомненно оставаясь частью общего, человеческая личность все-таки как-то ухитряется сохранять свою оригинальность. Окрыленному убедительной победой природы поэту (как же, родились три дочери!) финал больше не кажется таким уж неизбежным, хотя на всякий случай, будучи человеком суеверным, он предпочитает именовать небытие по-немецки – “ich sterbe”.
Итог книги не то чтобы оптимистический, но все же умиротворяющий, без “черных птиц” и “белых метелей”. Кажется, в конце 70-х годов Левитанский и в самом деле серьезно полагал, что ему удалось преодолеть время, ну не преодолеть, так обмануть: ему уже давно за пятьдесят, а у него родились дети – состоялось возрождение…
И, не чураясь фабулы вчерашней,
пока другая наново творится,
неповторимость этого мгновенья
в каком-то новом лике повторится.
Впрочем, это повторение в “новом лике” нисколько не отменяет затухающих колебаний импульса, растворения в бесконечности колец спирали, некоего последнего звука “нисходящей гаммы” “там, за чертой”, иными словами, мифологических атрибутов его прежних книг:
…живешь на этом тесном пятачке,
в двух зеркалах бессчетно повторяясь
и постепенно в них сходя на нет…
Книга “Белые стихи” (1991) вышла в свет ровно через десять лет. За прошедшие годы в обществе случились перемены, по словам поэта, “под стать геологическим, которые происходят, может быть, раз в полтысячи лет”. Немало перемен произошло и в его личной жизни. Наконец ему улыбнулось простое семейное счастье: он полюбил и был любим. Правда, жизнь поэта в ту пору была отягощена полной бытовой неустроенностью и какой-то социальной растерянностью. Он был не из тех, кто умел менять сущность бытия на средства существования.
В последние месяцы своей жизни Левитанский побывал в Израиле. Эта полуторанедельная поездка оставила в его сознании ощущение неких туманных перспектив в освоении новых пространственно-временных координат, которые, впрочем, так ощущениями и остались.
“Один из крупнейших поэтов современности – писала иерусалимская газета “Столица”, – предстал перед нашей, если честно сказать, избалованной гастролерами аудиторией самим собой: ни эстрадных заготовок, ни путевых заметок. Естественность. Достоинство стиха и прямой речи. Даже в ответ на традиционное “Ваши впечатления об Израиле?” Мастер импровизировать не стал – он слишком хорошо знает, что такое Слово. “Для меня это слишком серьезно, чтобы сформулировать что-нибудь по сути всего за одну неделю, которую я здесь””…
Несмотря на теплую израильскую погоду, зима оказалась необратимой.
“Белые стихи” Левитанского – не поэтическая форма, а формула существования во времени, это “зимняя книга” поэта. Да, конечно, после зимы обязательно последует весна, апрель, возрождение, но, скорее всего, это все-таки будет уже там, за горизонтом понятных событий. Поэту еще нет и семидесяти. Но зачем-то ему загодя понадобилась эта страшноватая церемония прощания.
Я пока еще здесь, слава Богу,
но близится срок
собираться в дорогу…
Простимся до Судного Дня.
Все птицы мои улетели, –
говорит он своей любимой в стихотворении “Предзимье”.
В “Новогоднем послании Арсению Александровичу Тарковскому” поэт обращается к собратьям по перу – уже ушедшим и еще живущим:
…И вот я завершил свой некий труд,
которым завершился некий круг,
я кончил книгу и поставил точку…
Буквально через несколько страниц следует очередное послание – “Послание юным друзьям”. Возможно, он имел в виду своих учеников…
Вот оглянусь назад – далека дорога.
Вот погляжу вперед – впереди немного.
И опять – из классической мифологии:
Старец Харон над темною той рекою
Ласково так помахивал мне рукою…
Диву даешься, с какой тщательностью он разрабатывает детали своего ухода, примеривая различные “погребальные” одежды – от греческой туники до скафандра космонавта. У Левитанского “прощание” становится новым поэтическим жанром, который поэт разрабатывает с беспрецедентным энтузиазмом и откровенностью.
Осталось все про все,
почти что ничего…
…немного помолчать
присев перед дорогой.
……………………
Спасибо всем за все.
Счастливо оставаться.
Это уже, кажется, обращение ко “всем” читателям.
Ну а после несколько затянувшейся церемонии расставания остается только предугадать и “предописать” свой уход, что Левитанский и делает в самом конце книги. Но именно потому, что к такому концу нас готовили давно, лет двадцать, а то и больше, это великое поэтическое произведение, страшное в своей запредельной неминуемости, не оставляет впечатления тяжелой безысходности…
На зыбучий этот снег
осторожно ставлю ногу,
и помалу, понемногу
след теряется вдали.
В белый морок, в никуда
простираю молча руки –
до свиданья, мои други,
до свиданья
до свида…
Неоконченное слово в конце книги – как гром среди ясного неба. Только так и могло окончиться затянувшееся прощание, чтобы не стать искусственно сконструированной церемонией похорон классика. Так и случилось через несколько лет: Левитанский шагнул в небытие, как и предупреждал заранее. Просто ушел из дома и не вернулся… Утром мы говорили по телефону, обсуждали новый поэтический сборник “Меж двух небес”, а вечером его уже не стало.
Не раз Юрий Левитанский говорил, что благодарен судьбе за то, что она позволила ему дожить до начала будущего времени, увидеть “начало грядущих начал”, которое, как он верил, последует за крушением тоталитаризма в России, – не сейчас, не “завтра”, когда-нибудь.
Поэт как минимум дважды обманул “бренную” судьбу. Он, “уже там стоявший одной ногою”, уцелел во время войны… А сегодня, уже в следующем веке, продолжает жить с нами в своих стихах.