Стихи
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 24, 2007
(Берлинская баллада)
Жизнь продолжается – сегодня понедельник,
На Brusendorfer Strasse тишина,
И часового нет, и только Бог-подельник
В процессе этом. И ещё – луна.
Царя лесного зов сквозь Sturm und Drang и ельник,
Поэт мнит перевод, а ученик-охальник
С Полиной романтизмом дотемна
Неутомимо занят, и она
Увлечена отнюдь не гётевой балладой,
Но отроком смешливым, с коим сладу,
Ну, просто нет… – Изыди, Сатана!
Отсель мне Трифоновская видна
На горке с Трифоном и домом деревянным,
Где коммуналки тонкая стена –
Стук-стук! – аукнулась вторженьем окаянным.
Комедь стряслась в ночи, а время было оным,
Закон, вдруг воссиявший серебром погонным,
Полину испугал – так сделалась бледна! –
Любовь и жизнь, и смерть – всё смертная вина
В Московии моей… Какого же рожна?
И повязали, выдернув из сна.
Старлей вещал в ментовке языком картонным,
Стращал статьями и корил страной –
“Оскорблена соседка вашим действом шумным,
Нам жалится на вздохи за стеной”.
И, подписав, шагнули в снег ночной,
Вкруг редких фонарей светившийся зелёным,
И жёлтый цвет мерцал, то вдруг иной,
Снег устремлялся вверх пробегом окрылённым
К потухшим окнам – черноте глазниц,
Поземкой шелестел по улицам пустынным,
И упадал слезой с твоих ресниц.
В державном униженьи нет границ.
Ты плакала навзрыд, как дети, – безутешно.
Ступени шаткие пролётов лестниц
Скрипели, и ворчал соседкин шпиц…
Мы как бы возносились над землёю грешной.
И вот, добравшись до твоей скворешни,
Сидели долго и безмолвно в тьме кромешной,
Пока ты не зажгла настольный свет:
Тахта и коврик, стул и стол, буфет –
И знамо – как предмет сечёт предмет.
Трофейный коврик – Запада рассадник.
На нём – Ich Liebe dich! – стих записной.
А царь лесной? Нема. Есть, правда, всадник
На взмыленном коне и замок под луной.
Я слово позабыл. А должен был сказать!
Теперь, спустя полвека, ручку взять
Так не с руки… С чего начать письмо?
Спасибо за приют? Что там “спасибо”!..
Ich Liebe dich! – за тыщу вёрст – Ich Liebe!
Я вас любил. Любовь ещё быть мо…
ПОМПЕЙСКИЕ ХРОНИКИ
Помпеи
Сзади идущий народ:
Этот локтем толкнёт или палкою крепкой,
Иной по башке тебе даст…
Децим Юний Ювенал
И стал “Последний день Помпеи”
Для русской кисти первым днём.
Александр Пушкин
Для русской кисти, вероятно, первый,
Но горожанам было невдомёк,
Что их последний, нонешний денёк,
Приманкой станет для туристской хевры.
Звенят экскурсоводочкины нервы –
Звучит её зазубренный урок,
Хотя подсел заметно голосок,
И в ярости шипят глухие стервы.
Голландке тощей на один зубок
Кусище вегетарианской пиццы…
Ну а теперь – спешит вперёд пробиться,
получше видеть, слышать, приобщиться,
Вот только финки – под балдой сестрицы –
Теснят ёё, толкая в грудь и в бок.
Амфитеатр
I
Попав на этот праздник любопытных,
Я всё же убежал глазеющей толпы,
И там, где битые колонны, аль столпы,
И несколько глотков свершив солидных,
Услышал ржание однокопытных,
Гром колесниц, мечей глухой металл…
Вдруг над ареною предсмертный стон восстал
Под дикий рёв трибун и лож элитных:
Один из гладиаторов упал –
Громадный и рыжеволосый галл
Лежал, презрением прижатый к полу.
Утихла брань. Амфитеатр ждал.
И пальчик был опущен долу.
II
Жест этот по истории блукал
В речах вождей, газетах и плакатах –
Ах, Бог ты мой, какие всё же каты
Ревлюциённый громоздили бал!
III
В Москве расстрельный посещал подвал,
Был вхож к поставленным высòко лицам.
Сам не стрелял несчастных по темницам, –
Но вдрызг накокаиненным девицам
Казнь, как десерт, на ужин подавал.
Везувий
Вот мы и визави с тобой, Везувий.
Я отбезумствовал, и ты затих.
Что говорить? Свершим же на двоих!
Недаром “Старочку” издалека везу я!
Ах, кипарисы на холмах твоих! –
Знакомцы по полотнам кватроченто,
Которые я изучал зачем-то,
Да ты и сам – лишь отголосок их.
Вилла Плиния в Мизене
В девятый до сентябрьских календ
День солнечный и вместе с тем не жаркий,
Упущен Плинием был тот момент,
Когда в судьбу его вмешались Парки.
Но знак был дан, и со ступеней арки
Он видел в небесах неверный свет
(я в тот момент глотнул из фляги “Старки”,
Таясь, – не дай Бог, италийский мент!) –
И облако – как будто роща пиний,
Одна в одну, не нарушая строй,
Впечатывалась в крой из чётких линий –
Стояло кроной черной над горой.
Послание небес темно порой,
Его не разобрал массивный Плиний,
Ему б на Капри, в рай зелёно-синий,
Жить-поживать, худеть… А наш герой…
Капри
На этом острове худел совсем другой,
Хотя всегда был худ и грудью слабый;
Умучили вконец чекистки-бабы,
И стал он кесарю невольным, но слугой.
Нам только снится, так сказать, покой:
Являлась вилла – плиневой не хуже –
И Ходасевич выходил на ужин,
Издалека помахивал рукой.
Но не спалось, стонал, вставал, знобило,
А утром вновь малинные дела…
О, Господи, как быстро тают силы,
Куда ни кинь – везде выходят вилы…
Тень Рябушинского его усыновила
И пролетарским Гёте нарекла.
Стабии
I
…А наш герой своё направил судно
На Стабии и пересёк залив.
Стояли черные дымы вдали…
И это Стабии? Поверить трудно.
Повозки, всадники – народ валит
Дорогой в порт, а там столпотворенье;
А вот для вора – чудное мгновенье,
Но о любви не грезит, паразит.
II
Такой же на Москве присутствовал бедлам,
Когда вождя препровождали в путь последний,
Хотя не верилось – бессмертным был намедни,
И вот в Колонном он с цветами пополам.
Звала свидетелей квадратная мадам,
В своём кармане обнаружив чью-то руку,
И в толчее смертельной, двигаясь по кругу,
Кричала хрипло щипачу: “А по мордàм?!”
Желанье сполнить это – не с руки зело,
Так как в тусовке жуткой и рукой не двинуть,
И вор свою не может из кармана вынуть –
В отчаяньи они плюют друг в друга зло.
А от вокзалов Подмосковье шло и шло,
На Сретенке смешались в кучу кони, люди…
Гора галош – всем общим памятником будет!
И особливо тем, кому не повезло.
III
…И кормщик бледный, свой скрывая страх,
Сбирается в обратную дорогу,
Но Плиний говорит: “…судьба в подмогу
Лишь смелым…”, ну и далее в стихах.
Везувиев садится чёрный прах
На Форум, на его пустую площадь,
Ржёт, словно плачет, брошенная лошадь…
Вон дом Помпониана – в двух шагах!
Здесь Плиний принял ванну, а потом,
Болтая весело, и отобедал,
И об Эсхиле кое-что поведал –
Внимал Помпониан с открытым ртом.
ВЕЗУВИЙ
Скажи-ка, дядя, сколько лет подряд
В предгорье ты глядишь комедь людскую?
И вдруг, до рвоты злобясь и тоскуя,
На город обращаешь камнепад.
Что делать? Кто тут виноват?
Извечные и русские вопросы.
И в Питере ответили матросы
На них в семнадцатом, упившись в мат.
И лавы пламенеющий каскад,
Мерцая, сводит лес, ползёт по склону…
Почто безжалостно и неуклонно
Помпеи обращаешь ты во ад?
Наверно, и утихнуть был бы рад —
Тяжёлая тебе досталась доля.
Когда б на это не Господня воля,
Ты б разошёлся, думаю, навряд.
ГИБРАЛТАР
Тане
Бессонница. Гомер. Аптека.
Тугой кусок холстины грубой –
Белеет парус голубой…
Живи ещё хоть четверть века –
Всё слижет вафельный прибой.
Но прежде нам дано с тобой,
Когда рейх рухнул в одночасье,
Непозволительное счастье,
Тот привкус вольности особый
В запретной прихоти любой.
Дан белый град Бенальмаденa –
Засвеченный на солнце кадр –
И мачты яхт, жары угар…
Явь обреталась постепенно –
Прохладой привечал бульвар.
Ну разве не Господень дар –
Помола местного коврижка,
Вина бутыль – так где же кружка? –
Помянем коммунальный тартар,
И третьим будет – Гибралтар.
Что же касается прибоя,
Который волны нам печёт,
То вафля – чёт, то вафля – нéчет,
Объяты синей синевою,
Им и векам теряем счёт.