Стихи
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 24, 2007
(2002)
* * *
Конь медный учрежден в саду Моше Баръама,
Что назван в честь министра или зама,
Который строил якобы и пас Иерусалим.
Но вот, преставился и этот господин
И город на него оборотил вниманье.
По совпаденью
И в день убийств на перекрестке Пат
Припомнилось, что много лет назад
Я спрашивал себя на Сретенском бульваре,
Где дождик моросил, и Брежнев был в ударе,
И в рамках праздника гремел советский джаз,
И листья сыпались, летая и кружась:
“Увижусь ли когда с подобною листвою?”
Но город превзошел своею красотою.
* * *
Мой дед по матушке не дожил до седин,
Что говорить – не догулял, не допил,
Глаз потерял под городом Мукден,
И взгляд на снимке долу опустил.
Я никогда его не видел в профиль.
Зато царил
В TV-программе “Взгляд”
Хаим Явин,
Лицом напоминающий картофель,
И царствию сему уже под пятьдесят,
Живучий, падло, точно Мефистофель.
Однажды, оросив общенародный кафель,
Я налегке пошел в Библейский зоосад,
Детей прибежище, пристанище баранов
И обиталище кошачьих всех сортов,
Где добрый попугай из Сезуана
Встречал пришедшего картавым “Бокер тов”.
* * *
Это был не похожий на прежнее сад,
Где олени рогами в решетки стучат,
И красотки торгуют своими телами,
И заезжие немцы за пивом сидят,
Или даже не сад, а общественный дом,
Вспоминаемый нынче с известным трудом,
В переулке поблизости Грауэрмана
(В наше время весьма популярный роддом).
Были там занавески на каждом окне,
И хватало толкующих наедине,
Под конец упираясь друг в друга носами,
И до самого пола свисали кашне.
* * *
Там еще обретался невинный подвал.
В оны дни мы его покидали гурьбой,
Вслед за чем помаленьку терял, забывал
Одного за другим по дороге домой.
И пустая Покровка казалась сродни
Нелюдимыя Шломо а-Мелех, зане
Лишь арабы пока оставались в тени
На другой стороне.
* * *
Итак, по городу, в котором ни души,
Или, скорей, одни сплошные души,
В последнюю неделю октября,
Когда под вечер холодно уже,
Я шел за девочкой, чьи волосы были зачёсаны за уши
С сережками из янтаря.
Была ли разница меж этой и другой,
С которою под стук балтийских побрякушек,
Болтавшихся, как на фронтовике,
На нынешней Тверской
У магазина заграничных книжек
Бранились на родимом языке…
* * *
Как рассказывал молодой старичок,
Оказавшийся после московским евреем,
Мол, всего достает – у Почтамта сучок,
Портвешок в заведении за Колизеем,
И не след волочиться на Вал Земляной,
Где кончается плоская наша землица,
За которым просвечивает Разгуляй –
Заграница.
От Боброва по Чистым и из года в год,
Где трамваи стучат, хоронясь листопада,
Ниоткуда не видно, где солнце встает,
И не надо.
* * *
Все померли, куда ни погляди.
Моей учительнице, Вере Алексевне,
Коли жива, за семьдесят давно.
Лет двадцать как уже не крутит бигуди,
До осени скрывается в деревне,
Употребляет белое вино.
Она и муж её, что нынче погребён на Масличной горе,
Красавцы, как Монтан с Симоной Синьоре,
Были прописаны в Бобровом переулке.
Я был для них, понятно, мелюзгой,
Когда Французский хлеб назвали Городской,
Точней, не хлеб – по семь копеек булки.
* * *
Я видел, как ломается хамсин
И всё перемещается в природе.
Лил дождь, и было нечто вроде
Весны священныя среди родных осин,
Когда все профили, похожи на медаль,
Брели по направлению к Манежу,
Минуя Телеграф, Националь
И пьяненького Юрия Олешу.
ЮРИЙ ОЛЕША
И не пошёл смотреть китайский цирк,
И пропустил концерт корейских танцев,
Не слушал Гедике и пару иностранцев,
Что из Бетховена слепили фейерверк,
И не увидел Комеди Франсез,
Хотя и говорил немножко суетливо,
Что, вот, уже двадцатый съезд КПСС,
А всё печатают суждения невежд,
Жена сказала и, возможно, справедливо,
Мол, дело в пиджаке и, так сказать, отсутствии одежд.
Действительно, пальто на воздусях,
И руки в рукава проскальзывают мимо,
И возраст наступил за шестьдесят
Неуловимо.
* * *
Тебя послушать, нету никого
И город получается Некрополь.
Выходит, мы покинули его,
А он почти такой же, как всегда,
И кипарис вполне заменит тополь,
И та же минеральная вода.
И в интерьере
Едва ль не государево клеймо
На шифоньере
Или трюмо.
СОНЕТ
Трюмо есть зеркало. Когда про Пастернака
Упомянул сидевший супротив,
Я тотчас подхватил заезженный мотив
И развивал его с усердием маньяка.
Открылись двери, и вошел без стука
Составивший поздней об этом апокриф.
Он сел, на скатерть локти поместив,
И предсказал: Сейчас начнется драка.
Но мы не гневались, мы были нетрезвы.
Из-за окна, где притаилось вади,
Смотрелися четыре наши головы,
И доносилась, прорезая мрак,
Осенняя пальба арабских свадеб,
Пугая одомашненных собак.
НОЧНОЙ РОМАНС
Фонари остаются, но нет никого,
Окна меркнут и гаснут, опричь одного,
Но и там уронили прозрачные шторы
И читают аббата Прево.
Вереницы олив у подножья бугра
Берегут свои формы почти до утра,
Появляя на свет кружевные узоры,
Словно пробу пера.
А поздней, когда всё еще нету шести,
И в подъезде мужик начинает мести,
Дочитала роман и сказала Синьора:
Здравствуй, грусть, или наоборот, не грусти.
* * *
Послушаем, постой, поговорим,
Пройдем, протиснемся кварталом Бухарим,
До перекрёстка, где пиццерья SBARRO,
Которая у многих на слуху,
И дальше примостимся наверху,
Под потолком пустеющего бара,
И разглядим в отверстое окно,
Откуда клумбы розового цвета
Являют нарушенье этикета,
Поскольку много белого чего –
Само светило выглядело белым,
И улица, закрашенная мелом,
И всех, кто попадался, между делом,
Не миновало это вещество.
* * *
По ней не скажешь, что произошло
Тогда или в больнице Бейт-Адасса,
Где их переписали набело,
Бог знает, что пришлося испытать,
Осталась чуть заметная гримаса
На память, как разыскивали мать,
Чьи ноги, две бутылки кока-кола,
Лежали порознь, но невдалеке,
И аппарат системы Моторола
Позвякивал в откинутой руке.
* * *
Не любопытствующий. В четырех стенах
Любезны мне простецкие предметы
И, скажем, надписи на вилках и ножах,
На книжных корешках, пластмассовых пакетах,
А что до бытия в заморских городах,
Что там поделывают, пьют, во что одеты,
Каков экономический размах?
Не знаю, я не думаю про это.
Я не поеду в Царское Село,
В Париж и Осло (правильно Ослó),
Ни даже в музеон, недалеко Лондóна,
Где всякий экспонат лелеют сотни лет,
И можно видеть яблоню Ньютона
И Диккенса младенческий скелет.