Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 24, 2007
Юрий Ряшенцев: О Киме написано немало. И не последние люди писали.
Дмитрий Сухарев: Ничего, попробуем, у нас все-таки особенная исходная позиция – мы не литературные, не театральные критики и даже не очарованные поклонники, мы ему братья по цеху – коллеги.
Ю. Р.: Да попросту друзья! Притом почти сверстники. Вот я и боюсь, что станем дуть в одну дуду.
Д. С.: Ну, подудим в одну – что плохого? А критик, даже самый умный, может не заметить того, что ведомо нам. Я только что впервые прочитал послесловие Татьяны Бек к сборнику Кима 2004 года, выпущенному “У-Факторией”. Тане карты в руки, она из самых вдумчивых критиков поэзии. Мощная наблюдательность, замечательно точные формулы. Притом сама поэт. Тем не менее, ловлю Таню на важной неточности. Она пишет, что творчество Юлия Кима было творчеством счастливого человека только в начальную пору, когда юный Ким жил в гармонии с эпохой оттепели. Затем, дескать, настали времена, гармонировать с которыми Ким не мог, и доминантой стала горечь. Да ничего подобного! Конечно, было всем несладко замерзать после оттепели, а лично Киму досталось куда увесистей, чем, допустим, нам с тобой. И в послебрежневские времена судьба продолжала наносить ему жестокие удары. Но в результате – что в результате? Какого Кима мы имеем в конечном счёте, после всех его тяжких потерь, всех испытаний? Солнечного!
Как прекрасна моя Антарктида
На просторах холодных равнин,
Как мне нравится эта картина –
Над снегами парящий пингвин!
Как люблю я взобраться на айсберг
В окруженье застенчивых дам!
Я вам честно спою:
Антарктиду мою
Я в обиду ни разу не дам!
…………………………………….
– Я хочу рассказать тебе поле.
– Что вы, сударь, пристали ко мне?
– Потому что вы с севера, что ли?
– Шагане ты моя, Шагане,
– Хочешь, я расскажу тебе Фета?
– Из Бодлера просила бы я.
– Я могу и Рембо.
– Ах, не всё ли равно?
– Шагане ты моя…
– Я твоя.
Абсолютно дурацкие куплеты! Смех ради смеха! Юмор в кристаллически чистом виде – не ангажированный, не политизированный, не поучающий, никого не обличающий, просто юмор. Но в этом и прелесть. В цикле “Безразмерное танго” таких куплетов тридцать семь штук, один смешней другого, хоть подряд их цитируй. Кто еще так умеет? Я других таких певцов не знаю. А наш – солнечный, как в юности. “Только, может, и осталась складка горькая у рта”… Что скажешь?
Ю. Р.: Я тоже не заметил у Кима кардинальной перемены настроения после окончания оттепели. Ты совершенно прав: Киму свойственно быть счастливым. Не внешним обстоятельствам руководить его настроениями. Солнечная, счастливая энергия, характерная для его стихов, – это его органическое свойство, присущее ему, слава Богу, во все времена. И не то чтобы он был оптимистом, несмотря ни на что.
Нет, он ясно представляет себе силу всякой мрази, но смеется над этой мразью, не позволяя ей превращать себя в злобное человеконенавистническое существо, а оставаясь таким же весело-насмешливым и даже как будто чуть снисходительным к изображаемым им уродцам. Но вернемся к поэзии.
Д. С.: Вернёмся. Вот у меня к тебе вопрос. Меня давно мучает подозрение, что у вас на историко-литературном факультете МГПИ совсем не учили литературе. Или учили очень плохо. Я правильно думаю, что Ким стал профессионалом не благодаря, а вопреки институту? Ты сам, Коваль, Фоменко – у вас-то откуда школа? Вы из самоучек? О той школе, которую давал в ваше время МГПИ, сужу по Визбору и многим другим. Ты, когда читал переписку Визбора с Адой Якушевой, обратил внимание на их литературный аппарат? Едва заходит речь о поэтах, которых следует брать за образец, как возникают имена Виктора Гусева, Иосифа Уткина… Это же кошмар! Притом – ни единого упоминания о Блоке, Пастернаке, Ахматовой – ну просто ни о ком из Большой Семерки. А ведь Юраша кончил институт, это письма из армии. Кто вас учил? Я где-то читал, что ректором был Поликарпов, который более известен по высокой должности в ЦК. Уже в армии Визбор сам открыл для себя Леонида Мартынова, прекрасно, всё-таки мастер. Но это потолок. Гусев остался Учителем, это видно по Юриным стихам. Поклонники уверены, что при советской власти его не печатали за диссидентство, а этого же не было в помине, Визбор один среди нас был членом КПСС и очень старался напечататься в приличном журнале. Стихи не брали за уровень письма. Ты не пробовал напечатать его в “Юности”, когда работал в редакции?
Ю. Р.: Тут ты попал в самую точку. Я и сам часто думаю над тем, как институт старался отбить у нас вкус к настоящей поэзии. Это хороший вопрос: “Кто вас учил?”. У нас были отдельные хорошие преподаватели, и они честно пытались делать свое дело. Но в целом у меня всегда было ощущение, что в институтском преподавании доминировала смоленская школа поэтов…
Д. С.: Это Рыленков, что ли?
Ю. Р.: Прежде всего Твардовский и Исаковский.
Д. С.: Так они совсем не противопоказаны.
Ю. Р.: Но получалось, что никакой другой поэзии в России как бы и не было. Юлий Ким возник вопреки царившим на факультете вкусам – благодаря своему чутью и русской классике. Все мы читали и любили стихи вопреки, а не благодаря институту. Меня спасла моя тогдашняя приверженность Цеху Поэтов. Петра Фоменко – его театральные поиски, далекие от существовавшего театра. Юрия Коваля – тяга к обериутам.
Д. С.: Извини, перебью. Как прозаика Коваля, мне кажется, сделали архангелогородцы – Шергин, Писахов.
Ю. Р.: Наверно. Но ранний стихотворный Коваль – от обериутов. Если же говорить о Юре Визборе, то ты прав. Ты знаешь, его даровитость была шире поэтического таланта. Она, как бы это сказать, более размыта, что ли. И у меня такое впечатление, что Юрка попросту не успел в институтское время, когда писал свои песни, узнать великую поэзию. Гусев же и Уткин, при всей справедливости твоих упреков, порой умудрялись сочинять строчки, которые хлесткостью своей запоминались и надолго оставались в памяти. “Если бумага к стене прибита, значит, бумага уже приказ!”.
Д. С.: Ужас!
Ю. Р.: Чем не формула? Сочинена Гусевым, жива до сих пор. Разница между Кимом и Визбором заключалась в том, что у Юлика не могло быть непрофессиональных строк – только если он писал их нарочно! У Юры они попадались на каждом поэтическом шагу. Сама фактура его стиха, строго говоря, не профессиональна. По этим именно причинам, а не по каким-нибудь другим его нельзя было печатать в “Юности”. А совсем не по политическим мотивам – для этого не было никаких оснований… Да и сейчас, когда всё напечатано, приходится, читая строки Юры Визбора, не выпускать из памяти его мощное обаяние. Это же, но в меньшей степени, относится к Владимиру Высоцкому, стихам которого тоже нужны вспомогательные подпорки – музыка, мимика, голос. А вот Булату Окуджаве это не требуется, у него и на бумаге, и лишенные гитарной струны стихи сохраняют поэтическую силу.
Д. С.: И Киму не требуется. Любителям бардовской песни эти различия не очевидны, и к разговорам такого рода они относятся крайне болезненно. Особенно поклонники Визбора и Высоцкого. Давай лучше не будем касаться этого предмета.
Ю. Р.: Давай не будем. Я знаю, что ты высоко оцениваешь Кима не только как паролье, то есть человека, пишущего для музыкальных произведений в театре и кино, но и как собственно лирического поэта.
Д. С.: В самом деле. Скажем, стихи из цикла “Письма Ирине” приоткрывают некую бездну, тайну. В песнях этого нет. Но песни Кима я тоже очень люблю.
Ю. Р.: Мне-то всегда хотелось, чтобы Юлик больше времени уделял лирике, а не прикладной работе.
Д. С.: Да она не такая уж и прикладная. Она у Юлика тоже для души.
Ю. Р.: Конечно, прикладная – это условно. И всё же мне кажется, что в маске Юлик чувствует себя совершенно свободным, а открытых лирических высказываний – побаивается. Что ты думаешь?
Д. С.: Что я могу думать? Прямое лирическое высказывание всегда голгофа. Разве у тебя не так? Потому и работаем в масках. Я тут уже вспоминал Таню Бек, так вот, в том самом послесловии она определяет творчество Кима формулой: потаённое целомудрие. Это точная мысль. Но художник принужден публиковаться, а публичное плохо совместимо с сокровенным. Или уж вообще не публикуй сокровенную лирику, как это делал Пушкин. Я зациклился на Таниной формуле еще вот почему. Буквально перед тем как прочитать ее статью, я записывался для канала “Культура”, речь шла об истории любви Ады Якушевой и Юры Визбора, и я вполне спонтанно определил главную черту их любовных писем тем же самым словом – целомудрие. Наверно, это не случайное совпадение. Ты согласен, что целомудрие было вообще органичной чертой того времени? И что оно не было лицемерным? И что Ким, как никто другой, уберёг и защитил эту нашу традиционную ценность, приютил ее в нынешнем времени, которое более питательно для цинизма и распущенности?
Ю. Р.: Я бы даже сказал, что оно, это целомудрие, не такое уж у него “потаенное”. При всем озорстве Ким никогда не бывает скабрезным. Это, пожалуй, вообще черта нашего поколения. В своем предисловии к переписке Якушевой и Визбора я тоже отмечал эту очень очевидную особенность – в присутствии Юры самые резвые пошляки осаживали свою прыть и растерянно умолкали. В этом смысле Ким – в одной шеренге с Визбором. Да и просто отличный вкус его никогда не позволял ему быть не по-хорошему двусмысленным.
Д. С.: Как ты думаешь, целомудрие у нас отняли навсегда?
Ю. Р.: Думаю, мода на цинизм минует.
Д. С.: Мне кажется, она уже проходит. Чем потрясал несчастный “Норд-Ост”? Только ли музыкальными, постановочными, исполнительскими дерзаниями? Нет, я сам не единственный раз вместе с другими зрителями, стоя, хлопал там в слезах добрую четверть часа – и я уверен, мы благодарили создателей великого спектакля не только за художественный подвиг, но и за подвиг гражданский. За отвагу, с какой они отстояли наши оплёванные ценности – презрение к предательству, гордость за отечество, готовность на подвиг и, не в последнюю очередь, чистую, целомудренную любовь.
Ю. Р.: Да ведь нецеломудрие – это и не просто откровенность, а грубое прикосновение к вещам, для многих потаенным или святым. Наше ханжество, царившее в советские годы, загонявшее любую эстетическую свободу глубоко внутрь, достаточно в последнее время получило по мозгам, чтобы общество успокоилось. Ну, пофигуряет какой-то период приязнью к мату и постельным сценам. Но ведь надоест. И тогда воцарится нормальное ко всему этому отношение. Я видел на днях ленту режиссера Серебряникова “Изображая жертву”. Там персонаж, доведенный до отчаяния беспричинными преступлениями, минуты три говорит отборным матом. Это смотрится легко и весело, и в голову не приходит упрекать героя и автора фильма за нецеломудренное отношение к языковым средствам. Но дело не в мате. Дело в нормальном, подчеркиваю – нормальном отношении Юлия Кима ко всему, что, так или иначе, может быть изображено с сальной усмешкой.
Д. С.: Вот что еще у Кима уникально – языковой диапазон. Его стихи – энциклопедия русской речи. В них все ее тембры, регистры и обертона, все просторечья и все новоязы, и локусы, и времена. Где хочу, перемешиваю. Где надо, стилизую.
Ю. Р.: Конечно, Юлик – гений стилизации. Глубина и разнообразие ее поразительны. Уже в его цикле песенок 1812 года это проявилось со всей веселой мощью. Бомбардиры, говорящие
А ну, ребята, пли –
Господь нас не оставит!
или кавалергарды, предупреждающие графинь, герцогинь, королев, что, мол,
Выступаем справа по три
Веселó, веселó.
Палаши мы вынимаем
Наголó, наголó –
всё это точно, экономно, празднично. И конечно, смешно. За одно то, что Ким возвратил этому приёму достойное место в литературной работе, стоит его горячо поблагодарить. Я не знаю никого у нас, кто бы пользовался стилизацией так мощно и последовательно. А ведь стилизация еще недавно в устах критиков была чуть ли не ругательством.
Д. С.: Ты заметил, как часто в нашем разговоре возникало слово “уникальный”. В смысле – не знаю никого другого, только он, Ким. Наверно, в этом суть.