Стихи
Опубликовано в журнале Иерусалимский журнал, номер 23, 2006
То с одним, то с другим
Расстаемся с Битлами.
Да и сами, глядишь,
Из окошек глотаем
Бездну общих небес
И гитарного гуда.
Узнавая с утра,
Что случилось под утро.
То ли Джон, то ли Джордж.
То ли ты, то ли я.
Так в табачном дыму
Тает ткань бытия.
Быт ползет.
Расстаемся с детьми
Навсегда. До-ре-ми.
До-ре-ля. Да и я.
Гимн пропавшей страны.
Расстаемся и мы.
Он звучит, как аккорд
Опустевшему залу.
Нажимаешь remote –
Оживает гитара.
Вот экран-натюрморт.
Ставший общим ландшафт,
Фог над гаванью рано.
Ливерпуль ли, Нью-Йорк,
Где в траве свечи на
Земляничной поляне
Все дрожат до утра.
Покурить и допеть,
Может, станет не пусто.
И становится грусть
Продолжением юности.
Так становится смерть
Атрибутом искусства.
В ЗАЛЕ ОЖИДАНИЯ
1.
Неслышный шорох запылённых фото.
Молочное свечение рутины.
Там в сумерках глухого карантина
спят пятна неразборчивого света.
Непрочна ткань родительского быта,
Вернее – материнского, другого
и нет, другого нить забыта.
Потеряна иголкой от живого.
Поэтому и строишь на рассвете
дом, теплый и условно-иллюзорный,
когда душа, теперь за все в ответе,
плетётся от парковки вдоль забора.
2.
Все говорит: зажилась, зажилась…
Во рту горчит, губы спеклись.
И не узнать, какая там власть
в голос роняет капельки слез,
словно монеты на долгую жизнь.
Всё под контролем. Больничных палат
в крике немом тягучие сны.
Свет поднебесный в завесе густой
ищет погасший зрачок наугад.
И распадается медленно вслед
освобожденный прижизненный смысл.
Светлое фото стоит на столе.
Вот – истекая, пульсирует жизнь.
Память, поставив в углах зеркала,
ловко причёску поправит навзлёт.
Глянет нечаянно в бездну угла.
Там, за газетой, забытой вчера,
время отчаянье тихо убьет.
3.
Теперь всё чаще тянется рука
набрать знакомый номер телефона.
Откуда-то, и то издалека –
сквозит дыханье двойника.
Дыхание неровно.
И не забыть на голос поворот
усталой головы по направленью
к пустому сумраку.
Душа с ума сведет
от горя до ума,
да тут не до ума.
Лишь до безумья, светопреставленья.
Я выхожу один, сажусь за руль,
и еду, безымянный, по хайвэю.
Я слышу безвозвратный мерный гул,
и пригород безличный и глухой
беззвучно на глазах седеет.
Куда я еду? Да куда? К сестре!
За киселем на той, седьмой версте.
Но нет сестры, и не было, не будет.
Остыл несуществующий обед.
Но тут несуществующих не судят.
* * *
В этом городе неоновых зал под землёй,
щемящих, щебечущих, шелковых пчёл
я прочёл пару строк, и они улетели стрелой,
и я вслед закричал.
Это странное место смешенья времён,
склад забытых вестей.
Это чувствует тот, кто сам посвящён.
Потому и запутан, как в соты сетей.
Но ты знаешь сама – наблюдатели мы
за бесшумным почти ускользаньем судьбы
к тем скалистым холмам,
Где зимой не бывает зимы.
Но мне легче бывать в этом городе встреч,
где случайным транзитом она визави
с истекающей визой земли неземной,
той земли, где встречаемся мы.
Вот дорога уходит на северный юг,
солнце клонится в лаву реки.
Расцветают ночные цветы.
Вспоминается вдруг,
как слова на прощанье легки.
* * *
Цепь сигнальных огней над долиной Эйн-Керем
дальнобойным полетом к незримым деревьям,
в бесконечную жизнь многослойных олив,
в заминированный халцедонный залив.
Крепок мрамор холодный, расколотый воздух,
где застыл истребитель, летящий на отдых,
над скалой, где шумит подземельная кровь,
где не гаснут огни поминальных костров.
Мимо древнего рва и арабских окопов
пыль сухая плывет по колючему склону
в невообразимую евразийскую даль,
в ледяную молочную пыль и печаль.
Так, во сне возвращаясь к далеким пенатам,
к шлакоблочным прямоугольным пеналам,
вдруг услышишь – взлетело гортанное слово,
словно выстрел в долине, откликнулось снова
и разбилось беззвучно о скалы в Эйн-Керем,
растекаясь листвой по масличным деревьям.
ТАШКЕНТ
Амир Тимур в ломком воздухе вскинут.
В Чимгане – пусто, в Андижане глаз в месиве вязнет.
Те, кто выживут – непременно сгинут.
Ташкент пуст, распластан, безнадёжно выжжен.
Арыки журчат панарабской вязью.
Русский переходит из уст в уста, как дензнаки, нужный.
Водяные знаки строф – строк парафразы.
Выдувает воздух дух с пепелища,
родниками речи жива память деревьев.
Фергана лежит, как души донная ниша.
Опустел квартал бухарских евреев.
Пиалу плова съесть на пустом Бродвее,
тёплой водки хлебнуть за тысячу сумов.
Там советник визиря Абдуллаев Женя
так печально глядит на меня сквозь мир безумья.
* * *
Как медленно летает электрон
Через Атлантику. Сердцебиению навстречу.
Глаза закрыл – покажут чудный сон,
Проснулся – наступает вечер.
Пора открыть компьютер, посмотреть
В мерцание пробирочных эмоций.
Пусть между нами прожита лишь треть,
Но по законам электронных лоций.
И жаль стереть с доски,
И незачем ходить наискосок,
И не к чему грустить, держа висок
От стрел перстов в надёжном отдаленьи.
Одно так ясно: гаснет насовсем
Сей чудный день, как негатив мгновенья.
Что ж, просто так отбрасывать бы тень,
Ловить сачком снежинки тополей,
В июньскую пургу войти без дела,
Чтоб что-нибудь бы стало там ясней,
Верней, светлей, как белое на белом.
И, сунув паспорт в голубой конверт,
Послав друзьям беспроволочный привет,
Уехать за кордон непониманья.
Потом листок пылится на столе
И кажется пустым на расстояньи.
* * *
На этой улице, где живет поэт,
Ветки целуют холодные стёкла.
Свет волокнами истекает на нет,
И нас позабудут давным-давно.
Потому что нельзя войти в одну,
Да и выйти, пожалуй, нельзя тоже.
Вот оторву, к сердцу прижму.
Только теперь люблю реже.
Резче северный дальний свет,
И в фарах – очертания сада.
Фонарь горит, говорит поэт,
Она поёт, чего еще надо?
Она сюда приходит одна,
Чтобы не быть одной там,
Где никто не дышит.
Я говорю: это ничья вина,
Ничья она. Это – дно сна,
Но там никто и не слышит.
Так ведь жить нельзя, дорогие мои.
Это – подвешенность в птичьей речи,
Она летит со дна на огни
И не пускает к себе навстречу.
Слышишь: листва шумит за рекой,
Слышишь горькую ось заката.
Соус горчит, стакан под рукой.
Она ступает легкой стопой
На кухню за солью или мукой.
Слушаю поступь, и ничего не надо.
ПАРК АВЕНЮ
Помню, было: темный пар
плыл… В какой это связи?
Мы стояли на углу
в стекленеющей грязи.
На бесследный тротуар
падал охладевший свет.
И клубился тяжкий пар,
и кончался старый век.
Оставалось девять лет.
Я не знал, что только три
оставалось на просвет
года. В теплом январе
мы стояли на краю.
Но тебя здесь больше нет.
К крышам в тающем раю
косо льнёт текучий снег.
Выше – охладевший пар,
отлетающий к Москве,
и над островом пожар
на лету теряет цвет.
* * *
Случайности рассыпанные бусы,
Судьба твердит своё, да ты не слушай.
Случайный чай горчит, и кривизна стакана
Влечёт полоску света из окна.
Стечение времен, дыханье океана,
И Голсуорси, читанный дотла.
Нетленный дух дивана не молчит.
К рассвету совести совсем не спится.
Рассыпанные бусы на ковре,
И рёв мотора на пустом дворе.
Тоска как у сержанта на заре
Пустого дня на северной границе.
Бессмысленный переучёт минут,
Часов коротких, слабостей отказа.
В разбросанной семье дитя без глаза.
И ты не жди, уже не позовут.
Так каждый доедает в одиночку
С котом вдвоем котлету и паштет.
Кто ждет тебя в пустынной пустоте,
Вброд перейдя по илистому дну
К утру метафизическую речку?
Ты не вини себя, пойми, в который раз
Я говорю: один он был, один.
А ты – наперерез, за угол, из угла!
Как будто бы со льдины и на льдину,
Туда, где ждет холодная зола.
Но в одиночку ты начнешь с утра
Случайный день, наполненный и длинный.
* * *
Не случайность – есть форма надежды.
Одежда зимняя, парадная:
джинсы, да куртка, окурок во рту.
Так и не знаю, где я иду.
Идея любви или, там, близости,
по меньшей мере, близорукости
в некой осенней лёгкости, хрупкости,
но не в нежности, в мягкой резкости.
И до самой кости ранена!
Осень, и вправду осень!
В школу опять вставать рано.
Вот и спасибо за птичий язык
птиц, улетевших на лето в Левант
к соли, слезам и к сухим ветрам.
Блажен, кто главное не сказал.
Вот иногда прилетает строка,
неуловима, бездумно легка,
когда мусор берут за окном по утрам.
* * *
Жили как жили,
судили, рядили,
в булочную напротив ходили,
слякоть гефилте на утро едали.
Тут не додали, там не додали.
Видали в метели абрисы брега
и фото комбрига на глянцевом фоне.
И расставались по раннему снегу.
Ботать на фене? Но – чуждое семя.
Немцам не верит вечный народ
после получки по воскресеньям.
Вот и осталась самая малость,
там расставались, здесь оставались.
Переставляла, словно фигуры,
в поле магнитном воля эпохи.
Так и маячат дальние вехи,
так и маячат давние фото.
Словно летящих гусей электронных
клин, истребителей тихое трио.
В воздух таланты и души зарыты.
Как там, забыл – на Валдае, в Кабуле.
Где-то я видел: в Тарту ли, в Выру.
Нет, ту, у метро, звали Мария.