Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 1, 2019
Андрей Дудко родился в 1988 году в г. Слониме, Беларусь.
Образование высшее техническое.
Прозу пишет с 2010 года.
Автор сборника «Наша фабрика».
Публиковался в журналах «Волга», «ЛiтРАЖ».
Живет в Минске, работает инженером АСУТП.
Я развернул трактор и поехал по полю обратно в колхоз. Старался попадать в свои же следы. Навстречу шли колхозники с ведрами и лопатами.
— Куда ты? — крикнул Александрыч. Я помахал в окно рукой. Вечно, пьяная сука, все хочет знать.
Подъехал к управлению. Двигатель глушить не стал. Выпрыгнул из трактора и зашел в кабинет председателя Кравченко.
Он писал бумагу. У него на приеме сидели две женщины в платках.
— Давай быстро, я занят, — говорит.
— Там камень в поле. Гигантский.
— Что?
— Камень, говорю. Посреди поля.
— Откуда?
— Не знаю. Его там никогда не было.
— Что ты несешь? Как это никогда не было?
— Серьезно. Вкопан глубоко — не подкопаешься. Не знаю, кто и как его принес. Нужно срочно выкопать, а то работать мешает.
— Ну так выкопай, у тебя же трактор, придурок. Или хочешь, чтобы я выкопал?
— В том и дело — боюсь, трактором не получится. Поедем со мной, покажу.
Кравченко помялся, но причину, по которой можно было не ехать, не придумал.
— Подожди, — сказал и принялся строчить недописанную бумагу.
Я сел на свободный стул и уставился на пишущую руку.
— Пресе кате хоза качеко, — пробормотал Кравченко в конце, размашисто расписался и протянул бумагу женщинам.
— Можем идти? — спросили они.
— Можете, — ответил он.
— Там вообще странный камень, если честно, — сказал я, когда женщины вышли.
— Как это?
— Да что там рассказывать. Увидишь своими глазами.
— Как мне это все надоело, — сказал Кравченко и надел поверх светлой летней рубашки видавшую виды робу.
Мы вышли на улицу. Кравченко сразу скривил рожу.
— Слушай, ну ты бы хоть глушил иногда.
— Полчаса заводится. Ты же знаешь.
— Все равно, — говорит. — Средства базаришь. Говорю глуши, значит глуши.
— Я чтоб ты не ждал.
— Я пешком пойду. Мы не влезем.
— Влезем, — сказал я и сел на самый краешек сиденья. — Видишь, сколько места.
Он кое-как уселся рядом, мы поехали. Я старался попадать в свои же следы.
— Признайся, тебе просто работать западло, — сказал Кравченко.
— Обижаешь. Если мне не работается, это еще ни о чем не говорит. Я все равно работаю. В любом состоянии. Хоть больной, хоть кривой, хоть какой. А ты — вот камень увидишь, и тогда решим — западло или не западло.
— Решим-решим.
— Смотри, чтоб тебе самому западло не стало.
— Поговори еще, — сказал Кравченко и перевел взгляд в окно.
На пути попалась группа колхозников. Собрались в кружок и курили. Трактор и грузовик пустовали. Лопаты валялись на земле.
— Чего стоим? — крикнул Кравченко, высунувшись в окно.
Колхозники поглядели на него, бросили окурки в землю и разошлись к инвентарю.
— Как мне это надело, — сказал Кравченко. — Вечно подгонять надо.
— Зарплата, — говорю. — Сам знаешь, какая.
— Не рассказывай сказки. Попривыкали. Будет работа, будет и зарплата.
— Да твоя бригадная система — говно. Ну буду я вкалывать. А Песлюк не будет. И Александрыч не будет. Им же по барабану, алкашам. А получим мы одинаково. Ведь так никто работать не захочет, пойми.
— Не я это придумал.
— Ну и не я точно.
Мимика Кравченки мелко дрожала и то тут, то там, вспыхивала крохотными пузыриками. Видно, я его утомил.
— Вон, — показал я пальцем на свой участок. — Камень.
— Всего-то? — прищурился он. — Я так и знал, что какая-нибудь хрень окажется.
— Мы далеко еще. Увидишь.
Даже я видел, какой камень большой. Он выпукло и желто блестел прямо в конце моей колеи. Бригада стояла неподалеку, и высотой он доставал людям до колена. В ширину был на четыре полосы — а это треть всего участка.
— Ну вон, видишь? Видишь? — спрашиваю.
Кравченко молча буравил взглядом камень.
— Ну и что тут необычного, — сказал, как только я подъехал к камню. — Выкапывайте и не дурите голову, — неуверенно добавил он и выпрыгнул из трактора.
Я заглушил двигатель и спрыгнул следом за Кравченко.
Действительно это был большой камень. Будет он мне рассказывать.
— Че стоим, выкапываем! — набычившись, бросил бригаде Кравченко.
— Ты его это, — сказал я, — потрогай сначала. Пожалуйста.
Кравченко нажал на камень ногой, потом присел и нажал рукой.
— Какой-то мягкий, — сказал. — Как гриб, бля.
— Да, — отвечаю, — в том и дело. Странный же камень, говорю.
Помимо того, что камень был мягким, как гриб, его покрывали трещины и глубокие впадины. Из некоторых росли необычные черные стебли, достигающие десяти сантиметров длиной.
— Мы пробовали его слегка копнуть, смотри, — показал я подкоп, — но камень все расширяется и расширяется книзу. Он бесконечный.
— Дурость какая, — сказал Кравченко. — Потом разберемся, конечный или бесконечный. Стоять теперь возле него, что ли? А ну копайте!
Колхозники, привычные к его приказам, взяли лопаты и окружили камень. Во все стороны полетела земля.
— А ты едешь на другой участок, — сказал Кравченко мне. — Здесь ты не нужен.
— Слушай, — говорю. — Геморрой же сплошной. Часы эти считать. Делить с той бригадой. Нафиг мне это нужно? Давай я нашим помогу. Землю отвозить буду.
— Ну отвози. И потом яму от камня засыплешь. Где хочешь землю бери — ты ответственный.
— Ладно, — говорю. — Легко.
Что мне земли достать — свез со всего поля, никто и не заметит.
— Через полчаса вернусь, — сказал Кравченко и пошел по тракторной колее обратно в колхоз.
Вернулся через два часа.
Как раз уже видно было, что камень кончаться не думает. И что чем глубже мы копаем, тем шире он становится. Одна его сторона была плоская, уходила в землю почти под прямым углом. Этакий своеобразный торец. На глубине в нем появились далеко идущие выемки — удивительным образом пустые, не забитые землей. Вторая сторона — круглая, косая, плавно вонзалась в землю, и сколько мы ее ни выкапывали, все шла и шла с тем же наклоном вглубь поля.
Колхозники поняли, что сегодня работы не будет, и копали не спеша. Я землю не возил, сидел с ними в яме и шутил.
— Хватит подъебывать, бери лопату, — говорил мне Александрыч.
Я курил и демонстративно поплевывал в мокрую землю.
— Кравченко освободил.
— Вернется — спрошу.
А я знал, что не спросит. И он знал.
Когда Кравченко вернулся, темп показушно вырос. Я поднялся, принял рабочее выражение лица и позу. Будто следил за работами и помогал. Подошел к Александрычу и смотрел, как он копает.
— На нос похоже, — мрачно заметил Кравченко, стоя на краю ямы.
Я поглядел на Кравченку в контровом свете, затем на камень.
— Точно! — говорю. — Видали, мужики? Это ж нос!
Наш глаз замылился, столько мы на этот камень смотрели. Совсем форма не воспринималась, пока Кравченко не подсказал.
— Бляха, — сказал Песлюк, заглядывая в выемку на торце. — Реально на ноздрю похоже.
— Ешкин кот, — сказал Сашка Песлюк, его сын, копавший рядом. — Статуя.
Колхозники воткнули лопаты в землю и полезли из ямы, разглядеть нос получше. Я тоже полез.
Яма была метров пять в глубину, уже не яма скоро будет, а котлован. А носа мы успели выкопать только верхушку.
— Прикинь, если под носом еще морда, — сказал кто-то.
— Я тоже сразу про это подумал, — говорю.
— Столько копать еще, — хрипел Александрыч. — Мы тут сдохнем все. Я отказываюсь.
— Вы, короче, давайте это самое, — сказал Кравченко. — На сегодня кончаем. Завтра приходите, что-нибудь решим. А я пойду позвоню.
И на прямых ногах отправился в колхоз. От удивления или испуга даже работу нам не придумал.
— Халява, сэр! — захохотал Александрыч и обнял Песлюка-старшего за плечо. — Пошли бухать!
— Я домой, — говорю.
— Мы не сомневались. Хоть подвези тогда.
— Прыгайте.
Один колхозник сел со мной в кабину, двое забрались на подножку, и мы поехали в колхоз.
— Прикинь, какую статую нашли, — говорил младший Песлюк. — Настоящий клад.
— Выкуси, — сказал ему отец. — Никто тебе не заплатит. Они все себе заберут. Будто ты и не копал и не находил.
— Да это понятно, — отвечал сын. — Прикольно просто.
— Мне тоже нравится, — говорю.
— Ни разу такого камня не видел.
— Мне кажется, никто не видел.
Высадил их возле правления, завел трактор в гараж, сел в свою тачку, в ней переоделся и поехал забирать дочь из садика.
Припарковался у школьного стадиона. Там собралась толпа и окружила что-то в центре футбольного поля. Стояли гам и оживление. Будто разъездной цирк приехал.
Я подошел узнать, что происходит. Заглянул через плечи в толпу. Из травы торчал камень, похожий на тот, что сегодня выкопали мы. Люди обступали его. Наклонялись и трогали. Обсуждали его странную мягкость. Дети бегали по нему и прыгали.
Одна сторона камня поверхностью напоминала наш камень — тоже вся в трещинах, хоть и не таких глубоких. Другая сторона представляла собой гладкий лилово-розовый шар, вернее, его небольшую выступившую над землей поверхность, под которой угадывался вкопанный в землю шар — размером, наверное, с весь наш стадион. Та поверхность, которая в трещинах, напластовывалась на шар толстой складкой, похожей на кожу. Шар выходил из кожи, будто гигантская линза из купола обсерватории.
Я догадался, что это головка члена.
Но никому не сказал.
Сходил за дочкой. Повел ее в тачку через стадион, и она тоже удивилась скоплению людей.
— Пап, а что там делают?
— На камень смотрят.
— Можно я тоже посмотрю?
— Я тебя туда не поведу.
— Ну пап!
— Юля! Кому сказал!
Еще чего, дочку на член смотреть поведу.
Усадил ее в тачку и повез домой.
Назавтра в автобазе тоже нашли камень. Розовый, увенчанный цилиндром наверху. Он пробил асфальт на стоянке и сместил грузовик, из-под которого вырос. Неподалеку от автобазы, за территорией, нашли точно такой же второй камень. Оба этих камня напоминали соски.
А еще через два дня в овощехранилище нашли ступню. Она сломала картофельные лотки и уперлась в потолок. Весь картофель просыпался из лотков на пол и заблокировал дверь, которую не могли открыть несколько дней — пока не приехали эмчээсники. Наверное, ступня выросла давно, просто ее позже обнаружили. Овощехранилище редко открывают.
Вторую ступню нашли в болоте, в непроходимых зарослях, когда она уже была видна над деревьями.
Каждый день части тела поднимались на метр.
Через неделю проступили контуры всего человека. Он был пять километров в длину.
Разумеется, в городе только о нем и говорили.
На улицах, в магазинах, в барах.
Жизнь резко изменилась. Никто не хотел сидеть вечером у телевизора. И дело было совсем не в весне. На досуге люди выходили прогуляться и посмотреть на человека. Автоматически скапливались возле тела. Как на набережной.
Человек раздвигал землю, и все шире, все заметнее с каждым днем было его присутствие в городе. Пришлось эвакуировать жилые дома, под которыми он прорастал; в школе раньше времени устроили летние каникулы. Вскоре он возвышался над людьми десятиметровой резиновой стеной, а ведь был едва показавшись. В воображении не укладывалось, что будет, когда он вырастет весь.
— И что это такое? — слышал я разговор двух женщин.
— Земля нам посланника рожает.
— Спит пока, дундук. Не дай бог проснется.
— Я вот что думаю. Людей в слезах рожают. А этого в благости. Неспроста все это.
— Конечно, неспроста. Просто так ничего не случается.
— Я на всякий случай исповедоваться хожу.
— Правда? Может, и мне сходить?
— Иди обязательно. С этим не шутят.
— Пошли в другой раз вместе.
— Пойдем. Нас теперь много ходит.
— И за что нашему городу такое?
— Ты только вспомни, как мы себя вели! Взять хоть моих соседей. Злые, завистливые. Гараж специально построили, чтобы вода с крыши на мой огород текла. Хрен от них ко мне перекинулся, до сих пор вывести не могу.
— Мои точно такие же. Ни разу в жизни ни одной уступки не сделали. Я все в окошко смотрю, чем занимаются — страх кому рассказать.
Город заполнили специалисты из научных институтов и представители высоких органов власти. Возник дефицит жилья. Многие семьи для заработка брали к себе на подселение квартирантов. Я тоже взял. Освободил для него дочкину комнату.
Мужчина моего возраста. Хорошо одетый, аккуратный. Весь столичный, не нашего теста. Профессор Лучицкий. Так он представился, хоть походил скорее на полковника. Вел себя подозрительно. Постоянно выпрашивал разное, а сам, если я вопрос задавал, ничего не говорил. Сразу видно — профессионал. Я тоже ему душу не открывал, дурак я, что ли.
— Что там у вас в колхозе? Как настроение? — спрашивал он вечером.
— Как у всех, — говорю.
— Слышал, вы там чуть не бунтовать собрались.
Вот ты, думаю, какой. Все-то ты знаешь.
— Мужики, — говорю, — суеверные. Фигней маются.
— А ты не суеверный?
— Не знаю. Раньше не был.
— И что мужики говорят?
Говорят они, что возле высокого человека сеять грешно. А некоторые говорят, что вообще сеять больше нет смысла. Не хотят таким заниматься в свой последний год. Песлюк говорит, что вся суета, в которую мы погрузились, обнажила свой подлинный дух.
— Говорят, что лучше бы их в другой колхоз перевели, — говорю.
— Вот как? А я думал, о конце света говорят.
— Разве не везде так?
— Не знаю, — сказал Лучицкий. — А что в городе было до человека?
— В смысле? Все хорошо было.
— Не слышал ничего? Не видел?
— А что я должен был видеть?
— Ну, может, кто-нибудь что-то закапывал в землю.
— Такого человека, что ли? Сложно было не заметить.
— Не человека, а, может быть, семя человека.
— Он просто появился. Я приехал в понедельник на работу, а из пашни нос торчит.
— Не бойся, — сказал Лучицкий. — Конца света не будет.
— А я и не боюсь, с чего ты взял.
— Вот и хорошо.
Мы и вправду в колхозе при таком раскладе больше не работали, и никто бы нас не смог заставить. Хоть никто и не заставлял. Не до того было. Человек выдвинул лицо из земли. Возле него сновали специалисты, проводили замеры, вначале одной установкой, потом другой, потом третьей. Кравченко постоянно был занят, бегал то к ним, то от них.
А мы всей бригадой приезжали на работу, чтобы нас не лишили зарплаты, собирались на поле и садились неподалеку от человека. Так, чтобы лицо было видно. Сидели и весь день смотрели. Друг другу не признавались, но он был таким красивым — глаз не отвести. В жизни таких красивых мужиков не видел. Сам темноволосый, а кожа белая. Нос прямой, с какой-то правильной аккуратной округлостью на конце. Губы пухлые, сильные, крепко сжатые. Их цвет был как у самой яркой сирени, поднесенной к глазам. Гладкие, слегка впалые щеки и круглые, лоснящиеся здоровьем скулы. Выпуклый, умный лоб, на котором покоилась волна челки. Глаза закрыты, веки немного темнее общего оттенка кожи, и мне бы очень хотелось увидеть его лицо, когда он откроет глаза.
Что поразительно, он был совершенно чистый, хотя выходил из самой земли.
— Она, вишь, расступается перед ним, — сказал по этому поводу Песлюк-старший.
— Приглашает его, — добавил Александрыч.
— Все один к одному. Необыкновенно.
Это Песлюк в продолжение своей теории о небесном посланнике. Он среди нас был главным ее идеологом. Такое на него человек впечатление произвел, что Песлюк и пить бросил, и курить, и вообще заговорил вдруг о таких материях, мысли о которых я в нем никогда не подозревал.
Сидел весь день со светлой рожей и лучился счастьем.
— Это ведь ты первый нашел Человека? — спрашивает меня.
Я пишу человека с большой буквы, потому что Песлюк так и произносил, с особо уважительной интонацией.
— Ну я, кажется.
— Завидую, — говорит. — Такая честь быть первым.
— Неважно, — отвечаю. — Мы же вместе.
— Ты, наверное, и в городе первый.
— Да брось, какая разница.
— Ты должен больше всех в него верить, — сказал Песлюк и так посмотрел мне в глаза, так глубоко и мягко, так впервые доверительно и по-человечески, что меня пробрало.
Я повел плечами, сбрасывая дрожь, и отвел глаза. Глядел в рыхлую пустую землю, кусая ноготь.
Все это время, как человек появился, я чувствовал себя странно, и когда на меня так посмотрел Песлюк, понял, что не мне одному странно. Что он тоже себя так чувствует. Тоже видит это. И другие, значит, видят.
На меня тогда влияло все вокруг, чувства были подвержены любому воздействию. Запах весны влиял, густой и мокрый, синее чистое небо влияло. А больше всего человек, и то, каким он оказался красивым. Из него все мои мысли происходили и к нему возвращались.
Чувство чего-то хорошего возникло. Чего-то настоящего впереди. Обновление было близко. И я хотел его, ждал его, обновления.
Места себе не находил от этого чувства, и ведь нужно было все время чем-то заниматься. Готовить еду, играть с дочкой, разговаривать с женой. А все мысли вращались вокруг человека. Просто сидеть бы в тишине и спокойно думать о нем. Вернуться бы к нему. Хоть ночью. Я не читал, не смотрел телевизор, только мечтал шмыгнуть из квартиры и снова пойти к человеку.
Это чувство измучило меня, исстрадало. Нельзя так долго в нем находиться.
Я был на взводе больше месяца. Все ждал, когда же разрешится. Подгонял человека своей внутренней силой, и он все пер и пер из земли.
Моя жена, Елена, меня не понимала.
— Давай уедем, — говорила. — Подальше отсюда.
— Как это? — отвечаю. — А квартира? А работа моя?
— Мы же не навсегда. Пересидим и вернемся.
— Боишься?
— Конечно. Очень боюсь.
— Я не могу уехать.
— Ты что, не понимаешь? Не будет у тебя ни квартиры, ни работы. Ничего не будет.
— Это неизвестно.
— Если ты не поедешь, я возьму Юлю и поеду одна.
— У меня большой стаж. Доплаты. А там еще квартиру придется снимать. Мы будем нуждаться.
— Тебе вечно ничего не надо! Ты пассивный, ленивый. О нас подумай!
— Не в этом дело.
Я хотел рассказать, что чувствую после появления человека, но в открытую дверь заглянул Лучицкий, который слышал наш диалог.
— Ничего не случится, — сказал он. — Не надо уезжать.
Елена потупилась и замолчала.
— Мы уже сделали все измерения. Нам все известно. Он родится мертвым. Ничего не будет.
— Правда? — спросила Елена.
— Конечно. Не переживайте, живите и радуйтесь жизни. Паника бессмысленна.
Мы сидели на диване, а Лучицкий стоял над нами. Я чувствовал себя неуютно.
Он внимательно посмотрел мне в глаза. Я выдержал взгляд.
— Ладно, — говорю. — Мы бы и так разобрались.
— Да, — ответил он. — Верю.
Посмотрел на Елену то ли с презрением, то ли с сочувствием, и вышел.
Она сидела с прямой спиной и не расслаблялась. У нее выступили ключицы, рука неестественно легла на подушку.
— Ты ему веришь? — спрашивает.
Я покачал головой. Вслух ничего не сказал, чтобы Лучицкий не слышал.
Однажды Песлюк был оживленнее обычного. Ему не сиделось, он ходил перед нами по истоптанной пашне.
Мы обсуждали недавно показавшееся ухо человека.
— Представляете, — говорил Песлюк, — если Он нас теперь слышит? Он же весь город должен слышать. Всю землю. Как мы ходим и что мы делаем.
— Все запомнит, — сказал Александрыч, — и все потом вспомнит.
Песлюк остановился возле меня.
— Знаешь что? Я, наконец, нашел людей, которые думают, как я.
— Вот как? — Я почувствовал что-то странное. Небольшой укол ревности.
— Смотри, — он достал из кармана рукописную листовку. — Мы создаем братство.
Я взял листовку и просмотрел.
«Мы — содружество всех людей. Называемся Свидетели Высокого Человека. Мы не являемся организацией, не имеем иерархии и власти. Нас объединяет любовь и вера в Высокого Человека. Время до полного прибытия Человека на Землю объявляется праздником, и мы ищем братьев и сестер для вознесения хвалы и совместного ожидания».
— Ничего себе, — говорю. — И много вас?
— Больше, чем я ожидал. Намного больше.
— Удивительно.
— И ты первый, кто нам нужен.
Лестно это слышать. Но в то же время немножко обидно, ведь я понимал, что им нужен не именно я, а тот, кто нашел человека.
— И что вы собираетесь делать?
— Встречаться и ждать Человека вместе.
— Ясно. Я подумаю.
— Ты нужен нам, — повторил Песлюк.
— Я понял.
Братство — это заманчиво. Я бы посмотрел. Может, именно по такой форме общения с людьми я в тот период и тосковал. Но какой-то внутренний стопор мешал все рассказать Песлюку напрямую и принять предложение. Язык не поворачивался открыть душу. Я столько лет этого не делал. Разучился уже, если вообще когда-то умел.
К человеку постоянно ездили машины. Утрамбовали всю пашню. В тот день в одной из машин приехал Лучицкий. Я впервые видел его в нашем колхозе.
Стоило ему выйти из машины, как внимание ученых сразу переключилось на него. Каждый специалист норовил подойти к Лучицкому и пообщаться. Показать какие-то документы.
Лучицкий внимательно изучил бумажки и забрался по лесенке на голову человека, где были установлены приборы. Поторчал там, потом спустился и долго что-то растолковывал руководителям.
— Этот у меня комнату снимает, — говорю.
— Начальство, — сказал Александрыч. — Сразу видно.
— Неприятный тип, — заметил Песлюк.
— Еще какой, — говорю.
Лучицкий вел себя властно и убедительно. Все, кто исполняли власть до его приезда, при нем скисли и засуетились. Я все больше жалел о том, что предоставил ему жилье. Такого теперь каленым железом из квартиры не выгнать. Сам кого хочешь выгонит.
Чуть не гипнотизировался величиной его власти.
Дурак, думал я. За деньгами погнался.
— Нахрен они нужны, — выпало из меня.
— Кто? — спросил Александрыч. — Начальники?
— Деньги, — говорю.
Колхозники понимающе кивнули.
— Вообще не нужны, — сказал Песлюк.
Лучицкий тоже — нет-нет, да и поглядывал на меня.
Не упускал из виду.
Хоть бы не подошел, думаю.
Но он подошел. Закончил дела и направился к нам. Выстроившиеся в линейку ученые глядели ему в спину и не расходились. Ждали, что он будет с нами делать.
Колхозники тоже поднялись и выстроились в линейку. У них это автоматически получилось.
Один я остался сидеть.
Лучицкий подошел с моей стороны и встал слишком близко ко мне. Просто навис надо мной. Я поднял голову и поглядел на него. Руки из карманов брюк он не достал, от этого пиджак топорщился книзу.
— Мы чего сидим, парни? — спрашивает.
Колхозники молчали.
— А чего делать? — хриплым, неловким голосом говорю я.
— Работать надо.
— Всю пашню заездили, посмотри.
— Как настроение? — мгновенно перевел он тему.
Снова повисло долгое молчание.
— Хорошо настроение, — сказал Александрыч, когда молчание стало неловким.
— Как-то незаметно, — посмотрел на него Лучицкий.
— Да не, — говорю, — все путем.
Лучицкий повернулся к человеку.
— Хорошо отсюда видно, да? Гигант!
— Гигант, — поддакнул Александрыч.
А я видел только задницу Лучицкого над собой. В выглаженных брюках. Самое бы время встать на ноги, но я воспротивился. Он меня не заставит. Я посмотрел в другую сторону.
— Как думаете — что такое? — кивнул Лучицкий на человека.
Колхозники пожали плечами.
— А мы знаем? — спросил Александрыч.
Я встретил взгляд Песлюка. Коротко покачал головой. Не надо.
Лучицкий наши взгляды перехватил.
— Говорят, посланник природы, — сказал он, пристально глядя на Песлюка. — Спаситель наш, и все такое.
— Да кто вообще может знать, — говорю. — Никто же не знает.
— Вот именно, — сказал Лучицкий. — Никто не знает, а мы знаем.
— Знаете? — спросил Песлюк.
— Конечно. Мы сразу знали.
— И что же?
— Ну, дорогой, это секрет. Узнаешь, когда и все. Чуть позже.
— Так что — не посланник?
— Не посланник, — улыбался Лучицкий. — Можешь спать спокойно.
— Нормально сплю, — говорит Песлюк. — Мне хватает.
— Повезло, — сказал Лучицкий. — А я нет. Работаю, как видишь. И вам придумаю работу. А то уже надоело сидеть, наверное.
Мы промолчали. Он постоял еще недолго, глядя то на одного, то на другого из нас. Потом кивнул, развернулся и пошел к автомобилю.
— Ну пиздец, — сказал Александрыч. — Какой напряжный мужик.
— Он правду говорил? — спросил Песлюк.
— Да ну, какая правда, — отвечаю. — Ты его видел? Разве от такого дождешься?
— Я тоже так подумал. Он сам ничего не знает.
Когда уехала машина с Лучицким, к нам немедленно подбежал Кравченко.
— Я там чуть не сдох! — кричит. — Хули вы тут сидите!
— Все нормально, — говорю.
— Что он спрашивал?
— Ничего не спрашивал. Он мой квартирант. Здороваться подходил.
— Парни, я серьезно. Вы чего здесь сидите? Вам работу найти?
— Давай только не начинай. Ничего не случилось.
— Тут столько людей бывает. Все руководство. Вся страна. А вы сидите, как вошь на лысине. Найдите себе другое место.
— Без проблем, — говорим. — Найдем.
— Идите, идите. Чтобы я вас не видел.
Колхозники развернулись и побрели по полю. Меня Кравченко задержал за руку.
— Вами интересуются, парни, — шепнул. — Твой квартирант меня расспрашивал. Говорит, Александрыч секту основал.
— Александрыч? Может, Песлюк?
— Может, и Песлюк. Они тут все как братья-близнецы.
— Это не секта, — говорю. — Просто Песлюк не знает, чего ждать от будущего. Как и все мы.
— Короче, чтоб ты был в курсе.
Я догнал колхозников, мы нашли другое место. С этого ракурса кроме головы хорошо видны были мощная грудь человека, его плечо и рука, уходящая в город. Целая гора плоти.
— Хороший вид, — сказал Песлюк. — Не зря ушли.
Остаток дня обсуждали человека. Про Лучицкого не вспоминали.
Вечером, когда Елена легла спать, я вышел прогуляться. Захотелось посмотреть на человека ночью.
Хоть возле него всегда скопление народу, я не ждал, что людей будет столько. Еще на подходе появились палатки на лужайках, припаркованные как попало автомобили и текущие к человеку ручейки людей.
Я присоединился к ним. На лугу недалеко от школьного стадиона покоилась левая рука человека. Вдоль нее шагала длинная цепь людей. Они держались за руки. Конца цепи не было видно — люди шли вдоль всего человека, сколько хватало глаз. Свидетели, сразу понял я. Не нужно было обладать особой проницательностью, чтобы видеть, в какой эйфории они находились.
Я снял куртку, постелил на высокой кочке и сел.
Новые люди, приходившие на луг, вклинивались в хоровод. Рвали в каком-нибудь месте, замыкали собой, и шли — тихо и торжественно, не произнося ни слова. Хоровод плотнел, и чтобы не разрушить строй, прибывшие стали создавать новые цепи и идти вдоль первого кольца.
Несколько раз меня жестами звали присоединиться, но я отказывался. Какая-то странная скромность мешала исполнить желание и пойти с ними. Жаль, что я так и не поучаствовал в хороводе, но даже просто видеть его было здорово.
Шорохи от одежды и шагов стояли на лугу, никто не говорил ни слова, ни приходившие, ни участники шествия, выплывавшие из тьмы в молчаливой радости. А я так вовлекся в созерцание их бесконечного хоровода, так был поглощен, что звучавшие шорохи и шаги сложились для меня в музыку. В тихую музыку величественной внутренней радости, которая шла от спящего человека и множества сплотившихся вокруг него людей.
Прошло довольно много времени, и я вдруг обратил внимание, что первое кольцо ни разу не прервалось. Люди шли и шли, и мне было сложно поверить, что у нас в городе откуда-то взялось столько людей, чтобы охватить кольцом всего человека. Я встал, надел куртку и пошел вдоль хоровода против его движения — смотреть, рвется ли он где-то.
Человек громадился во тьме над моим плечом, я на телесном уровне ощущал его массу. Хоровод шел на меня, я шел на хоровод и встречал радость и любовь на каждом лице. Мне становилось все лучше, и все выше поднимался мой дух. Я любил всех этих людей, которые почувствовали, что должны делать, и не побоялись сделать это. Хотел бы я выразить им свое уважение, и даже восхищение, но зачем им это? Им и без меня хорошо, они и без моего признания счастливы, заполнены, и ни в чем не испытывают нужды.
Я изучал лица, как листал альбом с картинками, пересмотрел целый музей лиц, и вдруг в первом, внутреннем круге увидел Песлюка. Захваченный событием в своей душе, озаренный светом своего поклонения, своей исполненности, он глядел вверх на человека, крепко держал за руки своих братьев и шагал с ними в ногу. Он был красив, Песлюк, и светел, и это был другой Песлюк, не тот, с которым я столько лет работал.
Меня никто не замечал, и я был единственный, кто не примкнул к хороводу и остался наблюдателем.
Но мне становилось все лучше, и все выше поднимался мой дух.
Я шел и смеялся. Меня распирала улыбка, никак нельзя было ее подавить. Скоро я снова увидел Песлюка, будто в трансе, потом снова увидел, и понял, что хоровод сделал несколько кругов, и я тоже обошел человека кругом, а может, и не раз. А времени даже не ощутил.
Я забоялся тогда, ведь не был совсем растворен — и память, и личность моя не изменились, — я помнил, что в квартире лежит в кроватях моя семья, и завтра на работу. Я забоялся, что не высплюсь, или не проснусь, или будет тяжело вставать. И хоть трудно было вырваться из этого праздника, и слишком было жалко, но я оттолкнул от себя хоровод, выкарабкался из него, как муравей из меда, и поспешил домой.
Шел в той же волне, с той же улыбкой, в том же безвременье, и когда добрался до квартиры и встретил стоявшего на кухне Лучицкого, осознал, что все еще улыбаюсь. Лучицкий пил кефир из прозрачного стакана и глазел поверх стакана на меня. Я убрал улыбку, снял обувь и прошел в спальню.
Уснуть не получалось. Продремал остаток ночи на границе сна. Во мне шевелились мысли, шел монолог, вязкий, образный, нескончаемый.
Наутро я был удивительно отдохнувшим и свежим. Так, будто крепко спал всю ночь и отлично выспался. Будто выспался лучше, чем когда-либо, столько во мне было энергии.
Даже семью заразил бодростью, так из меня выплескивалось.
Мы завтракали на кухне. Я непрерывно шутил, нес глупую, но приятную всем ахинею.
В дверях показался мрачный Лучицкий. Волосы не были уложены, вихор на темени торчал, как пальма, и блестел. Под глазами и на скулах прорезались мешки.
Оглядел нас мутным взглядом.
— Доброе утро, — буркнул.
— Доброе, — сказали мы.
Без существенной заминки отправился в туалет.
Мы пожали плечами и продолжили завтрак.
Колхозники собрались на старом месте, будто забыли, как Кравченко выгнал нас оттуда. Я сам забыл — приехал, а они уже сидят там. Будто так и должно быть.
— Видел вас вчера, — говорю Песлюку. — Это было нечто.
— Правда? А почему сам не принял участие?
— Не знаю. Может, и хотел бы. Но даже посмотреть приятно.
Он взял меня за плечо и заставил посмотреть себе в глаза.
— Сегодня обязательно приходи и прими участие. Разница колоссальная.
— Хорошо, — сказал я, не в силах противиться его открытой душе. — Приду.
— Я не знаю, что со мной, — сказал Песлюк. — То ли оттого, что провел всю ночь возле Человека, то ли от нашего братства, но во мне что-то происходит. Что-то новое. Я не спал всю ночь и чувствую себя восхитительно.
— Я тоже ощутил, — говорю. — Тоже почти не спал и выспался.
— Здорово, правда? Наконец-то в мире что-то происходит.
Он посмотрел на человека и весь выгнулся от нетерпения.
— Скорей бы, — выдохнул.
— Слушай, — говорю. — Откуда столько людей? Такое ощущение, что там был весь город.
— Ты видел, да? Ты видел? Они отовсюду. Со всего мира. Это удивительно. По всему миру разлетелась весть о Человеке. Это наши братья, наши друзья. Самые сильные, самые открытые из людей. И они еще прибывают. Скоро их будет больше, гораздо больше!
Весь день мы курили и наслаждались бездельем.
Состояние было обалденное. Вообще ни о чем не думалось. Просто жилось.
Вечером я сказал Елене, что снова прогуляюсь перед сном.
— Понравилось гулять? — спрашивает.
Я моргнул, и пока глаза были закрыты, увидел огонь.
— Ну как сказать, — говорю. — Весна же.
— Останься с нами. С тобой так хорошо.
— Я недолго. Перед самым сном.
— Мне не хочется оставаться с Лучицким, — шепнула она.
— Я уйду, когда вы заснете.
Мы уложили дочку спать, и обычно Елена идет вслед за ней. Но она затеяла уборку на кухне, потом долго сидела в ванной, перекладывала вещи в шкафу.
Я злился и поглядывал на часы.
— Ты что, специально? — говорю. — Ты же спишь в это время. Как назло.
— Иди, иди, чего ты от меня хочешь! — вспылила она.
— И пойду!
Оделся и вышел.
На улице закрывал глаза и видел огонь. Он разрастался по мере приближения к человеку. Это снег покрыл холмистый ландшафт и горел. Весь снег, весь ландшафт, сколько хватало глаз, был охвачен огнем.
Палаток и машин стало больше. Но люди не текли ручейками к человеку, а стояли на моем пути, сбившись в группы. Кроме меня никто к человеку не двигался.
— Что произошло, — хотел я спросить кого-нибудь.
Когда свернул с аллеи и попал на луг недалеко от школьного стадиона, откуда вчера смотрел хоровод, снова встретил цепь людей, но это была другая цепь. Не хоровод, а оцепление. Не дружелюбные свидетели, а суровые военные. Выстроились вдоль человека, на расстоянии десяти метров от него, и конца им не было. Несколько групп свидетелей упрямо чего-то дожидались перед носом у военных, но те никого за оцепление не пускали.
— Сегодня, что, хоровода не будет? — спросил я первого встречного.
— Нас опередили. Видишь, какой хоровод военные развели?
Я закрыл глаза. Огонь, покрывающий землю, свистел от ярости.
— И что делать? — спрашиваю.
— Никто не знает.
Я ходил от группы к группе, обошел все костры под навесными тентами. Песлюка не нашел.
Домой возвращался в смятении и страхе. Что-то не то правительство делает. Было страшно за будущее.
Зашел в квартиру, темнолицый, опечаленный нехорошими мыслями. Лучицкий пил на кухне кефир из прозрачного стакана и весело глазел на меня. Пьющие губы улыбались. Я дрогнул лицом, разулся, не сказал Лучицкому ни слова и прошел в спальню.
Лег к Елене. Она не спала.
— Вот и я, — говорю. — Не так долго ходил. Чего ты боялась?
— Без разницы, — ответила она. — Спи.
Наутро было плохо, тревога никуда не делась. Дрожали руки, сводило лицо. Завтракал на скорую руку, чтобы выскочить скорей из квартиры и поехать в колхоз, к Песлюку. Ел молча, жена и дочка тоже не горели желанием разговаривать.
В дверях показался Лучицкий. В своем чиновничьем костюме, выглаженный и чистый. Гель блестел в волосах, изрезанных расческой. Лицо вернуло упругость и выражение.
— Доброе утро, — твердо выговорил он, задрав уголок губ.
— Доброе, — вяло ответили мы, глядя в тарелки.
Улыбка так и перла из него. Он помялся в дверях, глядя на нас, кивнул два раза, и без существенной заминки отправился работать.
Я закрыл глаза и увидел горящий снег.
В колхозе было грустно. Вдоль человека стояло оцепление, по нашей многострадальной пашне ездили бобики.
Колхозники стропалили автокран.
— Что вы делаете? — спрашиваю.
— Не видишь, нам работу нашли.
— А для чего кран?
— Боюсь, — сказал Песлюк, — для плохого.
— Да брось, — говорю. — Кран — крошка. Что он человеку сделает.
— Надеюсь на то, — сказал Песлюк и подал стропу сидевшему на стреле Александрычу.
Работали колхозники нехотя, и не потому, что разучились. Были мятые и дерганые, как я. Молчали. Рот открывали только, чтобы поругаться.
— Чего тупишь?! — кричал Александрыч на Песлюка. — Задрал!
— Сейчас поднимусь, — отвечал Песлюк, — и голову тебе крюком проколю.
Я стоял возле них и ждал, когда Песлюк закончит.
— Приходил вчера? — спросил он.
— Приходил, — говорю. — Все видел.
— Что-то страшное происходит, — сказал Песлюк, глядя на человека в окружении военных. — Так нельзя делать.
— Они ничего не понимают вообще.
— Им плевать на нас. Они наши враги.
— Я закрываю глаза и вижу ненависть, — говорю. — Земля горит. Снег горит.
Песлюк оскалился.
— Это Человек ненавидит.
Я еще раз закрыл глаза и посмотрел.
— Откуда знаешь? — спрашиваю.
— У всех наших так.
— Хочется с кем-нибудь помахаться.
— Мы помахаемся. Обязательно. Если так продолжится.
Он посмотрел мне в глаза, и я увидел того же честного, открытого Песлюка. Который был обижен до самой глубины души.
— Я этого так не оставлю, — сказал он.
Крановщик был военным. Сидел в кабине и читал книжку. Когда колхозники закончили, развернул кран и поехал к человеку.
— Что-то сейчас будет, — сказал Песлюк.
Оцепление расступилось и впустило кран. Крановщик подвел его к самому темени человека.
Спустя полчаса на поле въехала фура. Развернулась прицепом к крану и пристала вплотную. Водитель прыгнул на землю, вытащил веревку из отверстий в прицепе и снял с него брезент. В прицепе лежала какая-то установка.
Сразу мы ее не разглядели.
Кран поднял стрелу и развернул над прицепом. Четверо военных забрались в прицеп и закрепили стропы на установке.
Кран дрогнул и поднял ее.
Это оказался автомобиль с продолговатой стрелой спереди.
— Не понял, — говорю. — Еще один кран?
— Нет, — сказал Александрыч. — Я такое знаю. Техника для бурения.
— Для бурения? Зачем?
— Они голову ему собрались буравить, — сказал Александрыч.
Песлюк развернулся и побежал в колхоз.
— Куда ты? — крикнул я.
Он не ответил и не оглянулся.
— Стой! — говорю. — Куда он, мужики?
Колхозники молча смотрели ему вслед.
— Лишь бы дел не натворил, — говорю.
— Пусть делает, что считает нужным, — ответил Александрыч. — Его жизнь.
Военные сняли стропы, крановщик пересел в бурильную установку.
Мы не видели, что происходило дальше, потому что установку окружили военные.
Раздался оглушительный звук огромного перфоратора.
У меня перебило дыхание. Что-то застряло в горле. Какой-то шар, какой-то невыплевываемый комок. То ли ярость, то ли страх, то ли моя невозможность что-то сделать.
Я ходил кругами возле колхозников и не находил себе места.
— Мужики, что-то надо делать, — говорю.
— Что? — спрашивают.
Я посмотрел на них и снова пошел кругами.
Перфоратор работал полчаса, пока не вернулся Песлюк.
Вернулся не один.
Приехал на автомобиле. А за ним еще несколько десятков автомобилей.
Колонна машин въехала на поле и покатила на военных. Пыль поднялась и скрыла происходящее. Мы побежали к человеку, чтобы ничего не пропустить.
Перфоратор замолчал. Короткой очередью раздались выстрелы.
— Блядь, — задыхался я, — скорей!
Быстрее всех бежал сын Песлюка.
Колонна машин разрушила оцепление и выстроилась вокруг бурильной установки и автокрана. Вышедшие из машин свидетели окружили установку. Их окружили военные с автоматами.
Я искал глазами раненых. Все были целы. Наверное, стреляли в воздух.
Мы подбежали и встали у военных за спинами.
Песлюк с каким-то крупным мужиком держали за шиворот крановщика в кабине установки. Тот брыкался.
— Вынимай бур немедленно, ты! — говорил Песлюк. — Скотина, сука, дурак!
Свидетели окружили установку плотным кольцом. Кто-то из военных пытался пройти, там возникла краткая стычка, в которой свидетели своего человека отстояли, а военные — нет. Больше никто прорваться не пробовал. Военные ждали приказа.
— Вытаскивай бур, — сказал Песлюк крановщику.
Он вопросительно посмотрел на военных.
— Вытаскивать? — крикнул в воздух.
— Вытаскивай, — ответил кто-то из главных.
Он наклонил джойстик. Механизм загудел, бур вышел из черепа. Песлюк с другом отпустили воротник, крановщик выбрался из кабины и выбежал из кольца свидетелей.
— Что теперь будете делать? — спросил майор.
— Человека больше не трогать, — громко сказал друг Песлюка. — Будете иметь дело с нами.
— Каждый, кто вред Ему причинит, — добавил Песлюк, — будет иметь дело с нами.
Я закрыл глаза. Бассейн огня хлестал кровавым ветром. Звучала песня из моих мыслей.
Мысли сами складывались в песню, торжественную и гиблую.
Открыл глаза.
Военные наставили на свидетелей автоматы.
— Расходись, ребята, — сказал свидетелям майор. — Вы понимаете, что скоро дадут приказ стрелять по вам?
— Мы вас всех перепиздим, — сказал Песлюк. — Заберем автоматы и победим.
— Эй! — крикнул его друг. — Люди! Кто из вас еще не понимает, что происходит? Неужели вы не чувствуете? Природа, — прорычал он, — дала нам этого человека! А вы его убиваете! Берите свои автоматы и присоединяйтесь к нам! Мы на стороне правды!
— Мужик, — сказал ему майор. — Заткнись. Или я тебя сейчас хлопну.
— Что, боишься? Не доверяешь своим солдатам?
— Я не доверяю тебе. Ты чего ждешь от будущего? Хоть понимаешь, быдло, что начнется, если этот человек встанет на ноги и начнет ходить по земле?
— Не понимаю и не знаю, что начнется, — отвечал мужик, — но очень хочу посмотреть. А ты боишься этого.
— Нам всем конец будет, придурок. Я не собираюсь умирать ради каких-то сектантов.
— Откуда вы знаете, — сказала одна женщина из свидетелей. — Может, Человек знает всю правду о ветоши рублей и даст нам от нее избавиться.
— Вы только послушайте себя, — сказал майор.
Я закрыл глаза. Пожар забирал меня с собой, втаскивал в свое лоно. Мысли складывались в стихи.
Ты сон разрушил наверху
Себя я больше не могу
Симпатий нет
Даешь огня
Какая ты моя страна
Это я так думал.
Открыл глаза.
Я хотел помочь свидетелям.
— Вы же можете страну разрушить, дурачье, — продолжал майор. — Вы же о будущем не думаете. Знали бы вы хоть, что это. Но вы же сами до конца не знаете.
— Ты вообще никто, — сказал Песлюк. — Мы не знаем, а тебя вообще нет. Ты не живешь, ты картонка на нашем пути. Неужели не понимаешь, что старое закончилось?
— Не закончилось. Мы этого человека вашего обратно в землю закатаем и будем жить, как жили.
— Мы вам не дадим.
— Дадите, родные, — устало сказал майор. — Расходитесь уже, нечего вам тут делать.
Группа Песлюка постепенно росла. К ней присоединялись свидетели, приходившие из города пешком.
— Я повторяю, — сказал друг Песлюка военным, — что если кто-то из вас хочет к нам присоединиться, то сейчас самое время.
— Ну я тебя предупреждал, сученыш, — прошипел майор и расстегнул кобуру.
Тут я ничего не делал. Тело само. Это был вопрос выживания. Мозги для этого не нужны: у тела есть нервная система — она и есть для этого мозги.
Я просто раздвинул двух стоящих передо мной военных, подошел к майору и выхватил у него пистолет.
Это было легко, и я знал, что это будет легко.
Когда ты знаешь — это легко.
Майор не ждал этого. Раскрыл кобуру и запустил в нее пальцы. Я подошел сзади и взял пистолет из кобуры вместо него.
Схватил майора за шею и приставил пистолет к его голове.
Посмотрел на ствол, поискал пальцами предохранитель. Одна защелка напомнила что-то похожее. Большим пальцем щелкнул ею.
— Это он, — сказал Песлюк. — О ком я говорил. Который первым нашел Человека.
Я поднял пистолет и выстрелил в воздух.
Заряженный.
Развернул майора и спиной вперед, медленно ушел к свидетелям.
— Кто это? Кто это? — спрашивал майор военных, сам не рискуя обернуться.
— Колхозник какой-то, — сказали ему.
— Я знал, что ты не просто так, — сказал Песлюк.
— Он хотел тебя убить, — отвечаю. — И друга твоего.
— Спасибо, — сказал мне друг Песлюка.
Его звали Константин.
— Не хотел я никого убивать, придурок, — сипел майор в моем захвате. — Припугнуть хотел. Но теперь вы сами в жопу забрались. Теперь вам, ребята, кранты. До этого еще ничего не было. А теперь кранты.
Я вдавил ему ствол в голову, чтобы больно было. Он заткнулся.
Закрыл глаза. Труба ревела, приглашая в огонь. В центр огня.
— Закончили трепанацию? — спрашиваю. — Или не успели.
— Не до конца, — сказал майор.
— О, — сказал Песлюк, глядя на майора. — Я придумал. Может, мы этому тоже трепанацию сделаем?
— Неплохо, — говорю.
— Гвоздиком голову проколем.
— Да вы че, — говорит майор.
— Или пулькой, — отвечаю. — Очень просто.
— Хлопнуть он меня хотел, — сказал Константин. — А себя теперь не хочешь?
Солдаты напряженно смотрели на нас.
— А что вы думали, — сказал Песлюк. — Будем мстить за Человека.
— Мужики, — повторил Константин. — Говорю еще раз — если видите, что наше дело правое, сейчас самое время стать на нашу сторону.
Солдаты переглядывались и молчали.
Майор хохотнул.
— Чего ржешь, сука, — стучал я ему пистолетом в голову.
Посмотрел на отверстие в черепе человека.
— Как раз, — говорю. — Залезай.
— Куда? — спросил майор.
— Сюда, — потащил я его к отверстию.
— Зачем?
— Ребенок ты, — говорю. — Ничего не понимаешь.
Закрыл глаза. Труба рвала воздух, ветер, пространство. Кривой иглой поперек нее маячил разрыв. Думающий разрыв. Огонь создал это.
Я поднял майора над землей и помог забраться в отверстие ногами вперед.
— Глубже лезь, — тыкал я в него пистолетом.
— Уже в ногах мягко, — ответил он.
— Побудь там, — говорю майору. — Руки болят держать тебя.
Я разминал спину и плечи, держа пистолет в одной руке и мотая второй.
— Мягко? — спросил Песлюк. — Мягко? Вы что, до мозгов добуравились? А ну не смей по ним топтаться, ты!
— Я не топчусь, — сказал майор другим голосом. Каким-то мягким, не своим. Новым голосом. Будто коротышка какой-то в нем, или микрофон с кем-то другим на том конце.
— Мужики, — говорит он оттуда. — Я все понял. Представляете?
— Что ты понял? — спрашиваю.
— Все. Наконец-то понял вас. Мне хана. Я больше не буду.
Мы переглянулись с Песлюком.
— Оно же всегда было здесь, — продолжал майор. — Я же видел, но… как-то… сам по себе… ускользал… отворачивался…
— Так что, — говорю, — ты теперь с нами?
— Мне все понятно, — с блаженной улыбкой на лице выглянул майор из отверстия. — Конечно, я с вами. И речи быть не может, что я против вас.
— Нормально ты, майор, ума нахватался.
— Можно я выберусь?
— Выбирайся. Но пистолет у меня.
— Конечно-конечно, — заискивающе сказал он, высунул руки, взялся за края и вылез из отверстия.
Выражение лица, несмотря на сходство с образом, неуловимо изменилось, будто в майора сел другой человек, с иным стилем управления мимикой. Или будто все мышцы под кожей изменили угол.
— Там все сразу ясно.
— Давно пора, — говорю.
— Так легко и правильно.
— Очень легко и очень правильно.
— Ребята, — обратился он к военным. — Залезайте и вы. Вам понравится, обещаю.
Военные переглядывались. Выйти из строя никто не рискнул.
— Ну что же вы, ребята?
Майор взял одного солдата за руку.
— Давай ты, — сказал. — Тебе надо.
— Я не хочу, — робко ответил солдат и убрал руку.
— Почему? Я майор. Ты должен меня слушаться. Я старше и умнее. У меня столько опыта, ты не представляешь.
— Можно не пойду?
— Я бы очень хотел настоять, если позволишь, — сказал майор. — Хуже не будет, не бойся. Обещаю тебе.
Вперед выступил лейтенант.
— Разрешаю не идти, — сказал солдату. — И всем солдатам разрешаю не исполнять приказы майора. Перенимаю командование на себя.
— Что так? — удивился майор. — Кто тебе разрешил?
Его выдавала мягкость. Я согласен с лейтенантом.
— Вы уже сам не свой, — сказал лейтенант. — Вы измененный. И я беру на себя право в данный момент не слушать ваших приказов.
— До каких пор?
— Пока не вернетесь.
— А я уже никогда не вернусь, ты что, не понимаешь? Это вы должны идти за мной. Я ваш командир, я прокладываю дорогу.
— Вас сектанты зазомбировали.
— Ты даже не понимаешь, о чем говоришь, лейтенантик.
В словах майора проглянула обида, которую я видел у Песлюка.
Душа у него другая, не похожая на наши — какая-то мягкая, слюнявая, текучая. Не родная.
Но обида у него наша. Сокровенная. Из самой глубины.
— Так что, я теперь один? — спросил майор. — Вы же мои боевые товарищи. Как вы могли? Вы же меня обидели!
Прозрачные широкие слезы потекли по его лицу.
— Действительно, за таким они не пойдут, — шепнул мне Песлюк.
— Заложника у нас больше нет, — шепнул я в ответ. — Такой он им нахер не нужен.
— Вас зазомбировали, — сказал лейтенант. — Только послушайте себя. Вы никогда так не говорили. Стали каким-то голубым.
— Меня раззомбировали, — ответил майор. — Развербовали…
— Ясно, — говорю Песлюку. — Что теперь будем делать?
— Распломбировали… — продолжал майор.
— Держать оборону, — сказал Песлюк. — Ждать.
— Раскупорили…
— Майор, — говорю, — заткнись.
Он заткнулся, медленно повернул ко мне голову и посмотрел мне в глаза. Серый куриный помет, а не глаза. Мягкая, убитая, исковерканная душа. Куцая куча барахла.
Я зажмурился. Белое полотно на земле. Теплый снег, готовый вспыхнуть в любое мгновение.
Раньше думал, что это пустота.
Услышал звук мотора.
Мы ждали эту машину. Когда-то она должна была приехать.
И свидетели, и военные, все повернули к ней лица. Выразили ей наше внимание.
Она въехала в толпу и докатилась до меня. Я с дороги не ушел. Бампер тронул мое колено.
Распахнулась дверца, из машины вышел Лучицкий.
Испуганный, растрепанный, злой. Когда открыл рот, стало ясно, что подпитый. Говорил невнятно. Прыгал языком через невидимые препятствия.
— Вот эти что-то себе позволили? — спросил он, глядя на нас. — Вот. Я не сомневался. Давно слежу и вижу.
Меня он, кажется, не узнавал.
— Что вам нужно? Чего вы хотите? — спросил.
— Они силой остановили бурение, — сказал лейтенант.
— Силой? Да, я знаю. Силой, бля? Так а ты что? А ты кто? Чего не дал им пизды?
— Ждал приказа.
— Приказа ждал? Приказа ждал? Ну так вот мой приказ — разъеби их.
— В смысле? Расстрелять?
— Слушай, ну я не знаю, это самое. Хочешь, расстреляй, хочешь, ножиком порежь. Но чтобы их не было, и работать они не мешали. Или ты что, дурак?
— Мне кажется, вы не трезвы.
— Что ты? — Лучицкий рассмеялся. — Что ты несешь? Вы не трезвы? Это как? Ты меня вообще видишь? Как по-твоему, я есть? Как я могу быть трезвым или нетрезвым?
— Лучицкий, — говорю. — Видишь отверстие? Залезь туда. Если не боишься. Докажи всем.
— Сюда? — Лучицкий подошел к отверстию в черепе человека и заглянул. — Это вы сделали? Красиво. И что мне, внутрь забраться?
— Ага, — говорю.
— Да как нефиг, — произнес Лучицкий и нырнул в отверстие.
Через несколько секунд расхохотался оттуда.
— Ничего со мной не случилось! — кричал. — Я сильнее вас!
— Ну и пожалуйста, — говорю. — Насрать. Тебе же хуже.
— Только я застрял! Достаньте меня кто-нибудь.
Я было двинулся, но майор опередил, подбежал к отверстию, засунул обе руки и вытащил Лучицкого за ногу.
Лучицкий продолжал смеяться, пока ноги не оказались на земле. Потом выпрямился, поднес к лицу ладонь и поглядел в нее. Хмель слетел с лица, вернулись глубина и внимание.
— Я мозги ему потрогал, — сказал Лучицкий твердо и членораздельно.
— И как тебе? — заискивающе спросил майор.
— Интересные ощущения.
— Тоже увидел это?
— Ой, увидел, майор.
— Что скажешь?
— Ничего тут страшного нет. Сектанты были правы.
— Все так просто? — спрашиваю.
— Да. Все очень просто. Страшного ничего нет, но нам такое не нужно.
Посмотрел мне в глаза и произнес скороговоркой:
— Этих арестовать, будут сопротивляться — расстрелять, человека убить, порезать, закатать обратно в землю.
Сел в машину, завелся и поехал по полю задом. Военные еле успевали отскакивать и уступать дорогу. Не уступили, просто раздавил бы.
Лейтенант жестами приказал солдатам поднять автоматы.
— Ну что, — сказал нам. — Вы арестованы.
Я на всякий случай навел на него пистолет.
— Песлюк, что делать? — говорю.
— Забрать у них автоматы, — сказал Песлюк.
— Ох, бля, — вздохнул я. — Ну забирай.
И выстрелил.
Дважды. В одного солдата с автоматом, потом в другого.
Потом меня повалила пуля. В грудь. Об меня споткнулась нога. Еще одна нога наступила на руку, державшую пистолет, и пистолет потерялся.
Выстрелы. На меня падают люди. Я бил в них кулаком, чтоб с меня слезли, потом получил резкий удар по голове, потом еще один, и дальше ничего не помню.
Лежал на своем снегу, теплом и темном.
Очнулся в койке. Перевязанный бинтом, с капельницей у локтя.
Палата на шестерых. Лежал в ней один я.
Осмотрел комнату. Поморгал тяжелыми веками и снова заснул.
Проснулся от шороха. Это Лучицкий сидел на стуле.
Он был пьян, но властной посадки головы не лишился.
— Ну как ты? — спрашивает.
— Хрен его знает, — хриплю. — Сам думал спросить.
— Ничего не задето, — сказал он. — Все в таком духе. Жить будешь.
— Повезло.
— Согласен.
— Ну как, вы всех повязали? — спрашиваю.
— Всех, конечно, а ты как думал?
— Убили кого-нибудь?
— Многих убили, многих. Самых непримиримых. Пришлось. И тебя бы убили. Если бы по-другому сложилось.
— А военных? Много погибло?
— Ты что! — улыбнулся Лучицкий. — Ни одного! Даже майор выжил, хоть и за ваших сражался. Двоих ранил ты — и все. Вы же не умеете драться. Дилетанты.
— Бля, — говорю. — Так что теперь? С человеком.
— Все с ним хорошо. Возвращается в землю.
— Как это?
— Мы ему сказали — горшочек, не вари. И он на той же скорости попёр обратно в землю.
Лучицкий продолжал улыбаться. Я смотрел ему в глаза и молчал.
— Шутка, — сказал он. — Мы пронзили ему мозг, и он перестал лезть вверх. Давим тяжестями, потихонечку утрамбовываем назад в землю. Почти утрамбовали.
— Ох, дураки, — говорю. — Я так и знал. Разве ж можно на этой земле чего-то хорошего ждать?
— А мы знаешь, что думали? Что человек — это новейшее биологическое оружие наших врагов.
— У нас есть враги?
— Конечно. У всех есть враги. Все, кто не мы, если кратко. Обычное дело.
— И как они это оружие к нам забросили?
— Предположительно, закопали в виде зародыша. И он автономно вырос в земле.
— И в чем его суть?
— Человек встает на ноги и разрушает страну.
— Бред какой, — говорю. — Кому вы нужны.
— Для эксперимента. Такое ранее не испытывалось, и враг хотел посмотреть, чем закончится.
— Неправдоподобно.
— Это тебе так. Потому что ты близок к противоположной идее. А для нас неправдоподобна ваша идея о спасителе.
— Но ведь ты был в его голове. Ты все узнал.
— Был. Узнал. Но я не могу в таких сложных и важных вопросах принимать на веру свои чувства.
— Вот ты какой.
— Зато я стал лучше относиться к вам.
— Ага. С пониманием.
— Именно. Поэтому даю всем вам возможность выйти из тюрьмы.
— Спасибо.
— Не за что. Для этого надо принять участие в общественных работах.
— Типа что? Город облагородить?
— Правильно мыслишь. За последнее время в нем много разрушений.
— Вот как, — говорю. — Хочешь, чтобы за человеком помог прибрать.
— Ты ведь как раз тракторист. Твой трактор пригодится нам на трамбовке человека. Ты должен доказать обществу свою лояльность. Доказать, что твоя идея проиграла, а ты раскаялся и готов жить с нами без нее.
— Не знаю, как и отнестись, — говорю. — Похоже не на помощь, а на очередное твое издевательство.
— Так и есть. Это издевательство. Зато не придется в тюрьме сидеть.
— А сколько мне светит?
— Сколько руководство захочет, столько и светит. От пятерика и выше.
— Многовато, — говорю. — Годик бы еще отсидел, а так…
— Ты же сам понимаешь, все это бессмысленно. Надо жить дальше. А то что, у тебя в голове, оно ведь никуда не уйдет, правильно? Оно ведь там и останется. Просто мы должны видеть, что дальше твоей головы оно никуда не распространится.
Я закрыл глаза и увидел горящий снег. Сладкий, родной, яростный.
Некоторое время смотрел, как Лучицкий говорит, строя надменную гримасу. Смотрел на него и не слышал слов.
— Я провтыкал, — говорю, — о чем ты?
— Выпишут тебя во вторник. В среду садись на трактор, и езжай к голове. Тебе как раз недалеко. Будешь утрамбовывать то, что раскопал.
— Без проблем, — говорю. — Утрамбую в лучшем виде. Он же мертвый.
— Вот именно.
— А я живой.
— Это я и хотел услышать.
Он вынул из кармана мерзавчик, открутил пробку и приложился.
Чмокнул губами, завинтил пробку, вернул мерзавчик в карман. Посмотрел на меня, кивнул, поднялся со стула и вышел.
Ну а я остался лежать. И если Лучицкий думает, что после всего меня можно унизить, или наказать, или исправить, значит, так и остался дураком. Если он был в самой голове, и ему это не помогло, то больше ничего не поможет.
Что он сделает с моим знанием, с моей памятью, с моей сущностью?
Ничего он не сделает.
Человек был, и это факт. Который никакая презренная людская власть не сможет спрятать, вычеркнуть и забыть.
Сам человек не нужен, чтобы о нем помнить.
Мы не дали ему родиться, но он был. Он хотел родиться. Была такая попытка, и эта попытка была прекрасна. А мы — всегда все ломаем и портим. Мы боимся. Все это от страха, мы просто испугались.
Но даже сама попытка была прекрасна. Спасибо за нее.
Я лежу в палате не один. Лежу в больнице не один. Я лежу вокруг не один. Лежу в больнице болею не один.
Снег горит внутри меня. Моя разбуженная пустота.
И я буду гореть остаток жизни.
Буду гореть, и зажигать все, к чему прикоснусь, а ты будешь на это смотреть.