Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 1, 2019
Виталий Аширов, 36 лет, окончил Литературный институт, публиковался в «Неве», «Топосе», «Опустошителе», на «Полутонах».
Пытаюсь делать тексты фантасмагорические, быстрые и относительно веселые.
Аллея летнего сада в Петербурге. В самом начале, в левом затененном углу, статуя Манонны на полукруглом каменном постаменте, небольшая, в два человеческих роста, но из-за того, что она как бы вдвинута в зелень, производит впечатление огромной и зловещей. В параллельном углу на высоком каменном постаменте — статуя Ормандо, она кажется поднятой к верхним веткам раскидистого дуба, сквозь листву которого мерцает яркое солнце. Весь тенистый сад испещрен солнечными пятнами, лучи пробиваются через плотно сомкнутые вершины деревьев, склонившихся друг к другу и образовавших замысловатый зеленый купол, лишь в самом верху разорванный ветками. Клочок желтушного тяжелого неба, видимый в прорехе, не дает чувства свободы, напротив, больное и мерзкое небо лишь усиливает удушливую атмосферу несвободы и тесноты. Это связано с тем, что цвет неба совпадает с цветом песка, и там, где должно находиться яркое, голубое и нечеловечески прекрасное, расположена точная копия низменного, грубого и сухого.
Вдаль медленно идут респектабельные пары, с детьми и без. В глубине аллеи на скамье сидит дама в пышном платье, рядом, вальяжно положив руку на спинку и закинув ногу на ногу — мужчина, чье лицо разобрать не удается. Напротив стоит, возможно, общий товарищ пары и держит на отлете открытую книгу. Аллея буквально запружена людьми, но нашему молодому человеку, Ивану, удается невозмутимо идти по прямой. Он изредка сталкивается с горничными и учтиво извиняется, приподняв чернополую шляпу.
* * *
Ваня Дркин когда-то работал обыкновенным слесарем в провинциальном Рыбинске и если бы парню сказали, что жизнь его кардинально измениться в одночасье, что он в короткое время претерпит ряд безумных приключений, он бы расхохотался, ибо никаких событий, выходящих за рамки обыденного, с ним не случалось отродясь. Ваня был весел с друзьями, циничен с девушками, полагался скорее на интуицию, чем на разум, и отлично знал, что как только ему минует двадцать, и позади останется профессиональное училище, он оформится в автосервис, где уже с полгода исправно исполняет должность помощника. Подай то, принеси се, ворчал парень — и с удовольствием предвкушал времена, когда сам будет покрикивать на робких новичков. В том, что они вот-вот наступят, эти золотые времена, не сомневался, потому как на носу были экзамены. Преподаватели ставили оценки формально, руководствуясь рабочим стажем или примерным поведением, и в том, что вот-вот будет держать в руках табель, Ваня был уверен. Табель, по идее, открывал будущее, как часто говаривал отец, лысый, плотного телосложения, с маленькими мутными глазками, могучими усами и суетливыми руками, которым вечно хотелось что-то держать, чинить или отламывать — то чинил потекший примус, хотя и не было необходимости, поскольку примусы давно вышли из употребления, то мял табак, морщась и сплевывая в раскрытое окно, то отдирал клей, присохший к ножке шифоньера. Бледная мать неизменно куталась в платок, мерзла из-за какой-то неизвестной Ване болезни. Супруга сжилась с тем, что отец постоянно чем-то занят и старалась быть полезной или в крайнем случае не мешать. Если бате приспичило раскручивать батарею, Ванька моментально ретировался из дома. В детстве отец заставлял помогать и один раз промахнулся напильником, попав по ступне пятилетнего мальчика. Кости срастутся, утешал добрый доктор, ничего страшного. Но, пролежав три месяца в унылой больнице, без приятелей, вкусной домашней сдобы и мультиков, Ваня решил держаться от отца подальше и впоследствии, как только мать начинала гнать на улицу, беспрекословно слушался.
Юноша знал, что скоро получит диплом, поэтому посматривал свысока на своего лучшего друга, Андрюху, тому предстояло еще два года корпеть в институте. Несмотря на то, что он отчаянно хвастался институтской жизнью, говорил, что перещупал всех девок в общаге, Ваня мимо ушей пропускал хвастовство и относился к приятелю, как к ребенку, себя же считал зрелым мужчиной.
По воскресеньям Андрюха чинил мопед в гараже дяди. Мопед был старый, советской еще модели, но до сих пор иногда ездил и некоторым девчонкам удавалось пустить пыль в глаза, в прямом и в переносном смысле, пронесясь мимо на ревущей махине. В том же гараже, в прошлом году они занимались сексом с двумя случайными попутчицами, девушками, чьи лица не застряли в памяти. Водки было выпито так много, что утром голова болела неимоверно, а соблазненные попутчицы отбыли восвояси, прихватив полбутылки коньяка. Имена, адреса — ничего не сохранилось, а Ваньку очень хотелось повторить вчерашний кутеж. Он настаивал, чтобы приятель вспомнил номер телефона «пухленькой». Тот долго рылся в карманах, вытаскивая табачные крошки, наконец, достал полоску газеты с записанными номерами, и, буркнув, что ему катастрофически плохо, стошнил на пол.
Галя была действительно пухлой, пьяная память не наврала. Веселая, разбитная, с мелированными волосами, с подкрашенными глазами. Может быть, из-за лишнего веса она комплексовала и отдавалась случайным парням, доказывая себе собственную привлекательность. Девица весь год занимала мысли Ванька. Он даже хотел жениться на ней, но отец чуть не пристукнул его, едва сын заикнулся о свадьбе. Тебе пятнадцать лет! Приятели тоже не понимали — для них она была придурковатой блядью, некрасивой, навязчивой, в мятой одежде кричащих оттенков. Молодые шатались по городу, он целовал ее посреди улицы, на тротуаре, и говорил, что поженится, когда получит паспорт, и Галя смеялась, и было непонятно, отчего ей смешно — то ли оттого, что он несет какую-то чушь, то ли просто потому, что смешливость являлась ее второй натурой. Они ходили по набережной и смотрели, как вздымаются волны, унося к дальним берегам рыбацкие лодки, как ныряют чайки за рыбой, и тут же, в кустах, быстро совокуплялись, не обращая внимания на редких вечерних прохожих. Потом Галя с матерью переехала в другой город, и ни одного письма он не отправил.
Новых страстей не было, жизнь, скучная и серая, катилась куда-то, в непонятные дали, и он старался расцветить тоскливое болото, напиваясь с Андрюхой, танцуя на местной дискотеке, снимая проституток, потом лечил половую болезнь, полгода не выходил из дома, боясь получить по щам от гопников, которых в пьяном угаре чем-то задел на танцах.
Но вот и это закончилось, наступило время определяться с будущей профессией. Отец сказал — слесарем пойдешь, и Ваня согласился, ему было, в сущности, все равно, кем быть, как тому парнишке из известного стихотворения Маяковского — хоть крановщиком, хоть доктором, хоть постовым — кем угодно, лишь бы отстали.
В ПТУ не было пресных школьных занятий, жеманных женщин, восхищенных буквами в книгах или с упоением рассказывающих о никому не нужных битвах тевтонских рыцарей — давалась только конкретика и только на примере практического обращения с материалом. Новичков в первый день повели на завод, показали стальные машины, тросы, шумные механизмы с кучей кнопочек, и тех, кому не терпелось нажать — пустили нажать и покрутить. Через неделю практики в обеденный перерыв рабочий в оранжевой спецодежде хлопнул Ваню по плечу и предложил того, они выпили, закусили соленой рыбой, разговорились. Узнав, что особых планов на будущее парень не имеет, рабочий подкинул непыльную подработку в автосалоне. Так Ванек сделался мастером принеси-подай, и у него завелись карманные деньги. Парень щедро тратил их, дарил подарки знакомым и незнакомым девушкам, платил за всех в ресторане, кичился перед Андреем, он и сам не знал, что с ними делать. Отец, заметив, что сын часто приходит навеселе, потребовал, чтобы тот отдавал ему львиную долю заработка, а не пропивал. С легким сердцем Ванек согласился — знал, что живет с домашними последние дни, и как только получит аттестат, немедленно снимет комнату и насладится спокойным холостяцким бытом.
* * *
Он миновал аллею, и сразу открылся восхитительный вид. Дорога резко шла под уклон, по ней были прочерчены глубокие колеи, оставленные многочисленными телегами. Она упиралась в старую, прогнившую, кое-где сломанную ограду. В середине были грубые, наспех сколоченные ворота, являвшие собой апофеоз заброшенности и ветхости этого места, лишенного и намеков на то, что здесь могут быть люди. Справа — сухой пень и вывороченные клочья коричневой земли, наводившие омерзение. Створка ворот покосилась, заваливаясь назад, казалось, в любой момент может рухнуть. За оградой из темноты вырастали чахлые сосны и густели, спускаясь ниже, почти до самого горизонта, где в желто-зеленой дымке виднелся овал реки. Сбоку — еще одна тропка, ярко освещенная и более располагающая к тому, чтобы пойти по ней, что и сделал наш молодой человек. Посвистывая и покусывая травинку, он отправился в путь.
* * *
В день экзаменов директор, пожилой, солидный мужчина, собрал ребят и сказал:
— Городская комиссия считает, что мы даем слишком узкое образование и требует включить в выпускные хотя бы один общеобразовательный предмет. Учителя посовещались и решили — пусть этим предметом будет география. За месяц одолеем премудрость?
Географию никто не любил. В школе ее ставили последней парой. Ваня катился с двойки на тройку и едва ли посетил хотя бы десяток уроков, предпочитая сбегать и балагурить, вот и теперь он проворчал что-то, не стал дослушивать унылую речь, повернулся и ушел. Ему было отчего-то грустно. Географичка, толстая рыжая тетка по прозвищу Ржавый Прыщ, донимала студентов полезными ископаемыми, морями и океанами, но больше всего любила издеваться с помощью карт. Она с садистским удовольствием смотрела, как ученики шарят пустыми глазами по извилистым контурным линиям и ничего не понимают. Любила вызвать к доске первого попавшегося и спросить про регионы, где больше всего полезных ископаемых, о том, что такое широта и долгота, и тому подобных вещах, непонятных почти никому. Ничего объяснять она не собиралась, «это вы в школе проходили», и тут же наугад — к доске, и лепила двойку. Ваня беспокоился. Не хотелось оставаться на второй год из-за какой-то географии. Стал заниматься сам, вечерами. Сухие параграфы учебника давались тяжело, и если после третьего прочтения смысл понемногу доходил, то в памяти наутро почти ничего не оседало, приходилось перечитывать. Родители удивлялись внезапному усердию, отец крутил пальцем около виска. Прошло три недели, и он наконец мог сказать — готов к экзамену.
Утро, на какое назначили сдачу географии, было промозглым и серым, моросил дождь, собаки облаивали прохожих. Ванек заявился в гараж к Андрею. Тот сидел немного поддавший. Налил приятелю, закусили свежим огурцом. Ваня подумал, может, никуда не ходить — и день говно, и в голове гудит — не стоило вчера так набираться. С другой стороны, праздновали наступление выходных. А как тут без спиртного. Ванек смерил сочувствующим взглядом Андрея. Тому предстояло учиться еще два года.
В коридорах — странная тишина, из аудиторий не раздавались смешки и матерщина. Студенты, непривычно тихие, сидели на скамьях, уткнувшись в книги. Конечно, не все, некоторые пытались задирать чушек, но их одергивали, и они поддавались всеобщему смятению.
Ванек сидел на подоконнике, и, свесив ноги, смотрел во двор. Покачивались старые тополя, и вот он заметил географичку, женщина шла с папкой под мышкой, в пестром платье. Поговаривали, она старая дева.
— Атас! — закричал Ваня.
Побежали в кабинет, уселись, приняли вид истинных отличников. Ржавый Прыщ выгнала всех.
— Буду пускать по три человека, чтобы не списывали.
Возмущенно галдели, заглядывали в дверь. Низко склонив огненно-рыжую голову, географичка что-то писала, а потом внезапно метнула в соглядатаев уничижающий взгляд. Дверь мигом захлопнули и разбежались. Прошло полчаса, так никого и не вызвала. Самый умный, Сметанин, деликатно постучал, никто не ответил, тогда он постучал снова и надавил на ручку. Сунул лоб в прощел и тут же высунул, сказав удивленно:
— Ее нет!
Куда же она могла деться? — поражались все.
Осмелевший Сметанин вошел в кабинет и негромко позвал:
— Нина Валерьевна!
Никто не ответил.
И тут в подсобке послышалось глухое ворчание. А потом раздался медленно нарастающий визг. Оттуда выбежала бледная географичка, помада размазана, в глазах — ужас.
— Ваня, Ваня! — вопила она.
Впоследствии он понял, почему звала именно его — считался самым бесстрашным, мог спорить с директором, дерзить милиционеру.
— Там… посмотри… — бессвязно лепетала, показывая в приоткрытую подсобку.
Ваня подумал, старая дура наверняка испугалась крысу или паука. Достал из кармана заточку и шагнул в полутемное помещение, где стопками на высокой полке хранились чертежи, оставшиеся от выпускников. Скелеты знаний. Там хотя и было темно, но он увидел явственно, как по колченогому столу что-то медленно движется. Плоское, как лист бумаги, и размером в полметра. Пригляделся и понял — обыкновенная карта России, висевшая во время пар на доске. Зеленоватая, проклеенная в нескольких местах скотчем, она небыстро, но уверенно перемещалась в его сторону. Кто-то тянет за веревочку? Парень мельком осмотрел помещение. Карта двигалась, влекомая собственной непонятной силой. «Может, под ней мышь или змея?», — Ваня попробовал схватить аномалию, но карта увернулась и вымахнула в аудиторию. Географичка заверещала сильнее прежнего. Остальные покатились со смеху, никто не понимал, что происходит. Карта залезла на стену.
— Закройте окно, — закричал Ваня.
Все бросились к окну, но было поздно, беглянка заползла на потолок, собралась гармошкой, прыгнула в раскрытую форточку и полетела, расправляясь и опять становясь плоской — удобнее маневрировать в полете.
И конечно, экзамен был отменен. Учительницу отпаивали каплями корвалола. Директор просил, чтобы молчали и не распространялись об увиденном. Как всякий хороший администратор, он заботился о чести училища, но едва ли мог предполагать, что в этот день еще как минимум из пяти школ сбегут карты России. А ночью странный побег продолжится.
Они бежали из школ, из книжных магазинов, из детских садов, из квартир обывателей. Сперва по одной-две. Количество увеличивалось в геометрической прогрессии, и наступило время, когда на странную, бессмысленную, невероятную пропажу карт обратили внимание все от мала до велика, от первоклассников до депутатов. Милиция принялась выслеживать беглянок и вскоре обнаружила их точное месторасположение.
В здешнем лесу, глухом зеленом бору, был глубокий лог, в свое время тут проводили военные испытания. Землю пропитали вредные вещества, не росло ни травинки. Карты в огромном количестве спускались туда. Устлали дно и принялись укладываться друг на друга, образуя многослойную колышущуюся массу. Бор немедленно оцепили, намотали колючей проволоки, поставили постовых, и разбираться в странном феномене отправили ученых.
Профессор Веденяпин и его ассистент Шарко провели в лесу свыше четырехсот дней, но так и не смогли установить причину активности карт. Через полгода выяснилось — карты под воздействием веса или по иной таинственной причине спрессовываются в единую массу, которая обнаруживает признаки живого существа, если можно, конечно, так назвать осторожные попытки исследовать окружение. В пище оно не нуждается, записал в своем дневнике Веденяпин, но чутко реагирует на наше приближение, и чем ближе мы подходим, тем сильнее начинает волноваться. Если заглянуть в яму, почти до краев заполненную массой, чья поверхность в точности повторяет карту России, только увеличенную до размеров лога и плотностью в полтора десятка метров, так вот, если заглянуть туда, — писал Шарко в «Проекте», — видно, как по поверхности проходят волны, собираются и расправляются складки, она словно дышит, и в какой-то момент начинает перетекать с одного края к другому, будто начался шторм, но стоит отойти, и волнение прекращается, форма снова равномерно распределяется по площади лога. Удивительно, что на грубые внешние воздействия она не реагирует. Пробовали облучать рентгеновским излучением — безрезультатно, вела себя как обычно. Я лично проливал на феномен сильные кислоты и щелочи разных концентраций — реакции не последовало. Пытались воздействовать огнем и холодом — безуспешно. И чем больше опытов мы проводили впустую, тем сильнее возбуждался профессор. Он говорил: «отсутствие реакции — и есть реакция, и волнуют меня сейчас даже не свойства этой ткани, а ее молекулярное устройство». Но, к нашему глубокому сожалению, выяснилось, что для подробных лабораторных исследований невозможно отрезать хотя бы кусочек карты — до того она прочная, ее не брали и обычные ножи, и плазменные резаки, и лазерные лезвия. Пули отскакивали, словно от бронированной стены. Идея поднять ее, подцепив сеткой или крюками, и перенести в более подходящие для опытов условия, обернулась неудачей — она сворачивалась и выскальзывала из любых зажимов, обнаруживая поразительную гибкость и способность утончаться до листа бумаги.
Необходимое оборудование было вывезено в лес. Укрепив микроскопы на стальных конструкциях, профессор полдня изучал разные участки карты, и наконец, потрясенный, сделал запись в своем дневнике: «Объект не является органическим образованием. У него нет углеродной структуры. Но и к неорганике не относится — нет молекулярной структуры. И даже — это надо перепроверить — нет атомов. Кажется, карта — целокупная поверхность без разрывов и составных частей. Если я прав, то современная наука и гроша выеденного не стоит».
Профессор был прав, многочисленные проверки и перепроверки доказали правоту его теории. Растерявшиеся ученые прежде всего, конечно, стали изучать другие карты, которые никуда не уползли — атласы мира, отдельных стран, политические и т. п., но, к большому разочарованию, все они были сделаны из бумаги и паранормальной активности не проявляли. Обратились к типографским работникам, ответственным за выпуск карт России, те клялись и божились, что технология изготовления данной продукции у них одинакова.
О леске тем временем ходили дурные слухи. Поговаривали, ученые испытывают бактериологическое оружие. К нему старались не приближаться, а смельчаки или случайные пришлецы из других городов видели ряды колючей проволоки и хмурых солдат с собаками. Однажды утром профессор провел традиционный замер и обратил внимание на то, что площадь объекта увеличилась на три миллиметра. Может быть, вытянулась, — подумал он, — или приборы дали погрешность. Во всяком случае, должного значения странному факту он не придал, а зря, потому что начиная с того утра карта стала катастрофически быстро расти, и вскоре вывалилась из лога, не умещаясь в его пределах. Пришлось отступить и перенести оборудование.
Неконтролируемый рост вызвал панику среди военных чинов. Не раз и не два на секретных совещаниях высказывались предложения уничтожить объект, но профессор Веденяпин настаивал на том, что «карта безопасна, нужно понаблюдать за ней, раз уж нам повезло столкнуться с такого рода необъяснимой загадкой, тем более, уничтожить ее будет трудненько — сомневаюсь, что даже атомная бомба, способная распылить на частицы любой материальный предмет, воздействует на карту, состоящую из… впрочем, идея строения неприменима к ней». Военные пугались еще больше и настоятельно рекомендовали профессору искать способ уничтожения — химический реактив, мозговое излучение, особую атмосферу — все, что угодно, лишь бы обезвредить опасный артефакт, а в том, что он представлял угрозу, они не сомневались.
Карта росла, сминая чахлые кустарники, деревья, расстилалась шире и шире, пока не заполнила бор целиком, подмяв под себя. Пришлось переносить оборудование и оцеплять место заново. Близлежащий поселок городского типа в срочном порядке эвакуировали, сославшись на плохую экологию. Местные прекрасно понимали, в чем дело, и сами спешили убраться подобру-поздорову, благо, до города рукой подать. Профессор неустанно экспериментировал и пришел к единственному выводу — карта реагировала только на людей. Колебалась и колыхалась иначе в присутствии одного, чем если ее окружала толпа.
О том, что объект несет в себе опасность, он знал гораздо больше, нежели догадывались военные. Его ассистент Шарко, автор сенсационной книги «Проект», не так давно пропал без вести, и лишь профессору было известно, что произошло с молодым человеком. Он случайно нашел его дневник и, прочитав, тут же уничтожил, опасаясь, что полубредовые записи стократно увеличат общественную паранойю. Шарко писал: «сегодня работал с формой, ровно в три часа пополудни она издала звук, похожий на пение. Это было так странно, что я чуть не выронил реторту… Профессору решил пока не сообщать, возможно, у меня галлюцинация. … в палатке плохо спится, снова и снова вспоминаю звук, похожий на нежное детское пение. С неодолимой силой хочется пойти и посмотреть — вдруг услышу опять…» На этом записи обрывались. Скорей всего, объект, одурманив и заманив ассистента, убил его — поглотил толщей или дезинтегрировал на расстоянии, частности не имели значения.
С чем же мы столкнулись? — бессонными ночами размышлял профессор и не находил ответа. Теперь он часто вспоминал прочитанный в далекой юности роман Станислава Лема «Солярис» — про планету, окутанную мыслящим океаном, который необычно воздействовал на людей, материализуя воспоминания. Исследователям не удалось ни на гран приблизиться к постижению этого существа. Даже в книге океан казался жутким, а ведь сейчас все по-настоящему, в реальности. Неуничтожимость, неконтролируемый рост, агрессивные намерения, — с ужасом думал профессор.
Он отважился рассказать военным обо всем, связанным с Шарко, но было поздно, карта, раскинувшаяся на несколько десятков километров, призывно пела, к ней отовсюду стекались люди. Почти неслышимое пение проникало за сотню верст, от него веяло приторной сладостью, чем-то священным и значительным. Любой человек чувствовал себя обязанным явиться на зов, и когда приходил, то, отчего-то растрогавшись, падал на карту, раскидывал руки, катался по ней, плакал от счастья, пение усиливалось, и не было сил подняться. Тогда карта разверзалась и поглощала несчастного. Первыми жертвами стали солдаты, призванные охранять объект. Профессор, предчувствуя неминуемое, проколол барабанные перепонки и помчался по полям, но это не спасло его, лишь замедлило эффект пения. Оно действовало на молекулярном уровне и затрагивало всю плоть, а не одни уши. Ноги сами собой повернули, его постигла незавидная участь Шарко.
После скоропостижной смерти людей, изучавших карту, военные приняли однозначное постановление — уничтожить. И потерпели сокрушительную неудачу. Снаряды, гранаты, метательные ножи — врага не брало ничего. Карта спокойно выдерживала выстрел из танка и прямое попадание авиационной бомбы. На дьявольское пение люди стекались отовсюду, они находились в трансе и не обращали внимания на просьбы покинуть запрещенную территорию, не боялись выстрелов и ранений, и во всеобщем экстазе катались по упругой поверхности объекта, пока не исчезали внутри.
Отведав человеческой плоти, карта принялась расти стремительней, и если на первых порах еще можно было определить границу воздействия пения, то с каждым днем граница менялась, и вот уже целый город начал поглощаться плоской зеленоватой массой с линиями рек и материков, значками широты и долготы. Президент оценил ситуацию и, не колеблясь, отдал приказ — нанести удар атомной бомбой. Огромный гриб вырос над городом, горячая волна разнесла в клочья дома, торговые центры и тех, кто не успел эвакуироваться. Ужасающие разрушения, произведенные взрывом, не затронули карту, она продолжала расти.
* * *
Дорога привела молодого человека к темному болоту, затянутому ряской. Пахло испарениями. В протухшей воде лежали бревна, покрытые мхом. Они разбухли от влаги и походили на мертвых кабанов с окоченевшими лапами. Деревья впереди расступались, открывая опушку, залитую светом, и снова смыкались беспросветной толщей. Опушка сильно контрастировала с болотом, погруженным во мрак, вызывала ощущение чего-то чрезвычайно приятного, хотелось скорее попасть туда. Для этого нужно было пройти по скользким бревнам. Рискуя провалиться в неподвижную густую влагу, он все же совершил ряд акробатических прыжков, впрочем, достаточно удачных, и угодил на пышный травяной ковер. До опушки оставалась пара шагов.
* * *
Когда город эвакуировали, семья Вани покинула его одной из первых. Мнительный отец вдоволь наслышался о бактериологических испытаниях, и был счастлив перевезти семью в Москву, в общежитие, мрачную серую постройку сталинских времен. Они с ужасом читали газеты, где говорилось, что город полностью уничтожен, но враждебный объект сохранил функциональность. После того, как в народ просочилось слишком много противоречивых слухов, правительство решило прекратить начавшиеся волнения — сказать правду. Конечно, о том, что «карта» является и в самом деле географической картой, журналисты умолчали, заявив, что это невероятная мутация военных отходов, и в специально созданном институте уже производится антитоксин, способный сдержать чудовищный рост — победа над монстром ожидается со дня на день.
Такой институт на самом деле существовал, если можно назвать институтом маленькие помещения под Лубянкой, где сидели срочно согнанные отовсюду профессора и мучительно ломали голову над неразрешимой загадкой. Правительство каждый час интересовалось ходом проводимых работ и получало неопределенные ответы. В панику правительство впало по той причине, что феномены неконтролируемо растущей карты стали обнаруживаться по всему миру. Из Америки, Венесуэлы, Японии поступали тревожные сообщения. Города поглощались один за другим, и не было даже теоретического спасения от кошмарного разрастания.
Первым обратил внимание на то, что в каждой стране собираются вместе и растут карты, описывающие местность именно этой «зараженной» страны, молодой доцент Азимбаев. Он же и предположил — и предположение оказалось пророческим — что цикл роста завершится, как только географическая карта полностью покроет территорию, какую описывает, и абстрактные линии рек и лесов совпадут с реальными реками и лесами. Так произошло с Мадагаскаром — маленьким островным государством, оно одним из первых скрылось под плотной массой и теперь, если взглянуть с воздуха, представляло собой огромную карту Мадагаскара, не отсылающую ни к чему реальному, парадоксально заместившую его. По ней периодически проходили волны, при приближении кораблей или подводных лодок она начинала взволнованно колыхаться, сжимаясь и растягиваясь. С людьми, животными, постройками и различными вещами, созданными цивилизацией, на острове было покончено, карта все поглотила, спрессовала в единую массу.
Западное человечество осознало, какую участь ему готовит злой рок, и как с цепи сорвалось. В Америке произошло революционное восстание, вызванное тем, что бедняки отказались безропотно принять неминуемую смерть, в то время как богатеи строили огромные корабли, где собирались выживать после того, как катаклизм уничтожит сушу. Голодранцы с остервенением набрасывались и убивали кузнецов и капитанов, протыкали днища лодок и катеров, сжигали баркасы и лайнеры — но только их действия, пусть и вызванные лучшими побуждениями, были, по сути, бессмысленными, поскольку обнаружилось, что в морях и океанах растут плавучие карты водоемов, неведомо как занесенные туда. Президент Франции замыслил улететь на лунную базу, но специалисты отговорили. «Запасов пищи и энергии не хватит даже на полгода, а без должной физической подготовки вы не выдержите трудный перелет».
В недрах института проходили лихорадочные эксперименты. Поток идей был неограниченным, и на то, чтобы воплотить в жизнь большинство предложений, правительство не скупилось. Бешеная прорва денег уходила практически в никуда, поскольку, даже достигнув стадии воплощения, идеи оказывались не способными остановить таинственную пролиферацию.
Возникали любопытные ответвления от основного направления мысли. Некто Бек предложил заморозить в сверхпрочной непроницаемой криокамере какого-нибудь человека, чтобы в том в случае, если карты покроют земной шар, в недрах враждебной структуры остался хотя бы один образец человеческого рода, который, возможно, будущим поколениям людей (в том, что они появятся, Бек не сомневался) удастся оживить и таким образом, он будет свидетельствовать о прошлом, расскажет о культуре, о технических достижениях нашего века, его генетический материал будет крайне интересен. Идею подняли на смех. Если катаклизм уничтожит все живое, то вероятность появления в будущем людей сводится к нулю, в один голос кричали оппоненты, и тем более, запальчиво добавляли они, неизвестно, что происходит внутри объекта, и не окажется ли криокамера раздавлена страшным давлением.
Несмотря на то, что правительство в отчаянной попытке сделать хоть что-то выделило внушительные средства, в ближайшем окружении ученых не нашлось ни одного добровольца, рискнувшего бы на такую безумную авантюру. Бек решил действовать агрессивно, по законам военного времени.
В московской областной клинике было немало жертв уличных беспорядков — люди, раздавленные автомбилями, бешено улепетывающими в иные города, обожженные в пожарах, до беспамятства избитые в уличных драках, и среди искореженных тел ему посчастливилось найти отлично сохранившийся экземпляр. Молодой человек спортивного телосложения, на вид около двадцати, кровоподтек на правой скуле, следы неглубоких порезов на ладони, больше видимых повреждений нет. Узнать о нем удалось немногое. По всей видимости, юноша из рабочей семьи (характерная одежда, спецовка и ботинки), зовут Ваня (на груди грубоватая татуировка с именем). С болью в сердце Бек решил доверить будущее человечества этому «примитивному питекантропу», но других вариантов в то бурное время не было, каждая секунда находилась на счету. Карта занимала предместья Москвы и пела, сводя с ума жителей окраин. Крепкий молодой организм «Вани», по словам медиков, способен выдержать даже космический перелет.
Проницательный читатель догадался, что подопытным кроликом был Ваня Дркин, наш старый знакомый. Как многие сверстники, парень поддался всеобщей истерии, наслушался разговоров о конце света и принялся отчаянно гулять и кутить. Дня не проходило, чтобы он не напивался и не подрался с кем-нибудь.
— Умирать, так с музыкой, — часто говорил он.
«Музыка» заключалась в том, что, пьяный, с компанией таких же местных сорванцов, Ваня бросался на запоздалых прохожих, щупал женщин, вступал в кровопролитные схватки с другими бандами. Родители все видели и молчали, потому что думали о спасении собственной души.
Жители города повально подались в религию. Длинные очереди возле церквей не уменьшались, и прежде, чем попасть в храм, приходилось стоять несколько дней. Малоутешительными были слова растерянных священников, но все же попы изо всех сил старались вызвать у народа страх перед адом и тем уменьшить количество самоубийств.
Ванька уговаривать пришлось долго (сын, это важно!), наконец, он внял слезным уговорам и в субботу утром встал в конец живой очереди. Продвигались медленно, там и сям возникали стычки, переходящие в побоища. Ваню так и подмывало забежать вперед или назад — посмотреть на драки, но он дал матери слово, что будет примерным, и терпеливо стоял, переминаясь с ноги на ногу. За пазухой была бутылка водки, иногда он делал глоток и блаженно улыбался, ощущая приятный туман в мозгу, а потом, ночью, залпом допил и начал, по обыкновению, цепляться к соседям, отпускать колкие шуточки. Буяна пытались вывести, но почувствовав, что скоро окажется в хвосте очереди, Ваня ожесточенно сопротивлялся, отвешивал хлесткие удары налево и направо. Порезав ладони, выдрал из покосившейся ограды колючую доску и, размахивая ею, с воплем помчался на обидчиков. Координация движений у пьяного была нарушена, он промахнулся, выронил доску, чуть не свалился в придорожные кусты и пока, согнувшись по пояс, тряс мутной башкой, получил от подкравшегося сзади старикашки такой удар сапогом в лицо, что моментально потерял сознание и рухнул в грязь.
Многие люди задаются вопросом: как бы они повели себя, если бы жить им осталось несколько дней. Записи испанского социолога Гарсия Гонсалеса — яркое свидетельство того, что в последние дни люди повели себя крайне неблаговидным образом. Все шло по нарастающей — вспышки насилия, бесчисленные смерти, отрицание морали и законов. И чем ближе к крупным городам подступали границы карт, тем сильнее бесновался народ. Апокалипсис! — со слюной на губах вопили безумные старухи. Меньше становилось здравомыслящих людей. Ученые, не способные решить загадку, вешались. Военные, обложив гранатами себя и домочадцев, взрывались. Рабочие устраивали оргии. Слабые духом попы в отчаянии бросали храмы и присоединялись к ним. Континент за континентом покрывала густая масса, превращая землю в увеличенную карту самой себя. Последние строки Гонсалеса полны отчаяния, скорби и недоумения. «Зачем ты меня оставил?!» — горестно вопиет он, обращаясь ко всевышнему, а если учесть, что всю жизнь ученый был ярым противником религии, то можно еще живописнее представить сумасшедшие обстоятельства, способствовавшие столь крутому перевороту в мировоззрении социолога.
Через полтора года почти все страны были картированы, людей не осталось. Живое и неживое спрессовалось внутри карт в единую массу. И только в России по-прежнему теплилась слабая жизнь. Она сконцентрировалась в Москве, которая постепенно убывала. Карта взяла ее в кольцо и медленно сжималась. Сначала жители окраин слышали нежное пение, потом пришел черед центральной части. Спустя пару месяцев депутаты и члены президиума покинули подземные бункеры с толстыми дверьми. Бешеные, дрожащие, они брели к источнику звука и без сил падали на ровную поверхность. Объект вобрал последних землян и прекратил двигательную активность. Африку, Австралию, Антарктиду, Америку, Азию он застил целиком, в Европе остался небольшой клочок — карта почему-то не закрыла его — два километра площади в Москве, куда входил фрагмент Тверского бульвара, расположенный на нем театр им. Маяковского и ряд исторических музейных особняков.
Прошло сорок тысяч лет. Все это время в глубинах карт происходили таинственные процессы. Каким-то образом объекты вступили в контакт друг с другом и, скоординировавшись, поддерживали незастланную площадь земного шара в идеальном состоянии, отводили дожди, не давали упасть кускам метеоритов, сдерживали червей-древоточцев и плесень. Спустя сорок тысяч лет на тверском бульваре ничего не изменилось, только было странно пусто и безлюдно, ни кошек, ни собак, один ветер свистел, полновластный хозяин крошечного клочка земли. Он шелестел в кронах, поднимал пыль, врывался в распахнутое окно особняка и трепал портьеру. На массивном столе все осталось так, как лежало давным-давно: чернильница, перьевая ручка, лист бумаги. В углу — кринолин и пышное боа. Казалось, в любой момент в кабинет может войти горничная, смахнуть пыль со стола, а за ней — вальяжный господин с седыми бакенбардами, в щегольской жилетке. Вот он подходит к столу, тяжело опирается, и, кусая губы, глядит на листок, потом сминает его быстрым движением, швыряет в корзину и опускается в кресло. Заметим, что так в действительности и происходило, но прежде чем дать подробные объяснения, то есть, так сказать, раскрыть карты, скажем несколько слов о картах или о карте — если считать различные особи единым организмом, пусть и пространственно разделенным.
Читатель ждет, что автор распахнет занавес тайны над гротескными существами, в предвкушении потирает ручки, но автор не собирается этого делать по той простой причине, что ему самому неизвестно происхождение карт, их мысли и предначертанное свыше назначение, (да и вряд ли человеку дано объять разумом до такой степени инаких тварей), он лишь способен слегка приоткрыть этот тяжелый занавес, что, возможно, не только не прояснит загадку, но еще сильнее запутает соглядатая. Не смотря на, как остроумно заметил профессор Веденяпин, целокупное строение, картам, чтобы удерживаться на материках, требовалась некая подпитка, аналог питательных веществ для органических созданий, поэтому они оставили нетронутым фрагмент Тверского бульвара. На поверхностный взгляд он сохранился в неприкосновенности, но, на самом деле, всю землю под ним пронизала сеть маленьких трубочек, каким-то образом испускаемых из днища карт. Трубочки протягивались к каждому предмету, имевшему пространственную связь с почвой — автомобильной покрышке, скамейке, дому — пронзали его и заканчивались гладкой дырочкой, наподобие тех, какие делают в ванных для стока воды. В том случае, если предмет был сложносоставный, например, особняк, трубочка внедрялась в одном месте и разветвлялась, проницая вещи и соединяя их в единую структуру. Можно предположить, что и сами карты связывались между собой посредством таких капилляров. Сложно сказать, почему трубочек было много, но известно, что некоторые из них использовались весьма нетривиальным способом (см. ниже), и вероятно, целая совокупность отверстий играла роль своеобразного «интеллекта», как в компьютерном процессоре нули и единицы, интеллекта, совершенно не нужного картам, но образованного в качестве вспомогательного средства для формирования особых объектов, по внешним характеристикам не отличимых от богатого дворянства девятнадцатого столетия.
Игра света и тени, колебания воздуха, временные измерения несомненно участвовали в процессе творения внешней оболочки существ, вряд ли наделенных собственной волей и сознанием, но исполняющих важную роль в разработке питательного материала. Эти существа (хотелось бы назвать их людьми, но они похожи на людей только формой и отдельными поведенческими паттернами), на первый взгляд вели обычный образ жизни, непримечательный для соответствующего социального сословия: жеманные разговоры на французском в гостиной, распекание нерадивых горничных, променады на террасах, и прочее. Однако если бы в пустом мире нашелся наблюдатель и проследил за тем, что делается в особняках, он непременно обратил бы внимание на то, что каждый день происходит бесконечное повторение одного и того же. Променады, распекание, разговоры, те же самые интонации, смысловые оттенки, повороты тела, повторяется все до мельчайших подробностей, кроме одного события, которое, как правило, происходило вечером в гостиной, где собрались домочадцы и гости. Событие имеет немало вариантов, они чередуются, их конкретное число неизвестно, но оно конечно. Очень условно каждый эпизод можно назвать демонстрацией одного из специфически русских «вечных» вопросов (во всех культурах есть такие вопросы, но только в России, благодаря титаническим усилиям Достоевского и Толстого, вопросы эти выделились в особую группу неразрешимых). Мысли о воле, любви, красоте и т. п. разыгрываются всегда одинаковым способом, отчасти взятым из русской классики, отчасти — из дореволюционного театра, и всегда разрешаются тем, что в ходе сцены возникает особая субстанция — парящий красный сгусток размером с голову теленка. Вещество всасывается в трубочку и служит своеобразным питанием для карт.
Не совсем понятна зацикленность на русском колорите, подчеркнутая еще и тем, что не только образы дворянства взяты из литературных источников, но и краски окружающей природы почерпнуты из картин великих отечественных пейзажистов. На фрагмент Тверского бульвара льется дождь Ендогурова, по вечерам жители смотрят на багровый закат Куинджи, а вдали стоят высокие леса Шишкина (хотя, если вдуматься, какие леса могут быть в центре Москвы? Подобные парадоксы не волнуют искусственных дворян, они, как детали механизма, кропотливо исполняют чужую волю).
Вот так, например, разыгрывается «Сострадание»:
Пышно разодетая старушка делает скорбное лицо и прижимает к губам пухлую ручку.
— Что это вы, Марья Васильевна? — хмурится сидящий рядом тучный пожилой граф Николай Петрович, — никак взгрустнулось?
— А и взгрустнулось, батенька, — соглашается старушка.
— А чего так? — не отстает граф.
— А и сама не знаю. Третьего дня была весела и бодра, а ныне сплин накатил.
— Ох и накатил? — усмехается Николай Петрович.
— Еще какой, — потягивается старушка.
— А чего накатил-то?
— А и сама не знаю, — отвечает старушка.
— А ты подумай, — щурится граф.
— Да уж подумала.
— И чего надумала?
— Да ничего.
— И все-то вы думаете, интеллигенция, — машет рукой граф.
Сидящие за столом покатываются со смеху.
— Quel idiot, — бормочет Марья Васильевна.
— А я вот надумал другое, — вступает в разговор Олег Владимирович, молодой человек двадцати лет, с золотым пенсне, — говорят, люди в Америке уже на Марс летают. Так вот я и подумал — чем мы хуже? Давайте тоже на Марс.
Все смеются.
— Вы пьяны без вина? — интересуется Николай Петрович.
— Никак нет, — отвечает оскорбленный юноша, — у меня все организовано по высшему уровню. Построю корабль и полечу.
— А что вы там делать будете? — спрашивает старушка.
— Как что? — пожимает плечами Олег Владимирович, — жить.
— А девушек-то там нет! — торжествующе кричит Марья Васильевна.
Все покатываются со смеху. Юноша краснеет.
Граф хлопает его по плечу.
— Ну положим, можно и без девушек. Но объясните, милейший, как вы без воздуха проживете? Этой полезной субстанции там тоже тютю.
— Без воздуха? — неуверенно произносит молодой человек и чешет в затылке.
Снова общий смех.
— А я накачу, — подумав, отвечает он.
— Что накатишь? — трясясь от смеха, спрашивает граф.
— Водки накачу, — говорит молодой человек и подливает себе в бокал.
— Ох, уморил! — веселится старушка.
<…>
— Сашенька, сыграй, — просит граф свою дочь, пятнадцатилетнюю девицу.
— А чо-й сыграть-то? — грубовато отвечает она.
— Шопена, — кричат гости.
— А чо-й Шопена-то?
— Саша, — строго говорит отец и пристально смотрит на нее.
— А чо-й сразу Саша.
— Играй.
— А чо-й сразу я‑то? Петю попроси.
— Я хочу, чтобы играла ты, — начиная негодовать, произносит граф.
— А я ноготь давеча сломала.
— Марш к роялю, — тихо говорит граф.
В полной тишине она со скрипом отодвигает стул, идет к роялю, откидывает крышку. Играет. Все снова оживляются.
— Правда, прелестно музицирует? — спрашивает старушка у Олега Владимировича.
— Нет слов, — соглашается тот.
— Дочь твоя станет великой пианисткой, — во всеуслышание заявляет Марья Васильевна.
— Станет? — сердится граф.
— А то нет.
— Станет?! — кричит граф.
Он порядком захмелел.
— Да уже стала, — смеется старушка.
— То-то! — неопределенно грозит кулаком Николай Петрович.
В дверь стучат. На пороге, бледный как полотно, доктор Карташов, известный балагур. Он силится что-то произнести, но не может.
— Голубчик, что с вами? — спрашивает граф.
— Я… — лепечет он и вдруг падает без чувств.
Ему суют нашатырный спирт, вливают водку. Он медленно приходит в себя.
— Ну, ну, голубчик? — трясет над ним бородой Николай Петрович.
Карташов начинает плакать.
— Это ужасно, — сквозь слезы говорит он, — полтора часа назад я шел к вам, исполненный радости. И вот… а он…
— Да вы успокойтесь.
Доктору дают воды.
— Это случилось на Тверском бульваре. Стояла телега, в нее была запряжена старенькая лошаденка. Совсем лядащая. Уж непонятно, в чем душа держится. Извозчик был пьян. Со всего маху лупил ее по спине кнутом и кричал: «Но! Но!» Однако бедное животное не двигалось с места. Он входил в бешенство, разражался отборной бранью и не переставал яростно хлестать. И тут я не выдержал…
— Любой бы на вашем месте…
— И застрелил мерзавца, — глухим голосом продолжил Карташов, — отвязал лошадь, привел ее сюда. Не о помощи я прошу, но о сострадании. Взгляните, что сделал негодяй.
Мужчина попятился, исчез в коридоре. Вскоре послышалось цоканье копыт. Доктор вошел с лошадью.
Она представляла собой зрелище в высшей степени отталкивающее. Кожа и почти все внутренности отсутствовали. Остался лишь окровавленный скелет с редкими клочьями мяса. Непостижимым образом животное продолжало жить, двигаться, перебирать копытами. Марья Васильевна, причитая, помчалась к лошади, обняла жуткий круп и зарыдала. Остальные последовали ее примеру. Сиятельные господа со всех сторон обхватили животное и пронзительно ревели. Громко выделялся надрывный плач доктора, севшего верхом и сцепившего руки вокруг шеи скелета. Это продолжалось пять часов сорок три минуты. По истечении указанного времени дворяне резко замолкли и с безучастным видом вышли из гостиной. На том месте, где находилась лошадь, висел красный сгусток размером с телячью голову. Некоторое время он оставался в неподвижности, потом вяло перемещался в направлении ближайшей дырочки и втягивался в нее.
Актеры «Сострадания», уже лишенные слов и мыслей, плелись в спальни, без чувств падали в постели. В середине каждой перины имелось выходное отверстие трубки, оно всасывало, и вскоре под шелковыми покрывалами лежали не люди, а сморщенные оболочки.
Похожим способом раскручивались другие «вечные» вопросы. Предварительные разговоры и действия, специфические в каждом отдельном случае, вели к Событию, после чего ненужные актеры лишались материального наполнения до следующего дня. Нет нужды описывать иные события, но для пущей полноты картины скажем, что Красота представала юной невестой в парандже. Гости истошно просили «явить миру лик». Девушка поддавалась уговорам. Кожа была прозрачной, отчетливо виднелись вены, артерии, багровые мышцы и белые сухожилия. Господа замирали в немом восхищении.
* * *
Залитая лучами опушка быстро закончилась, он снова попал в темный бор, и по мере того, как углублялся в дебри, испытывал возрастающий страх. Высокие смолистые стволы, запах гнили, просвета ни впереди, ни позади. Неожиданно закричала птица, скрытая в ветвях. Мерзко хлюпала болотистая почва. Появился голубовато-желтый просвет, он ускорил шаги, но, различив детали того, что там было, застыл и попятился. Скорей всего, здесь давно прошла сильная буря, огромную сосну разломило на две части, и высохшая, покрытая плесенью вершина перегораживала дорогу, а на корявый ствол, заросший мхом, падало вывороченное с корнем соседнее дерево. Ободранная кора и острый разлом, покрытый чем-то красно-коричневым, похожим на кровь, производили угнетающее впечатление. Но не это заставило молодого человека попятиться. На корягах сидели медвежата. Трое были увлечены обдиранием коры и ничего не замечали вокруг, зато четвертый пристально смотрел в туманную даль. Очевидно, к нему спешила мать. Ваня не стал дожидаться свирепой медведицы и торопливо ретировался. Тем же длинным путем, каким прибыл сюда, он прошел к особняку. Вовремя: начиналось дневное Событие.
* * *
Вряд ли карты обладали сенсорами в нашем привычном понимании, но они определенно ощущали присутствие криокамеры с замороженным Ваней как инородное тело в строго выверенной системе, и на протяжении сорока тысяч лет разными способами пытались на него воздействовать. Больше всего их беспокоило даже не содержимое устройства, а его электронная начинка. Они давно «забыли» о том, что когда-то существовали люди, то есть выключили программу борьбы за пространство из своего функционала. Система проводов и колбочек интересовала их гораздо больше, но представление о механизмах и машинах у карт фундаментально разнилось с человеческим, поэтому перед криокамерой они были в таком же положении, в каком туземцы перед компьютером — танцы с бубнами, призывание богов, священные плюновения — ничто не помогало раскрыть секрет чудо-техники.
Впрочем, годы изучения артефакта не прошли бесследно. Карты «интуитивно» нащупали запускающий триггер и инициировали процесс разморозки. Профессор Бек и предположить не мог, что детище его инженерной мысли продержится сорок тысяч лет. Он думал о столетиях, но особая среда, созданная картами для поддержания тверского бульвара в идеальном состоянии, невольно способствовала тому, что время не разрушило контакты на материнской плате, не уничтожило крепкие материалы, и когда молодой человек разлепил влажные ресницы, раскрыл спекшиеся губы и глубоко вдохнул, прошла почти вечность.
Несколько минут он вглядывался во мрак и пытался понять, где очутился. Последнее, что помнил — очередь, бессмысленная и вялая стычка, удар по голове. Ваня чувствовал себя великолепно, давно ему не было так хорошо. Никаких болей, тревожных мыслей, неясных желаний. Рывком подтянулся, выпрыгнул из криокамеры и с удивлением разглядел место своего заточения. «Попал в больницу», подумалось. Но не очень-то походил темный подвальчик на знакомые больничные палаты, светлые, с рядами кроватей, застланных белыми простынями. Впрочем, подспудно благоговея перед докторами и не понимая медицинских процедур, он решил, что, наверно, подвергнулся тяжелой операции, а это комната восстановления или что-то в таком роде.
Запустив триггер, карты моментально потеряли интерес к его результату, потому что люди — как отработанный материал — не представляли загадки и не существовали даже в теории, сам же механизм, продемонстрировав свое назначение, лишился тайны, стал пустым и мертвым.
Напротив, Ваня не переставал удивляться всему, что видит вокруг. Он толкнул тяжелые двери, вышел в широкий коридор, с гобеленами на стенах и свечами на комодах. Показалась горничная с подносом, уставленным хрустальными бокалами. Желая наконец прояснить, что происходит, он догнал ее и заговорил, но она не удостоила пришельца из прошлого ни единым взглядом, словно Ваня был невидимым призраком. Девушка вела себя так, будто не слышит и не видит его. Продолжая возмущаться, он последовал за ней в гостиную, где за круглым столом сидели господа и играли в преферанс. Ваня подумал, репетируют театральные актеры или снимается кино, но ни режиссера, ни сценариста не заметил. Попытался обратить на себя внимание, размахивал руками, хватал за грудки тучного бородатого мужчину, однако отчаянные попытки закончились ничем — для них он не существовал также, как для горничной.
Юноша выругался и вышел на залитый солнцем Тверской бульвар. Далековато от дома, но сейчас я сяду в метро и… улица внезапно оборвалась, закончилась гигантской слоистой стеной из грязно-зеленого вещества. На противоположном конце бульвара — тоже самое. Он в раздумье долго чесал голову, потом просто испугался и побежал, оглашая криками безлюдную местность. Ваня бегал кругами целых два часа и совершенно не устал. Юноша не пришел ни какому определенному выводу, но понял — уйти с бульвара невозможно, разве что спуститься в лесную глушь, непроходимую и зловещую. Вернулся на заасфальтированную дорогу и попробовал успокоиться. Он смутно осознавал, что произошедшее связано с картами, однако доступные ему детали мозаики не складывались в полную картину. Тогда решил, что подумает обо всем завтра или послезавтра, и снова заскочил в особняк.
Преферансисты сидели на тех же местах, произносили короткие отрывистые фразы. Уже не пытаясь обратить на себя внимание, он опустился в свободное кресло, наблюдал за игрой, прислушивался к нелепым разговорам и с ужасом следил за наступившем Событием.
Прошло немало времени, прежде чем Ваня обрел душевный комфорт в окружающей его таинственной среде. Он по-прежнему не понимал, что происходит, и для чего вершатся ежедневные ритуалы. Он обходился без пищи. Он понял, что суицид в этом мире невозможен. В первые месяцы он сильно скучал без общения с себе подобными. Именно последнее обстоятельство заставляло все чаще возвращаться в особняки, прислушиваться к изысканной, не всегда понятной речи. Впоследствии он понял, что может вставлять слова в общий словесный поток и даже получить ответ. Иногда удавалось быстрее горничной сформулировать ее мысль (от бесконечного повторения знал фразы наизусть), или удачно продолжить шутку, сказанную генералом. Поведение господ, заметил он, адаптировалось к его присутствию, и если он не отвечал или отсутствовал, в постановке возникали абсурдные паузы.
Минуло сто лет. Он полюбил Событие и догадался, что все предшествующие разговоры лишь подготовка к нему, шутки могли быть любыми, ссоры могли быть по любому поводу, главное заключалось в том, что как только, разрывая контекст, появится жуткая деталь, нужно четко следовать действиям остальных. В те часы он испытывал странную эйфорию, почти ни с чем не сравнимое наслаждение, единственное, на что оно было похоже — на то нежное переживание, какое возникало, когда он вспоминал последние дни с Галей, плеск волн, крики чаек, ее веселый профиль, не любовь и не влюбленность, а уверенность в том, что его понимают, что они с ней разделяют единую внутреннюю нишу — мирскую форму соборности. После того, как наслаждение таяло, он, разбитый, оглушенный, потерянный, без проблеска мысли, автоматически двигался в спальню, валился в постель и с облегчением чувствовал, как снизу что-то высасывает из него всю тяжесть, пустоту и снова открывшуюся бессмысленность существования.