Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 1, 2019
Клементина Ширшова. И были боги. — М.: Буки-Веди, 2018. — 78 с.
Приступая к рецензии, пишущий часто мыслит в категориях литературного процесса — либо помещая прочитанную книгу в контекст своей осведомленности, либо заботясь о живучести собственной концепции литературы. Рецензия также может служить инструментом коммерческого продвижения книги, и тогда вместе с презентацией она обслуживает корпоративные интересы издательства. Наконец, можно писать рецензию, думая о читателях и бережно заботясь об их личном времени, отвечая на вопрос, стоит или не стоит читать данную книгу. Допускаю, что попутно можно также защищать друзей и язвить врагов — правила литературной игры, в общем, подобное позволяют. Но все перечисленные варианты действуют, в конечном итоге, в интересах того, что оказывается внеположено автору, т. е. инфраструктуры самого литературного процесса. Но подобные профессиональные ухищрения не актуальны, если речь заходит о первой книге, да к тому же еще и книге стихов, которая важна скорее самому автору, нежели его читателю.
Итак, автор: Клементина Ширшова — родилась тогда-то, окончила то-то, первая публикация состоялась в 2013 г., публиковалась как поэт и критик в — далее 10 названий, лонг-лист того-то и того-то. Очень хорошо: это избавляет от необходимости говорить очевидные вещи и позволяет сразу перейти к сути.
Книга: «И были боги». 2018 год. 51 стихотворение. Не издательский дом, а многопрофильная типография — «Буки Веди» (т. е. ответственность за распространение лежит на самом авторе). Предисловие пропускаем — чтобы «не сбить прицел». Презентация состоялась 30 марта минувшего года в Культурном центре Фонда «Новый мир». Рецензий, насколько мне известно, до сих пор нет: сборник отзывами не избалован и похвалами не задарен. Комментарии в фэйсбуке не в счет: мнения друзей и случайных читателей приятны автору, но бесполезны для понимания книги.
Уже первое стихотворение «Жрец» безмятежности не обещает и заставляет напрячься, ибо «уста отверзлись, рекут и мстят», — вот точка, из которой случается говорение: воткнутый посередине пустыни жезл Аарона, начало отсчета для развертывания не столько географии пространства, сколько мифологии времени:
и слова оттуда идут, одни
смоляные, темные, а другие
светляков рассеянные огни
претворят собою миры иные,
отмечая горем гробницы вход,
именную летопись фараона,
направляя токи подземных вод,
уводящих строго во время оно
(с. 7)
То ли древний Египет, то ли храмовая цивилизация Шумера, вполне возможно, что новый исход из плена — отсюда, думается, и возникает ветхозаветная и даже более древняя жажда жречества, очень редкая сейчас и трудная сама по себе, поскольку требует непременного чуда и обязательных пророчеств, аскезы и самоограничения. Кстати, редкий для молодых авторов случай, когда они выражают не самих себя, а нечто большее, чем горделивое человеческое я. И понять механизм расширения этой поэтической вселенной — задача не безмятежная, поскольку внутренняя идентичность автора стремится совпасть с архетипом: «Воспроизводя мир, Поэт, как и жрец, расчленяет, разъединяет первоначальное единство вселенной, устанавливает природу разъятых частей через определение системы отождествлений и синтезирует новое единство, оба они борются с хаосом и укрепляют космическую организацию, её закон» (В. Н. Топоров). Именно поэтому еще одним важным циклом книги становится «Апейрон» (по Анаксимандру, первооснова всего сущего):
всё — это всё:
мужское и женское,
земное, небесное,
прошлое, сущее
и грядущее.
всё — это всё,
оно всемогуще
(с. 16)
Это эпицентр космогонического мифа, в котором все объясняется через все и со всем связано нерасторжимым единством. Все четыре стихии — земля, вода, огонь и воздух — существуют в этом мире нераздельно и неслиянно, колеблются на зыбкой грани между единством и разделением, собранностью и раздробленностью, находятся в постоянном движении, которым повелевает поэт-жрец. Лирическое я в этой книге (в полном соответствии уже с идеей Платона об андрогинности) не мужчина и не женщина. Точнее сказать — и мужчина и женщина одновременно, и даже некое третье их агрегатное состояние — Единое (именно так — как существительное среднего рода):
предупреждали: ничего не вечно,
не верилось, пока не жизнь другая.
дрожащая, летевшая навстречу,
меня само уже не узнавая
(с. 73)
Именно отсюда проистекают все эти мены женского в первой половине и мужского во второй голоса, порождая сюжеты единства и противоположности: Ева (Лилит?) vs Адам (и их начальный спор о первенстве: «кто из нас был первым?» (с. 63)), «земная мать» vs «отец небес» (с. 37), «самая долгая ночь» (по названию стихотворения из начала книги — с. 11) vs «у меня есть солнце» («Song», с. 57). Перед нами начало грандиозного эпоса о Сущем (именно так — с прописной буквы!), из которого всё когда-то возникло и в который непременно когда-нибудь возвернется. Все имеет меру, вес, объем, имя, растет и движется, пока Поэт произносит слова, отменяя собственную смертность и энтропию материального мира.
Кстати, речь книги тяжела и весома — как первовещество до взрыва, как скрижали завета, как глиняная клинописная табличка. Даже скупые пробелы между строк и гарнитура поддерживают этот эффект плотности. Никаких прописных букв в начале строки, да и знаки препинания почти не играют никакой роли: перед нами одно большое лирическое стихотворение, условно поделенное на отдельные части, поток говорения, в котором внутренняя мелодия лишь угадывается и местами далека от чистоты и благородства, приглушаема скрежетом русских согласных. Иногда возникает ощущение, что словам и звукам становится тесно, непросторно, что они слишком плотно сдвинуты — как моноблоки египетских пирамид, так что даже лезвие бритвы нельзя подложить. Но жестокая ветхозаветная вера и не может изъясняться на языке изящной словесности. В этом смысле перед нами некий поэтический фундаментализм, лирический джихад в исконном смысле этого слова: внутреннее усилие, усердие на пути, подвижничество — переводя на язык святоотеческой традиции:
нет никого. лишь тот, кто продолжит путь.
только дорога, верная как гранит
(с. 69)
Есть в этом космосе и свой райский сад с древом познания Добра и Зла — практически в самом эпицентре книги. Не удержусь, процитирую целиком, ибо просодия здесь восхитительно и своенравно опережает смысл:
«остановите яблочный побег», —
шептали дети, в окна пролезая.
там напряженно вглядывалась вверх
горящими закрытыми глазами.
высвечивала ими каждый звук,
пыталась опознать, а вдруг? — и точно:
ночное, наливное, на весу
раскачиваясь, яблоко грохочет.
до боли надуваясь изнутри,
от жидкой, сочной мякоти трепещет
и кожица натянута, как щит.
а ветка накренилась, но молчит.
но отпускает, чтобы стало легче.
и ей самой, и дереву всему,
и детям, уходящим в темноту,
где люди так похожи на побеги —
на яблоки, на яблони в цвету
(с. 45)
Мы знаем, как продолжилась эта история — испытал на себе этот «исход» на восток от Эдема и автор:
когда жизнь вернулась, мало не показалось.
но у книги конец такой, что тебе не снилось
(с. 75)
Становится понятно то молчание, которым книга окружена: трудно вписать ее в какую-то школьную или цеховую традицию, потому что и то и другое суть вторичная рефлексия над актом древней и жестокой поэтической веры, эдакий комфортабельный средиземноморский вариант «тепловатой» литургии, где энергия первоначального наития рассеивается среди многочисленных адептов и подменяется изощренной технической оснасткой с непреложным соблюдением устава караульной службы. Литературности у автора мы почти не встретим: обыгрываемых цитат и угадываемых полуцитат, легко опознаваемого круга чтения — ничего такого нет. Ну, разве, эпиграф из Рыжего, да и тот из «Разговора с Богом», т. е. работает на концепцию книги, хотя и выглядит не сказать чтобы органично (поскольку персоналия — слишком опознаваемое лицо, а мифу это противопоказано). Ну, еще Хлебников, тоже стоящий в стороне от магистральных линий поэтического ХХ века. Опусти мы их, равно как и посвящения конкретным людям, суть книги не изменится. Невская школа гармонической точности, равно как и уклон московской приблизительности тоже отчетливо не проступают.
Это ни в коем случае не означает, что стихи сборника поэтически «безграмотны». Напротив, такелаж построенного корабля в целом крепок, как Ноев ковчег, но вооружение каждой отдельной мачты в данном случае не имеет значения: оно вторично по отношению к цели путешествия. И вот она-то интригует больше всего!
Точка отсчета обозначена. Автор возложил на себя серьезные обязательства, которые исключают любую игру на «понижение»: «русская земля уже за шеломянем еси», ладья покинула порт приписки. Теперь важнее не то, что сказано, а то, куда дальше будет опрокинута эта логика пушкинского «Пророка», в каком направлении будет проведен вектор дальнейшего движения, с какой точкой в пространстве-времени (читай: следующей книгой) он соединится. Главное — чтобы стихи не превратились в литературную работу, т. е. чтобы инерция не возобладала над смыслом, а смысл — над органикой языка.