Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 1, 2019
Бахрах А. В. Бунин в Халате. По памяти, по записям. — М.: ПРОЗАиК, 2018.
Александр Бахрах — один из любопытнейших мемуаристов литературы русского зарубежья. Он тесно общался с Буниным и Цветаевой, хорошо знал наших эмигрантов по Берлину и Парижу. Сам немного писал, но достаточно трезво относился к собственному таланту. Сергей Гандлевский, когда у нас вышло первое издание мемуаров, точно определил уровень текстов[1]: «Бахрах — литератор средней руки, поэтому страницы с пространным изложением давних событий заметно уступают в живости и достоверности записям, сделанным под свежим впечатлением от разговоров со старым писателем».
Под «старым писателем» понимается, конечно, Бунин — это центральная фигура в жизни Бахраха. У него мемуарист какое-то продолжительное время жил на вилле «Жаннетта» в Грассе — в период Второй Мировой войны — и был свидетелем многих семейных и пасторальных сцен. А учитывая особенности бунинской жизни (жена Вера Муромцева, ученица и объект симпатий Галина Кузнецова, её возлюбленная Маргарита Степун, ученик и ярый спорщик Леонид Зуров), можно смело браться за книгу и ожидать самых настоящих анекдотических ситуаций.
Бахрах описал два момента, где классик забавы ради сначала издевается над немецким садовником, а после — над своим учеником.
Эпизод первый: «…инциденты — конечно, без прискорбных результатов — периодически происходили у него с сумрачным стариком-садовником “Жаннетты”, которому по контракту с владелицей виллы предоставлялось право пользоваться фруктовыми деревьями из сада и разводить в нем огород <…> С самого начала Бунин невзлюбил его, то ли за его не располагающий к разговору вид, то ли потому, что плохо его понимал. “Несносный старик”, как Бунин его величал, говорил на местном диалекте. Иван Алексеевич, чтобы позабавиться и подразнить садовника иной раз срывал недозревший абрикос или какую-нибудь овощь из запретного огорода. Обычно садовник молчал, но иногда и он вскипал, и тогда не было сил остановить их перебранку — один извергал самые пронзительные русские ругательства, другой отвечал ему по-провансальски».
Чудесная картина, не правда ли? На этом, как вы поняли, история не заканчивалась. Бунин был человеком с очень и очень специфическим характером. Бахрах дает и второй эпизод — тоже связанный с огородным хозяйством. Уже Леонид Зуров, возделывавший свои полтора квадратных метра — плохо, но возделывавший — обнаружил, что Бунин забавы ради (а может, и в отместку за горячие споры) пакостит и ему.
Бахрах пишет: «…как-то в неурочный час, как будто во время послеобеденной “сиесты”, я спустился вниз со своей “башни” <…> как вдруг из кухни до меня донеслись отчаянные крики, словно туда проник тигр. Голоса кричавших было даже трудно сразу определить. Я опрометью ринулся по направлению к доносившимся воплям и увидал нечто гомерическое и совершенно невообразимое: перед моими глазами предстали две вцепившиеся друг в друга фигуры, у одной в руке был топор, тот самый, которым я утром колол дрова на террасе, другая размахивала тяжеленным кухонным пестом, обычно стоявшем в солидного размера ступе на кухонном столе. Это единоборство сопровождалось нечеловеческими криками и потоком самых “утонченных” ругательств, исходивших от обоих бойцов. Я не помню, как я ринулся разнимать взбешенных противников, с каким трудом (и с синяками!) мне все же удалось разнять их и почти силой увести бледного, трясущегося от злобы и негодования Ивана Алексеевича в его комнату. Такого рода сцены не забываются, но я должен сказать, что в этот день это был в своем роде зенит. Иван Алексеевич, после того, как мне для его успокоения пришлось поить его коньяком (Вера Николаевна была занята “откачиванием” Зурова), поведал мне, что когда он зачем-то пошел на кухню, следом за ним туда буквально ворвался Зуров, который начал буйствовать, обливал его “трехэтажными” эпитетами и обвинял в том, что Бунин без пользы для себя и только, чтобы ему насолить, вырывает из его огорода незрелые луковички и срывает зеленые томаты, что он, мол, их пересчитал и давно за этим следит и, наконец, якобы поймал Ивана Алексеевича с поличным».
Но если бы книга была построена только на анекдотах, ценность её значительно упала бы. Важно же ещё за прочитанными текстами и мемуарами увидеть живого человека. И Бунин таким выходит — благодаря очным и заочным отношениям со Львом Толстым. Наш нобелиат был одновременно и крайне язвительным, и до ужаса скромным.
Бахрах вспоминает: «…в ранней молодости, живя в отцовском имении, он решил во что бы то ни стало повидать Толстого, благо Толстой жил неподалеку. Чуть ли не галопом он доскакал до Ясной Поляны, но в последнюю секунду его одолела робость, и он, чуть не загнав своего коня, тем же темпом вернулся “не солоно хлебавши” домой».
Другой раз скромность чуть не стоила Бунину жизни. Грасс оккупировали итальянские фашисты. Виллу «Жаннетта» хотели реквизировать в военных целях. Но Бахрах постарался уладить это дело. В итоге в ответственный момент к дому подъезжает автомобиль с важным военным чиновником. Узнав, что собираются реквизировать дом всемирно известного писателя, итальянец смутился и решил лично извиниться перед grande scrittore, а заодно взять автограф. Но Бунин так сильно испугался этого человека, так заробел, что Бахрах был вынужден наврать с три короба, чтобы спасти ситуацию.
Все выше описанные случаи, конечно, не показывают важные сцены из жизни Бунина — это анекдоты да и только — однако позволяют понять, каким был наш классик.
Помимо «Бунина в халате» в книге Бахраха есть не менее любопытные, но, к сожалению, относительно небольшие мемуары о Пастернаке, Белом, Жиде, Алданове, Ходасевиче, Чёрном, Кусикове, Парнахе, Бабеле, Г. Иванове, А. Толстом, Цветаевой и многих других.
Книга уже выходила за рубежом[2] и в России[3]. Отличие этого издания — полный и выверенный корпус мемуарных текстов и комментарии Станислава Никоненко, занявшие почти сотню страниц.
Шенгели Г. А. Чёрный погон: роман, рассказы. — М.: Антоним, 2018.
Георгий Шенгели возвращается к читателю под треск ломающихся копий. С одной стороны, появляются его биография, собрание стихотворений, проза и переводы; а с другой, рецензии на них Леонида Кациса, его же литературоведческие статьи и апокрифическая и рерайтерская книга Переяслова об отношениях с Маяковским[4].
Важно одно — возвращение этого серьёзного литератора к читателю, несмотря ни на что, происходит.
Новая книга — это автобиографический роман-хроника «Чёрный погон», роман «Жизнь Адрика Мелиссино» и дюжина небольших рассказов. Всё это по большому счёту публикуется впервые.
Не всё гладко и удачно в этих текстах. Неизвестно, захотел бы сам Шенгели их публиковать. Массовый читатель получит удовольствие — это определённо, но появляется риск, что писатель будет воспринят неправильно. Профессиональный читатель (на него в первую очередь и рассчитана книга) откроет для себя нового Шенгели.
«Чёрный погон» — роман о жизни в Крыму и Одессе в годы Гражданской войны. Главный герой — прокоммунистически настроенный молодой человек, который возвращается из революционного подполья в родной городок. Кругом — белые. Друзья-гимназисты — всё те же добрые малые, волей судьбы оказавшиеся в противоположном политическом лагере. А рядом — море, знакомые улочки, сделай глоток воздуха — и нахлынут воспоминания.
Сюжетная канва здесь отходит на второй план: она во многом сходится с биографией Шенгели. Важно — окунуться в атмосферу. А это — не только Крым, но и 1913 год, предвоенный, благословенный и исполненный туманами Серебряного века.
Главный герой общается с другом детства, и тот «исповедуется»: «Не может он с красными. Противно ему. Эта театральщина демонстраций, эта крикливость лозунгов. И ведь ничего не выйдет. Россия — страна крестьянская, а не пролетарская. В лучшем случае построится тупая мужицкая торгашеская республика, как во Франции. А ему хочется заниматься химией, читать книги по оккультизму и шляться в Старый Карантин купаться. И чтобы ни один чёрт его не трогал».
Воспоминания, атмосфера… выходит, что «Чёрному погону» больше пойдёт жанровое определение не роман-хроника, а роман-наваждение.
Что касается рассказов, то они вызывают большие вопросы. Но чтобы задать их, необходимо сначала пересказать пару текстов.
Вот, например, «Смерть педагога»: главный герой — учитель русского языка и литературы в начальной школе; проверяет тетрадки; ему попадается работа оболтуса с «извращённым лингвистическим чутьём», где возникает фраза «нельзя сделать еичницу, не разбив ииц»; педагог идёт пожаловаться жене и с ним приключается сердечный удар. Конец.
Другой пример — «Юридический казус». Гуляя по кладбищу, молодой юрист обнаруживает надгробие, где было высечено следующее: «Здесь покоится прах незабвенной супруги моей Анна Ивановны Поляковой, скончавшейся 5 мая 1907 г. в возрасте 32 лет после непродолжительной и лёгкой болезни. Лечил доктор Канунников». Молодой человек бежит к своему знакомому — бывшему сенатору В. А. К‑ву — и рассказывает об этой эпитафии. Вердикт: виноват доктор, неправильно лечивший покойную Полякову. Можно его привлечь или инет — благодаря этой эпитафии — вопрос. Вот вам — юридический казус.
Такие рассказы с явной и неординарной проблемой всё-таки кажутся недоделанными. Желание Шенгели блеснуть в короткой форме оказывается по большому счёту неудачей.
И тем не менее, можно читать романы «Чёрный погон» и «Жизнь Адрика Мелиссино», а рассказы воспринимать как эксперимент и попытку вырваться из модернизма во что-то ещё — не в постмодернизм, конечно, но во что-то очень и очень близкое.
Чичерин А. Конструктивизм воскрешения. Декларации, конструэмы, поэзия, мемуары. Исследования и комментарии /
Сост. А. А. Гончаренко; под ред. А. А. Россомахина. — СПб.: Изд-во Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2019. — 320 с. — (AVANT-GARDE, вып. 17).
Алексей Чичерин (1889–1960) — поэт-конструктивист и один из самых неординарных литераторов. Его творческий путь — с одной стороны, похож на многие и многие (начинал как провинциальный умеренный футурист, а закончил как мемуарист), а с другой стороны, уникален (запомнился как безумный экспериментатор и самый настоящий лингвистический enfant terrible). Говорить о нём — необходимо, это ещё одна деталь грандиозной мозаики, даже так — грандиозных мозаик и Серебряного века, и русского авангарда, и советской эпохи в целом.
Поэт Чичерин начинается с крохотного сборника «Шлёпнувшиеся аэропланы» (1914). Актуальное (Первая Мировая война) и громкое (резонирующее определение «шлёпнувшиеся») название. Тексты — в старой орфографии, но с ориентацией в будущее — простоваты, но крикливы. Как нетрудно заметить поэтика строится не то чтобы на противоположных явлениях, но работает с тенденциями — ещё актуальной игрой в классики и живым, раздражающим футуризмом.
Солнце затучилось. Жардень. В неубранномъ полѣ
Люди измучились: въ славимой городомъ волѣ.
Ну-ка, природыславитель! горжанинъ богатомошонный!
Выйди въ страду на денечекъ, на корень казны некошенной!
Выйди-всмотрись, какъ на славимой люди устали!
………………………………………………………………….
Ты зарѣшетишься мощью законовъ и стали.
Чичерин-конструктивист в принципе угадывается с этой же брошюрки. Надо только знать, что такое конструктивизм? В своей декларации Чичерин и Сельвинский писали: «Подготовка и разрешение в фокусе без стороннего (неумышленного) заданию элемента достигается посредством ЛОКАЛИЗОВАННОГО ПРИЁМА. ЛОКАЛИЗОВАННЫМ ПРИЁМОМ мы называем центростремительную организацию материала. Организованный ТАКИМ образом материал мы называем КОНСТРУКЦИЕЙ, организатора — КОНСТРУКТИВИСТОМ, а принцип организации — КОНСТРУКТИВИЗМОМ».
Локализованный приём Чичерина — транскрибирование московского просторечия. Поначалу, когда читаешь эти тексты, всё выглядит странно, потом, когда вчитываешься, смешно, а закрыв книгу, тут же забываешь о содержании.
Возьмём в качестве примера стихотворение «Жалоба» (1924):
Когда я был в ма!ме
так один стуцялса-стуцаялся
дак как тю!!кнет в тэ!мю… —
воспользовался
безвыходным полозэнием моим
сукин сын.
Не вытерпел я
и полез
прездевре́менно…
На серёдке пути,
когда ухватил узэ
мать мою за́ногу,
она и крицит:
— В прию!т эго, подлеца;
оторвал меня —
(её
ма!му) —
от обсцэственного состояния,
в прию!т
(меня, подлеца).
Узнал я тут от мама́синьки —
Вот как циловков куют…
И понесли меня,
ма́синького…
и не умытого дазе есцё,
у приют.
Восклицательные знаки поэт использует в качестве ударения (что не мешало ему ставить ударения и привычным образом). И это ещё не самое заумное лингво‑графическое оформление. В иных вещах встречаются и градация ударений, и центральное ударение всего текста, и долгота и отрывистость звука, и т. п.
Такая поэзия рассчитана не на чтение, а на произношение. Беда только в том, что лингвистические кундштюки тех же кубофутуристов (Кручёных, Каменский) являются важной составляющей текстов, а их обыгрывание на сцене больше напоминает перформансы; в то время как упражнения Чичерина остаются упражнениями и яркими, но пустоватыми чёрточками эпохи.
Чичерин-мемуарист задаётся очень важным вопросом: как работать с фактами? Он приводит в качестве примера воспоминание Льва Кассиля о выступлении Владимира Маяковского. Из зала поэта спросили, как тот относится к Анне Ахматовой, на что он ответил «Обо-жжай-йю!», назвал поэтессу Ахматкиной и на мотив «Ухаря-купца», коверкая изначальный текст, запел: «Здравствуй же ты, неизбывная боль. Умер вчера сероглазый король».
Чичерин тоже был на этом концерте и подтверждает, что всё так и было. Но если для Кассиля произошедшее остаётся фактом биографии Маяковского, то для конструктивиста, привыкшего разбирать всё подетально, остаётся много вопросов: каково действительное отношение футуриста к Ахматовой? можно ли говорить о сценическом кривлянии? и т. д. Факт, как мы видим, обрастает нюансами, без которых не обойтись.
Не обходятся воспоминания Чичерина без заноз времени: как и многим другим мемуаристам, желающим опубликоваться, ему пришлось вставлять небольшие эпизоды почитания Ленина и размежевания Маяковского с его окружением и проявлять сдержанное отношение к футуризму. Но это ничуть не мешает. Даже веселит эта настойчивая ненавязчивость.
Вот, например, идёт рассуждение о простоте Маяковского — как легко он общался с людьми, как ругал бюрократов и зазнавшихся коллег, как торжественно нёс себя, как раскланивался со знакомыми при встрече на улице. А далее следует такой пассаж Чичерина: «Только один раз я видел Владимира Владимировича каким-то сутулым; тогда — в первый и единственный раз за всю жизнь он прошёл мимо и не ответил на мой поклон. Это было в один из тех дней, когда с В. И. Лениным случилось несчастье».
Исследователи, собрав воедино корпус самых разных текстов Чичерина и сопроводив его комментариями, иллюстрациями (в книгах Европейского университета привычно богатая вклейка фотографий поэта, обложек поэтических сборников, афиш и т. д.) и научными статьями (среди авторов — Сергей Бирюков, Александр Гончаренко, Олег Мороз и Андрей Россомахин), подарили нам возможность познакомиться с ещё одним радикальным творцом бурных пореволюционных лет, даже так: Творцом, Конструктором и Изобретателем.
«Дом под крышей звёздной…»: Канал Грибоедова, 9. — СПб.: Островитянин, 2017.
Есть в жизни каждого из нас особенные места, куда мы любим приходить, наслаждаться, быть может, открывающимися видами, или чувствуем себя там комфортно, или ощущаем там, как бьют невидимые энергетические ключи. На карте каждого города, не говоря уже об иных локациях, есть такие обиталища genius loci, то есть гения места.
В Крыму — это Коктебель и дом Максимилиана Волошина. В Архангельской области — деревня Норинская, куда прибыл на поселение Иосиф Бродский. В Рязанской области — село Константиново, где родился Сергей Есенин. Примеры можно множить и множить.
А вот эта книга рассказывает о девятом доме на Канале Грибоедова, где жили одни из самых известных советских писателей и литературоведов: Борис Эйхенбаум, Михаил Козаков, Евгений Шварц, Борис Корнилов, Михаил Зощенко, Вениамин Каверин, Николай Олейников и т. д. Материалы собирали работники Литературного музея «ХХ век», который базируется на мемориальной квартире Зощенко, — М. С. Инге-Вечтомова, Е. В. Сочивко и А. Д. Сёмкин. И благодаря их усилиям у нас есть не только ценные мемуарные свидетельства, но и редчайшие фотографии.
Изначально дом строился для Придворного оркестра, созданного по указу Александра III, на месте двухэтажного корпуса для конюшенной конторы. Появлялся новый этаж. После революции музыкантов сменили писатели. Они надстроили ещё два этажа.
Были свои трудности: не было гвоздей. Писатели сформировали комиссию и отправили её разбираться со сложившейся ситуацией. И тут — благодаря ценному свидетельству Сильвии Соломоновны Гитович — проявляются удивительные черты советской эпохи.
В этих воспоминаниях прекрасна каждая деталь (чтобы вы прочувствовали это, помните, что на дворе 1934 год): «Зощенко, Слонимский и Стенич <…> вооружившись всякими внушительными бумагами, отправились по хозяйственным организациям раздобывать гвозди. В Главленстрое они пришли в кабинет завснаба. За очень большим письменным столом сидел, провалившись в кресле, очень маленький человек явно еврейского происхождения, который, выслушав товарищей, безапелляционно сказал: “Гвоздей нет!” На это нечего было возразить, и делегация, потоптавшись, направилась к выходу. И вдруг уже в дверях Валентин Стенич обернулся и зычным голосом с отличной дикцией спросил: “Ну а когда вы нашего Христа распинали, небось тогда у вас были гвозди”?»
После этого гвозди немедленно нашлись.
Подобных анекдотичных историй в книге хватает. Инге-Вечтомова, Сочивко и Сёмкин беседовали с людьми, жившими или даже живущими ещё в доме на Канале Грибоедова, — с детьми, родственниками и наследниками советских писателей. Среди мемуаристов оказались Зоя Томашевская (дочь известного филолога), Наталья, Татьяна и Милена Рождественские (дочери поэта Всеволода Рождественского), Александр Олейников (сын поэта Николая Олейникова), Валерия Кербиц (была удочерена семьёй Зощенко) и т. д.
Находится в книге место и менее именитым писателям.
Инге-Вечтомова рассказывает о своих бабушке и дедушке — Елене Вечтомовой и Юрии Инге, а вместе с ними и о Великой Отечественной войне, и о блокаде Ленинграда, и о работе в это время ленинградского радио. Марина Люфанова делится воспоминаниями о своём отце Е. Д. Люфанове, об эвакуации в Пермскую область, о послевоенной жизни, о семьях Гитовичей, Эйхенбаумов, о «маленьком игрушечном» Ефиме Добине, о знакомстве с Бродским.
Конечно, этот сборник не полон. Но у составителей была иная задача — дать ещё не публиковавшиеся материалы. Обрисовать детально жизнь дома на Канале Грибоедова можно будет, собрав воедино все свидетельства.
Какие? Нельзя не привести одно из самых ярких — воспоминание Елизаветы Даль (внучки Эйхенбаума и жены Олега Даля) о своём романе с Израилем Меттером: «… 45‑летний Меттер был невероятным сердцеедом, несмотря на молодую очаровательную жену-балерину из Мариинки. Однажды он постучался ко мне и пригласил танцевать на взрослую половину. Все присутствующие смеялись: “Вот и у Лизы кавалер появился!” С этих пор мы с ним “стали гулять” — он жил через дорогу, за Исаакиевским, и мы выгуливали его фокстерьера Тришку, потом Меттер долго провожал меня до дома. Стояли белые ночи. Его жена уехала на гастроли в Париж, так что наш тайный платонический роман развивался стремительно. Пока… не перерос во взрослый. Мы, абсолютно не скрываясь, ходили в рестораны, Дом писателей. Мне было хорошо с ним, хоть я не понимала ничего во взрослой любви — просто приятно, и все! Вечером я тянула из прихожей в свою комнату телефон, и мы разговаривали до утра. Однажды он, не выдержав, пришел ночью к нам домой, поскребся у входной двери, а так как моя комната была ближе других, я услышала и открыла. Меттер стоял на пороге с туфлями в руках <…> Первой о нас узнала мама. Оказывается, я во сне звала своего тайного любовника. Она исцарапала Меттеру всё лицо, но тот стоял на своём: “Если мне предложат сейчас царевну, я всё равно выберу Лизу”».
После того, как влюблённых, наконец, раскусили, разразился скандал. Меттер со многими перессорился и даже успел подраться с Виктором Шкловским и Михаилом Козаковым (младшим). Его осудили в Союзе писателей и «сослали» в Калугу. История любви и страсти приняла неожиданный оборот.
Если собрать подобные истории и напечатанные в этой книге, и разбросанные по различным мемуарам, мы получим бесценную летопись советской жизни — настоящей жизни.
[1] Гандлевский С. Александр Бахрах. Бунин в халате. [Рецензия] // Итоги. — 2000. — №16/202 (18.04.00).
[2] Бахрах А. В. Бунин в халате. — N.Y.: Bayville, 1979.
[3] Бахрах А. В. Бунин в халате. — М.: Согласие, 2000. Бахрах А. В. Бунин в халате: По памяти, по записям. — М.: Вагриус, 2006.
[4] Переяслов Н. Маяковский и Шенгели. Схватка длиною в жизнь. — М.: Проспект, 2019.