(о книге Германа Власова)
Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 3, 2018
Герман Власов. Мужчина с зеркалом овальным. — М.: Книжные серии товарищества поэтов «Сибирский тракт», 2018. Серия «Срез». Книга одиннадцатая
Есть две версии взаимоотношений поэзии и времени, поэзии и прогресса. Согласно одной из них, поэзия понимается как инструмент познания мира и, следовательно, ее место — на переднем крае работы по осмыслению сегодняшнего дня. Поэты, конкурируя или сотрудничая с другими участниками этой работы, должны порождать новые смыслы и вырабатывать новый язык для описания новой реальности, поскольку старый язык для этого уже не годится. Этот подход у нас принято связывать с именем Дмитрия Кузьмина и с его кругом поэтов и критиков, хотя он вполне укоренен в традиции: еще А. Н. Афанасьев в «Поэтических воззрениях славян на природу» показал роль поэзии в развитии и расширении языка.
Но возможен и другой, противоположный подход. В информационном обществе дезориентированному человеку требуется убежище, в котором он мог бы спрятаться от потоков лживых новостей и агрессивной рекламы, от манипуляций, хаоса и прочей суеты мира сего. Таким убежищем могла бы послужить поэзия. Сторонники этого подхода тоже апеллируют к традиции. Они требуют пушкинской ясности и есенинской задушевности, непрестанно воюют с верлибром и обращаются к воображаемой фигуре «простого читателя», который истосковался по доходчивому слову.
К этой второй версии близок поэт Герман Власов. Его очередной стихотворный сборник вышел в серии «Срез» издательства «СТиХИ». Он называется «Мужчина с зеркалом овальным». Это строка из стихотворения, которое можно назвать программным. Автор не прячет свою программу в середине книги и не раскрывает ее к концу, как награду за добросовестное прочтение, а честно помещает в самом начале.
Есть улица и область есть двора.
Мужчина с зеркалом овальным –
идёт с добычей метр на полтора,
день делая зеркальным.
Вот первое стратегическое заявление: стихи автора — зеркало, их цель — отражать мир как он есть, не искажая и не домысливая. А второе мы видим в последних строчках:
нести, держать забытое стекло
из прошлого тысячелетья.
Это — позиция принципиального пассеизма. Жалок стихотворец, претендующий на оригинальность, но неспособный вырваться из колеи заезженных мелодий и ритмов. Смешон эпигон, не догадывающийся, кому он подражает. Однако Герман Власов заслуживает серьезного отношения. Во‑первых, потому что его авторская стратегия осознана и продумана. Во‑вторых, потому что ему довелось быть пассеистом именно в то время, когда пассеистская позиция приобретает новый — и едва ли не протестный — смысл.
В стихах Власова можно услышать отзвуки разных авторов, таких как Юрий Кублановский или Владимир Гандельсман, но больше всего позднего Пастернака. Например:
Коротким зимним солнцем схвачена
лекарств и капель антреприза.
Или:
А в доме пахнет ливнями, и линии размыты.
Или:
И видишь, как тянутся тени,
и шапкой, нависшею с крыш,
ты медлишь любое движенье
и белую паузу длишь.
Когда автор пишет такие строки, он не может не понимать, что следует за Пастернаком один в один. Но это должно только приветствоваться его целевой аудиторией, которой важно знать, что Пастернак не умер, что он ходит по земле с лицом Германа Власова, говорит голосом Германа Власова. А значит, есть вещи неизменные, не зависящие от мельтешения моделей айфонов. Читательский комфорт обеспечивается и подбором слов; в поэтическом лексиконе автора лишь изредка встречаются слова, которые не мог бы употребить сам Пастернак (например, «музон»).
Как и Пастернак, Власов — поэт-дачник; кто видел на трассе М‑10 вывеску «Вся рыба у Давида», которой посвящено отдельное стихотворение, тот понимает, в каком направлении у него дача. Однако он отличается от классика куда менее порывистым темпераментом. Если нечаянности впопыхах, локти и ладони находят законное место в его мире, то от беззаконий, грехов, бегов и погонь он предпочитает держаться подальше. Он не принимает трагической позы, не спешит «приходить в отчаяние» вслед за Георгием Ивановым (или, скажем, своим современником Андреем Чемодановым), не взывает de profundis. Даже когда он пишет о вещах по-настоящему страшных, таких как 2 мая в Одессе, он совсем не пытается нас пугать.
Ностальгия — одна из главных составляющих этих стихов, но переживание исторической травмы, столь характерное для таких авторов как Виталий Пуханов или Андрей Пермяков, не просто несвойственно Власову — оно явно противоречит его авторской стратегии. Если стихи должны стать убежищем, то вопросы типа «кто мы?», «куда мы идем?» и т. п. в них неуместны. Старое надежное зеркало не ставит под сомнение реальность мира и определенность положения человека в нем:
Только бы из круга выйти, зная,
будто проводив дурных гостей:
есть одна, но длинная прямая
и одно лицо у новостей.
Есть одна любовь, которой море
утешает ясные сердца,
а волна, волне бездумно вторя,
стачивает гальку до конца.
Читателю, желающему укрыться, перевести дух в этих стихах, автор предлагает утешительные вещи: доброту, милосердие, жалость, тепло, нежность. Власов — поэт по преимуществу нежный.
Германа Власова можно назвать певцом маленького человека и его маленьких радостей. В этом он похож, например, на Геннадия Каневского, но если Каневского волнует прежде всего противостояние маленького человека и большой истории, то у Власова большая история растворена в маленькой жизни и предстает как бы ее частным случаем:
Мама, родина, пространство,
снег на кончиках галош.
и, растаяв, на паркете
в коридоре
услыхать
штурмовать далеко море
посылает нас
и горя
испугаться перестать.
Вдумчивый диалог с классикой — еще одно поле, на котором автор реализует свою утешительную миссию. Например, в цикле по мотивам «Героя нашего времени», занимающем восьмую часть книги, Власов будто бы пересказывает роман Лермонтова в духе добродушной сплетни за обеденным столом «водяного общества». Примерно так же он поступает и с «Анной Карениной», и с «Идиотом», перенося трагических персонажей в «зону комфорта».
Получен ёж. В смущеньи, деть его
куда — не знает. Но, смеясь:
— Как это хорошо, что дети мы?
— Не то: она вас любит, князь.
Сторонники исследовательской поэзии сравнивают ее с наукой. Поэзию как убежище было бы логично сравнить с другими институтами: библиотекой, музеем, церковью. Какую именно поэзию охотнее востребует будущее, на данный момент сказать невозможно. В свое время Георгий Адамович обвинял в пассеизме Владислава Ходасевича, сетуя на то, что нельзя же в двадцатом веке писать так, как писали в девятнадцатом. Позднее, как мы знаем, Ходасевич стал культовым автором для наиболее передовых поэтов и читателей. Возрастающее информационное давление на человека и сопротивление этому давлению делают неопассеизм своего рода «актуальной поэтической практикой», выделяя его из общего потока инерционного силлаботонического стихосложения. Если это направление осознает себя, то Герман Власов может стать одним из его вождей.