Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 3, 2018
Дарья Симонова родилась в Свердловске (ныне Екатеринбург).
Окончила Уральский университет. Живет в Москве.
Автор художественных книг «Половецкие пляски» (М., Вагриус. 2002), «Узкие врата», «Свингующие» (М., Центрполиграф, 2007, 2008), «Пятнадцатый камень» (М., 2011, совместно с Е. Стринадкиной), «Тени Феликса» (YAM-publishing, 2013), а также детективного романа «Черный телефон», вышедшего в журнале «Детективы СМ» в 2015 г.
Публикуется в журналах «Урал», «Знамя», «Новый мир», Homo legens, «Лиterraтура», Psychologies, «Менестрель», «Новый берег», «Зинзивер», etc., а также в сборниках современной прозы, в том числе в антологии на французском языке La prose russe contemporaine (Fayard, Paris, 2005) и в сборнике на арабском языке «Простая история любви», вышедшем в Иордании и Египте в 2017 г. Лауреат премии журнала «Зинзивер» 2009 г.
Также является автором и редактором документально-художественных изданий, основанных на семейных и родовых историях.
Куба рядом
Однажды он пришел и за мной… Меня вызвали прямо с урока, хотя шла контрольная. Тогда я поняла, что происходит что-то важное, ладошки взмокли. Кажется, мне было лет девять. Я вышла из класса. Передо мной стоял чем-то раздосадованный, но красивый мужчина. С той первой встречи я пыталась дать название его обычному настроению, но из детского словарного запаса подходило только слово «кислое». Теперь же, с некоторой надеждой на точность, можно сказать, что он смотрел на меня взглядом нервного мастера, которому вновь предстоит непочатый край работы. Работы с материалом ненадежным, непредсказуемым и хрупким. Тяжелый взгляд наставника, который сам себя обрекает на честолюбивые муки.
Валерий Григорич… Судя по одежде, он был совсем не нашего поля ягодой. Физики так не одевались: норковая шапка, заграничная дубленка, мохеровый шарф, джинсы. По виду — шикарный барыга с рынка, но прищур не тот. Сквозь фирмастую оболочку просвечивала особая мастеровитая интеллигентность, которая почти всегда — дыхание северных краев, уральская или сибирская порода. Мне не нравилось, что он бесцеремонно спрашивал про мой рост, про вес — я чувствовала, что все это не сулило мне ничего хорошего. Он умело обошел вопрос «хочу ли я заниматься в школе спортивного резерва», хотя мой ответ был вовсе не очевиден. На моей физиономии и невооруженный глаз без труда обнаружил бы отсутствие спортивной злости. Но, видимо, на мне было решено поставить эксперимент скорее психологического, нежели спортивного свойства.
Собственно, это практика тренеров всего земного шара, и не удивлюсь, если Пеле нашли примерно так же, в бразильском трущобном дворе. С этого начинались великие спортивные карьеры. Судьба дала мне шанс. Она меня явно с кем-то спутала, но винить ее в этом сложно. Ведь у меня была необходимая долговязость, а наш город был знаменит непобедимой женской волейбольной командой «Уралочка», которая составляла костяк олимпийской сборной.
«Кто твои родители?» — с бесцеремонной меланхолией продолжал свой допрос Валерий Григорьевич. «Мама физик и папа физик», — прилежно ответила я. Если честно, я не помню, что он сказал на это. Но в мамином лице он обрел преданную и даже восторженную поклонницу. С каким тщанием она ездила по всему городу после работы и искала в нашем советском тотальном дефиците элементы моей новой амуниции! В спорте, как и в армии, к форме относятся со свирепой дотошностью. Девочкам 1971 года рождения полагались синие махровые гольфы с двумя белыми полосками и синие же плавки, а 1972 года — все то же, но в красном цвете. Футболка нейтрально телесного колера и полукеды. Плавки нашлись быстро, а вот противные гольфы к моему появлению в большом спорте исчезли из продажи. Мама приходила униженно каяться за то, что смогла найти мне «вот точно такие же, только желтенькие». Нина Нифантьевна, исполнявшая роль завхоза, со строгой снисходительностью качала головой. Я становилась желтой вороной, что отражало некую зыбкую правду. Львиная доля девочек попала сюда преднамеренно. Но было несколько и таких рекрутов случая, как я. Одна из них стала чемпионкой, но до нее мы еще доберемся.
Почему я не сопротивлялась? Ведь мне было ясно с самого начала, что ни в какой волейбол я идти не хочу. А тут еще мамины муки с моим обмундированием! Запахло тягостным подозрением, что эта служба надолго… Но противиться тоталитарному вожделению рекордов ребенок не может. Да и взрослый с трудом. Большой спорт был не просто карьерой и гарантом благополучия, это был путь величия, это был религиозный культ. И не надо сбрасывать со счетов наивную родительскую гордость. Даже если мои мама-физик и папа-физик были диссидентами по духу, они имели право тайно мечтать о моем имперском благоденствии, тем более, что не они тому виной, а случайность. И почему бы ею не воспользоваться, не ввязаться в драку, а там посмотрим…
Но была еще одна причина моего временного смирения. Даже не знаю, как начать, потому что звучит это странно. Валерий Григорьевич… действительно шикарно одевался. Мы были солдатиками в гольфиках, а у него же был целый гардероб, словно он прибалтийский актер, который снимается в детективах про буржуазных прожигателей жизни. Вся его одежда была освящена манящими лейблами, которые лично мне не светили в те времена. И приключением было уже то, что я могла пребывать рядом с человеком, который был носителем всех этих пум и адидасов. Именно в те годы и произошло мое спонтанное воспитание чувств, и я познала зависимость сознания от оболочки. От красивой оболочки! Как наставник Валерий Григорич был нервным, внимательным перфекционистом, но были нюансы: если сегодня он пришел в красном костюме, то он будет добрее. В синем — ему все в нас не нравилось. Самое лучшее, когда он являлся в джинсах ливайс и в замшевом пиджаке — тогда он явно куда-то торопился и мог даже не свистнуть в свой дурацкий свисток, когда делала неправильный замах при подаче. Но, по-моему, так было всего лишь один раз: цивильный прикид тренера во время работы — это все же нарушение спортивного дресс-кода.
Интересно, он знал о том, что я прихожу на тренировку, чтобы разглядывать его, словно придворный кот — королеву? Что мне хочется потрогать его кожаный плащ? И уж вряд ли он мог предположить, что даже много лет спустя в утомительные моменты шопинга меня будет ностальгически тянуть в мужской отдел. А случайно ли у меня болят ступни, из-за чего я уже много лет могу носить только спортивную обувь? Я катастрофически не совпадаю ни с одной из моих знакомых женщин во вкусах и стилях, а услышав предложение вместе весело померить шляпки и кофточки, я внутренне содрогаюсь и готовлюсь к бегству. Однажды, когда мы были в спортивном лагере, Валерий Григорич заставил отрабатывать нас удар по мячу, подвешенному на резиновой сетке-растяжке между двух сосен. Он был не в духе, ему опять все не нравилось, и тогда он гневно снял свои фирменные шлепанцы и поставил один на том месте, аккурат рядом с которым надо было зависать в прыжке. Все принялись еще усерднее прыгать и лупить по пленному мячику — я же, как завороженная, пыталась прочесть иностранную надпись на внутренней стороне подошвы диковиной босоножки. В конце концов, что я тогда могла видеть вблизи, кроме продукции фабрик «Уралобувь» или «Скороход»…
Очевидно, что Валерий Григорич, столь нервно заостренный на наших достижениях и ошибках, знать не знал о моих созерцательных мотивах. Однако было бы ошибкой считать его цельную и пробивную натуру нечувствительной. Дело в том, что он никогда на меня не кричал. Была ли это невиданная монаршая милость или черная метка неперспективности — и тогда, и теперь неважно для меня. Я была уязвимым, жалостливым и впечатлительным ребенком, который приходил в холодный ступор ужаса от всякого повышенного тона в свой адрес. Не боялась я только родительского гнева. А как орут тренера, бывалым детишкам в гольфиках рассказывать не надо! Когда нам поручали катать мячи на ответственных матчах — в гольфе эта должность называется кэдди, в теннисе болбой, а в волейболе, по-моему, она никак не называлась, — я не раз наблюдала сцены тренерских воплей во время тайм-аута. Длинные виноватые девушки вставали в кружок, а в центре бесновался приземистый краснолицый монстр. Тренер сборной страны, например, — вот где была настоящая иерихонская труба! Впрочем, крепким спортивным орешкам не привыкать. Но я — другое дело. Не знаю, почему я такая, это необъяснимо и врожденно. В сущности, это качество не совместимо с любым ученичеством, но я как-то выжила, и даже вприпрыжку…
Валерий Григорич сразу просек мою психофизику, и мне была пожалована «дипломатическая неприкосновенность». Некая опасность того, что она может быть нарушена, все же витала надо мной. Но это был не страх, а организующее начало. Без него я бы и вовсе перестала заниматься, и только и делала бы, что хихикала вместе с такими же веселыми прохиндейками, которые, как и я, не собирались рвать когти к великим победам. Вот с ними было интересно! А те, что подавали большие спортивные надежды, напротив, казались мне вредными и заносчивыми девочками. Этот принцип, как потом выяснилось, незыблем, повсеместен и вечен. Моя же недальновидная симпатия к аутсайдерам и столь же опрометчивая неприязнь к забронзовевшим до сих пор создает мне проблемы, но в епархии нашего справедливого тренера не действовали мирские волчьи законы. Здесь не работала дружба с нужными людьми.
Была, однако, та самая девочка-чемпионка Инна. Ее Валерий Григорич отловил в маленьком городе Тавда, прямо в пионерском лагере. По-моему, он уговорил ее маму отправить дочку еще на одну смену, только уже со спортивным уклоном, когда утренняя пробежка в восемь утра и по три тренировки в день. «Представляете, — кричала я дома своим, — эта Инна, небось, надеялась, что уже вот-вот поедет домой, а тут бац — и вторая смена! Все лето коту под хвост!» Я искренне жалела Инну, только она в моей жалости не нуждалась. Она вообще была довольно холодной, точнее, эмоционально пустой. Но именно эта ждущая пустота, а не мельдоний, как думают многие, необходима для взращивания чемпиона. Обычный ребенок живет очень напряженной жизнью воображения, желаний и иллюзий. У него в голове каждую минуту разыгрываются сказочные эпопеи, сцены получения вожделенных подарков и сладостные моменты посрамления обидчиков. Но особенные дети живут иначе. Они словно полые сосуды, куда можно вложить пламенную идею «Побеждай!». А если дитя полно эмпатий и рефлексий, это его очень отвлекает от генерального курса. Словом, Инна была не дружелюбной, но я ей это с готовностью прощала. Валерий Григорич ведь не просто увез ее в лагерь — потом он заставил ее жить в интернате, вдали от родителей, чтоб она могла тренироваться у него. С тех пор я стала подозревать, что он опасный человек, и искала сочувствия у родителей. Сочувствия к Инне… и ко мне заодно! Но мама, мягко манипулируя, осторожно внушала мысль, что спорт мне необходим. Ведь надо закалить характер и научиться брать себя в руки! Эти две дефиниции были кошмаром моего детства. Зачем, вот скажите, характер надо закаливать?! А что если он и без этого готов к употреблению?
Но спортлагерная чаша не миновала и меня. На одну смену, слава Богу. И там случай еще раз явил мне свой нетленный лик. К нам в сосновую глушь приехали кубинки! Сборная по волейболу с острова Свободы. Валерий Григорич неровно дышал к этим прыгучим пантерам, вечным соперницам нашей сборной. Их тела были специально скроены для игры. Рост, вес — все эти унизительные мерки не про них, у них были врожденные данные куда более высокого полета. Да и изнурительные тренировки им наверняка были не нужны. Слова «расовое превосходство» с тех пор напоминают мне о Кубе. Их капитан Мерседес Перес приводила Валерия Григорича в священный трепет: маленькая, но какой прыжок, какая мощь! В общем, предполагалось, что для нас это будет встреча огромного воспитательного значения. А для Григорича — смотр его подопечных, подрастающей спортивной смены. И, конечно, глубинная идеологическая подоплека — мол, мы-то все равно впереди планеты всей. Поэтому все должно было пройти по высшему разряду.
К этому моменту нам сделали новую форму — белые фуфайки с надписью «Малахит». Как еще было назвать уральскую команду?! Бренд пельменей уже тогда был прочно занят. И вот нас выстраивают в шеренгу в два ряда. Передняя — фавориты, задняя — все остальные. Все с надписью «Малахит», у всех в руках по мягкокожему, потертому, но приятному на ощупь мячу фирмы «Гала». И вот в зал пружинисто и шоколадно входят кубинки. Они идут неслышно и мягко, от них и вправду веет нездешней свободой тела, и мечты мои о море, не виданном ни разу, о дальних странствиях и других берегах, словно хрустальные разноцветные колибри, летят за призраком гриновского Крысолова. На долгие тягучие секунды я выпадаю из реальности в грезу, а чернокожие девушки улыбаются, им обещали Данилу-мастера и Хозяйку Медной горы. Они умиляются нам, русским девочкам-солдатикам, а мы, дети развитого социализма, готовимся стоять до последнего и не уронить честь страны. Я, впрочем, уверена, что меня высокая миссия не коснется, поэтому мечтательно считаю ворон. По сценарию каждая веселая мулатка должна была выбрать кого-то из нас, чтобы отработать удары в паре. Фавориты крепко сомкнули ряды, но потихоньку их разбирают, и в передней шеренге образуются бреши, сквозь которые виднеемся мы, звезд с неба не хватающие. И вдруг одна кубинка зовет к себе почему-то именно меня! «Пас-с!» — с приветливым испанским акцентом приглашает она к спаррингу. Я глазам и ушам своим не верю и в панике оборачиваюсь к Валерию Григоричу — ведь мне вроде как не положено вступать в контакт… Тот, конечно, уже все заметил своим нервным прищуром. Выражение его лица становится фирменно-кислым, и, кивая царственно, еле заметно, он сигналит мне: мол, иди, уж, раз приглашают, чучело гороховое!
Но на миг я улавливаю в нем… как там у Гумилева — «злое торжество»! Типа: вона что, даже наш залежалый товар в мире котируется.
Помню, что моя кубинка подавала мне мячи очень мягко и щадящее. И ни на какую крепость меня не проверяла, как накануне нагнетал Григорич. Я сразу захотела тренироваться у нее! Пускай меня, как Инну, возьмут интернат, только в кубинский! И я поеду в страну Фиделя, где никого не мучают приседаниями, отжиманиями и уголками на шведской стенке. «Куба далеко, Куба рядом!» — как пелось в популярной советской песенке.
О, эти песни солидарности и протеста, едрить их через коромысло, они же меня воспитали! Я, вообще говоря, не слишком понимала, зачем нужна спортивная победа. Если убрать патриотический пафос, что останется? Превосходство, которое улетучивается на следующий день? Ведь ненасытное чрево машины успеха требует все новых и новых побед. И подвести команду — это великий грех, как нас учили. Допустим, а дальше что? Где высший смысл? Впрочем, я уже упоминала, что рефлексии очень мешают спортивной карьере. Зато я точно знала, зачем побеждать в борьбе за свободу! Старый прием всех диктатур — пробуждать в своем народе сочувствие к борьбе другого народа, желательно очень далекого, но перспективного по части ресурсов и сферы влияния. Я как честный пионэр, конечно, клюнула на эту государственную разводку. Но даже тогда, пребывая в наивном энтузиазме, я чуяла в «державе датской гниль». Еще не всколыхнулся над гладью идеологического океана Левиафан правды о репрессиях и геноцидах, еще толком я не понимала, что значит «Афган», но роняя слезу над балладой чилийских патриотов, я нащупывала сомнение в том, их ли я оплакиваю. Кто теперь помнит эту песню про облака, про маму, про дымок над отчей крышей:
А зачем война бывает?
А зачем, а зачем, зачем нас убивают…[1]
Словом, я была все дальше и дальше от идеологически правильного вектора. Но после кубинского эпизода Валерий Григорич впервые взглянул на меня с тщеславным тренерским интересом и решил меня к искомому вектору незаметно подвинуть. Для этого он начал включать меня в соревнования, которые мне явно было не потянуть. Приходилось, как пел Высоцкий, «стонать, но держать». И однажды он дал маху поставил меня в игру против старших девочек из другой группы. Они не просто играли лучше — у них была восходящая звезда Богдажевская. При воспоминании о ней я до сих пор содрогаюсь: в одиннадцать-двенадцать лет она уже была готовой машиной смерти. И вот Богдажевская подает — я отбиваю, и руки мои пылают, словно на них прилетело бревно, а не мяч. Почему-то опять подает она — и целится, шельма, снова в меня. Я опять принимаю зверскую подачу — и я в отчаянии. Какая там Мерседес против свирепой уральской нимфетки, о чем вы говорите?! А Валерий Григорич, как назло, отлучился, отдав бразды судейства каким-то вражеским силам. Хотя бы похвалил, что ли… Ведь мы стояли до последнего в том матче!
Теперь-то я понимаю, что он пытался пробудить во мне спортивную злость. Но вместо этого пробудил зачатки моего эго. Я пришла домой и взахлеб рассказывала о страшной кикиморе, тем самым намекая, что пора завязывать со спартанским воспитанием. Но мама опять бормотала о характере и преодолении себя, а я ей отвечала, что если я себя преодолею, что же тогда от меня останется? Папа прикрылся своей излюбленной дипломатичной формулой: «Будем колебаться». Оно и понятно, колебания для физика — важнейший процесс. Тем более, что колебаться было от чего: на 23 февраля ему, как и всем отцам нашей волейбольной поросли, подарили пилу-ножевку. Такие выгоды для родителей и не снились в простой спортивной секции — мы же были олимпийским резервом, что так и не дошло до беспечных девочек из второй шеренги…
Мне не на что жаловаться. Мой саботаж со временем победил. Инна стала чемпионкой. Что стало с Богдажевской, я не знаю, но подобных пираний мне немало встретилось на пути. Материнское сердце не зря чуяло, что мне надо быть во всеоружии. Не скажу, что битвы прошли для меня без потерь, но кайф неспортивного поведения все равно перевешивает. И религия у меня, конечно, другая. Хотя если бы меня спросили, как я представляю своего Ангела Хранителя, то пускай он будет… в сакральных джинсах из 80‑х годов. И можно даже с дурацким свистком вместо дудочки, хотя антураж не главное.
Своего тренера я встретила через много лет. Когда училась на первом курсе и уже думать забыла о волейбольной эпопее. Внезапно на темной улице меня окликнули по имени. Оборачиваюсь — знакомый силуэт в дубленке. Я была ошарашена — мне было нечего сказать своему «олимпийскому» прошлому, мне было так жадно жить сейчас, я спешила. Валерий Григорич с веселой бесцеремонностью пощупал меня за плечи: «Ты что, потолстела?!» В моих глазах проскакали кони Апокалипсиса! В этот миг он на много лет был предан анафеме. Хотя примирительно пошел на попятную, мол, не пугайся, это, наверное, из-за шубы! «Теперь оправдываться поздно, посмотри на звезды…» — компания, в которую я спешила, уже вовсю гудела!
С тех пор я его не видела. Надо мной уже были не властны люди, оценивающие при первой встрече твой рост и вес. Бывают измерители и похуже, но откуда мне было это знать тогда… Вот так легко мы уходим от тех, кто так много для нас сделал. А, собственно, что он сделал? Явил мне принцип «не навреди». Вовлек меня в спортивную мясорубку и вернул в этот мир нетронутой, не раненой и даже окрепшей. Он позволил мне пожить при монастыре, но не быть монашкой, а главное — не препятствовал моему уходу. Он дал мне великое благо — бескровно познать законы жизни. И, наконец, он помог мне понять, что я не человек команды. Я человек человека.
Танго семь сорок
Меня бросил старый еврей. Это было давно и теперь уже не имеет для меня никакой эмоциональной силы, более того — мне, как в затертой поговорке, временами кажется, что этого и не было. Против большого и сильного настоящего это — сущий конфуз, вздор, пустяк, нелепость, анекдот. Даже не очень скверный. Уже смешной. Но в тот момент, когда судьба приготовила мне это блюдо, и оно еще исходило сочным паром, — в тот момент острейшее лезвие вопроса «почему» полоснуло меня… И действительно, причины так и остались неясны. И пока рана зарастала, это самое мучительное «почему» превращалось в «зачем». Зачем мне нужен был этот едкий, как попавшая на зуб перцовая горошина, эпизод, этот горбатый комизм, словно розгой по женскому началу. Ведь если женщина молодая, красивая — или не очень молодая, но все равно красива и хороша — разве ее может бросить старый и некрасивый мужчина? Нет, такого быть не может. Или?
Он был старше на двадцать лет. Ниже ростом. Когда в кепке, напоминал дагестанца. Которым, в сущности, и был по рождению. Впрочем, национальность как таковая здесь играет роль скорее визуальную. Разве вместо фразы «он пришел с цветами» уважающий себя рассказчик не должен сказать «он пришел с букетиком ирисов»? Или с веткой орхидей. Или с одной пурпурной розой на длинной ножке, на ходу раскрывающейся белой изнанкой лепестков навстречу той, которой она предназначается… спешно раздевающаяся, словно замужняя женщина на тайном свидании. И так далее! Национальности — это же такая важная описательная деталь, и ничего личного — здесь. Что еще… Он был маниакально чистоплотный, мстительный к неким неведомым, но представляемым размытой шоблой кисти позднего импрессиониста — врагам, немногословный, степенно нежный — только бы не уронить круто замешанное на традициях родины достоинство, маленький, но очень устойчивый и сильный человек, очень суеверный, если не сказать дремуче… Верил, что не только нельзя брать от кого-то одежду, но и отдавать — порчу наведут. Я смеялась вначале над этими причудами, но потом поняла, что бесполезно. Это и была его мудрость, которую я тщетно искала не в тех разговорах.
Встречались мы перед сном, что было обусловлено его и моим образом жизни. Я укладывала ребенка. Он возвращался с рынка. По профессии он был связан с мехом, что-то вроде оценщика шкур, но торговал, я думаю, всем подряд. Он держал две лавочки и по моим меркам должен был быть богачом. Но подарил он мне только джинсы. Никаких горжеток и бриллиантов. Да, и через неделю он вручил мне ремень к джинсам как отдельный подарок, пояснив, что фирменный.
Впрочем, речь пока не о скудной имущественной стороне. А о том, что встречались мы строго в тот момент, когда он, уставший до слезящихся сгущенно карих глаз, уже лег в постель. Я звонила в домофон, он открывал и сразу ложился. Мне предназначалось тут же раздеться и лечь рядом. Секса я не помню. Хотя в ту пору я была убеждена в том, что он был. Но последующий опыт его стер, заполнив всю мою оперативную память. Конечно, я его вспомню, если захочу. Но ведь дело тут не том, как все было на самом деле, а в том, что мне казалось. Что мне хотелось чувствовать и во что превратило мое мятежное в поисках бури воображение эту смешную историю. Немолодому человеку в разводе было необходимо просто иметь кого-то для удовлетворения естественных потребностей. Не угасающих, но живущих в обще утомленном теле. Непосильный ритм: вставал он в шесть-семь утра. Мы как-то скомканно завтракали, он совал мне кулек конфет «для мальчика» — и мы расходились… Но мне-то как любой женщине — или почти любой — важно было знать, что у меня есть отношения. А раз они есть — так они самые лучшие в мире! Все элементарно, как в анекдоте про лягушку: я такая, потому что сейчас я болею. А так я, разумеется, белая и пушистая…
Он же говорил: в мае станет свободнее. И я верила, ибо как иначе могла оправдывать происходящее. Мы ни разу никуда не сходили вместе. Но мы обязательно должны были это сделать! Если бы он, в конце концов, внезапно не исчез.
За время нашей недолгой условно-досрочной близости он подарил мне не только джинсы. Справедливости ради стоит упомянуть скалку и будильник, — они просто были ему не нужны, в чем он честно признался, а я взяла, хотя мне тоже были не нужны. Но магию хлебного шарика из рук доброго хозяина никто не отменял. Хлам, что дорог, как память, занимает основную часть моего интерьера. Бог с ними, с мелочами. Мой странный друг надарил мне, кроме всего прочего, целую кучу моющих средств. Такая у него была причуда — у него была аллергия на все китайское и отечественное, он мог мыться только американским мылом и стирать только американским порошком. Кое-что из того перепало и мне. А я… была не против. «Мужчина на коне, когда он угодил женщине», — говорил мой загадочный друг. Мне угодить было нетрудно.
Женщин сравнивают с бабочками, ланями, газелями, кошками и другими приятными тварями божьими. А мой опыт говорит, что женщина должна быть черепахой. Это феноменальные существа. Они счастливы, даже когда им месяцами не меняют воду и вообще о них забывают. Они умеют жить своей жизнью и ничего не требовать от людей и от Бога. Они неприхотливы и совершенно не обидчивы. Не ест, не пьет — а придет ветеринар, осмотрит — и скажет: «У вас абсолютно здоровая отличная черепаха»… Наверное, люди, превращающиеся в черепах, имеют хорошую карму. Как это прекрасно — не плакать и не ждать никаких добрых вестей. А главное — ни от кого добрых поступков! Не страдать от нанесенных обид. Не мечтать сходить вместе с кем-нибудь в Большой театр или получить оргазм. Бывает ли у черепах оргазм? Думаю, они и без него прекрасно обходятся и, вопреки психоанализу, остаются здоровыми. Как это прекрасно — просто быть счастливой черепахой.
Еще долго после того, как наши «лучшие в мире отношения» завершились по-английски, я находила у себя одноразовые крема, моток пакетов для пикника — много лет не была на пикнике! — 50‑граммовую бутылочку виски из дьюти-фри, аккуратную баночку вазелина и даже открытку с днем Святого Валентина, которая была мне смущенно вручена в апреле со словами «Вишь, как замотался…». И так далее. Все перечисленное, а также не перечисленное и пропавшее в недрах моей комнаты, — made in USA. В крайнем случае, Канада. Даже открытка. Неужели на другие открытки у него тоже была аллергия?
Какие еще помнятся особенности этого милого человека… У него было два слова, неизменно веселившие меня: «пОняла» и «ляжь». Он пользовался дорогим парфюмом и очень часто болел простудами. При этом он боялся заразить меня, чтобы потом я не заразила бы его. Мои попытки объяснить, что переболеть два раза одним и тем же штаммом — или как это называется? — невозможно, вызывали лишь сердитое раздражение. В итоге мы виделись совсем редко. У него были очень волосатые грудь и спина. И ладные красивые ступни маленького размера. Возможно, одного со мной. В любом другом случае я бы никогда не упомянула эту деталь. Никогда. Но есть моменты, когда имеет смысл говорить только правду. Чтобы понять — зачем же мне все это было нужно…
Потом ему пришлось переезжать. Спешно. Он же снимал жилье, как и я. При этом он улетал в Германию по своим коммерческо-меховым делам. То есть собирал все вещи, чтобы перевезти их к своей 85‑летней тете из Грозного — и одновременно собирался в поездку. Мне было дано в связи с этим несколько мелких поручений. Очень мелких! Он был слишком гордым, чтобы обременить меня чем-то большим. Я хлопала крыльями. Он же вел себя с величественной стойкостью. А я, зная, что такое переезды, нервничала. И… наверное, чувствовала, что к тете из Грозного меня уже не приглАсят, — еще одно смешное слово из его арсенала…
Выполнив поручения, я принялась ждать. Я дождалась, но после поездки он пришел лишь один раз. Ко мне — чего мы не практиковали, потому что он считал, что именно женщина должна приходить на территорию мужчины, а не наоборот. А потом он исчез. Я ему звонила — но номер был глухо недоступен. Видимо, он заблокировал меня. Не стерпел грехопадения в рамках своего кодекса чести? Тетя запретила? Или?
Я звонила, недоумевала, расстраивалась, жаловалась всем без разбора, роняла слезы, слушала Led Zeppelin — Baby, Baby, I’m gonna leave you, ходила рядом с его домом — ведь мы жили по соседству, пока он не съехал. Я тосковала по «лучшим в мире отношениям». По нелепости, по конфузу, по скверному анекдоту. Моя подруга звала меня танцевать танго. «Это так отвлекает, так снимает стресс…». Не сомневаюсь. Но танго танцуют в паре. А у меня ее не было. Даже старый еврей меня бросил.
Не знаю, кто — наверное, ангел-хранитель, — уберег меня от долгих ядовитых страданий, а заодно ответил мне на болезненные вопросы «зачем» и «почему». Я вроде как вне компетенции иудейского Бога, хотя мне неловко приписывать высшему разуму мелко национальные интересы. Неужели он мне, песчинке, не помог бы только поэтому? Моя рана затянулась — у меня появились не «лучшие в мире», а настоящие отношения. Мне было даже странно о них говорить, потому что, получая насущно необходимое, не слишком хочешь это описывать — древний инстинкт, заставляющий получше спрятать добычу. Но когда мы ссорились на заре совместного быта, то часто вспоминали вместе скалку старого еврея, которую выкинули накануне или другие странности исчезнувшего друга. Мы смеялись над ним, и эта призрачная маленькая фигурка в кепке помогала нам помириться. Мы против него дружили. Он был неиссякаемым источником нашей радости. Наши первые опыты любви были совместным невинным злословием в адрес того, кто об этом никогда не узнает. В адрес странного человека, навсегда уплывшего по реке времени.
Ничто так не объединяет, как утраченное.
Даже танго.
[1] Из песни автора-исполнителя Вадима Егорова «Облака».