Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 3, 2018
Я появилась на свет 5 декабря 1960 года в семье потомственных оленеводов рыркайпийской тундры в местечке Этъыквын, что находится в Чукотском автономном округе. До семи лет жила в оленеводческой бригаде, где звучала только родная чукотская речь. Когда я только-только родилась, моя тетя Етгэвыт, чье имя в переводе означает «неизвестно откуда пришедшая», напела у моей колыбели песню. Эта песня, моя ровесница, стала мне спутницей, ангелом-хранителем. Я ее пою столько, сколько себя помню. Со смертью тети, одной из последних мудрых женщин нашего рода, я как-то острее почувствовала, что на мне лежит большая ответственность за все то, что я имею, знаю и умею, что этим надо с кем-то поделиться. Потому что сегодня на моей родине осталась буквально горстка людей, которые помнят это время, эти места… Людей, которые по-своему любили, переживали, сопереживали, чья жизнь была наполнена особым мироощущением, доверчивостью и особенною красотою.
Как дед отказывался быть дедушкой, он хотел быть эпы
Был ясный солнечный день. На небе — ни облачка. Казалось, ничто не омрачит хорошего настроения. Мамы и бабушки нашего большого стойбища жили заботами по дому. Молодые женщины дружно гулкими ударами об доску выделывали шкуры для нового полога. Другие разминали розовыми от трения пятками шкуры для новой одежды. Лишь изредка прерывались, чтобы утолить жажду и попить все вместе вкусного чая. Мы, что постарше, занимали малышей ясельного возраста. Бабушки кроили и шили одежду, или крутили нитки из жил оленя.
Хозяином стойбища всегда считался Номгыргын со своей женой Оотына, приветливой и доброй хлопотуньей. Обычно никто не знал, каков он в данную минуту — спокоен или хмур. В тот день сидел он в глубине яранги подальше от солнечных лучей. Надев очки, мастерил на хариусов новую сеть. Ловкими руками он поддевал деревянной иглой петли за петлями и напевал свою незамысловатую песню.
Вдруг откуда ни возьмись возникла тень. У входа замаячила маленькая фигура соседского мальчика Васьки лет шести. За его спиной выглядывали озорные девочки, лет четырех — пяти, с туго заплетенными тоненькими хвостиками — косичками. Васька почти выкрикнул по-русски:
— Номгыргын, ты дедушка!
— Дедушка! Дедушка! — повторили за ним девочки.
В ответ Номгыргын строго сказал по-чукотски:
— Ах! Шалуны! Я вам не «дедушка». Я — эпы. Э‑пы!
Через миг вновь возник Васька и опять крикнул:
— Дедушка, дедушка ты!
— Дедушка! Дедушка! — вторили, хохоча, малышки.
Номгыргын вскочил и хотел было поймать озорников. Но ребята врассыпную разбежались кто куда. Девочки в одну сторону, а Васька-хитрец — в другую. Номгыргын от обиды и досады, сомкнув пальцы в кулаки и подняв руки к верху, что есть мочи на все стойбище закричал:
— Я повторяю всем, чтоб запомнили: я не «дедушка», я — ЭПЫ!
И, вернувшись к работе, чуть тише продолжил:
— Ах, сорванцы. Непонятно им, что я — эпы. Дедушки живут в селах, поселках и говорят на чужих языках. А я живу в тундре и у меня есть олени, с которыми я говорю на одном понятном языке, чукотском!
Как я выручала песню из неволи
Это случилось летом. Однажды за утренним чаем мой двоюродный брат Кымытэгин спросил:
— А что это Кывээчьын (то есть я) сегодня молчит? Или песня еще не проснулась, хотя обычно в это время ее слышно с самой дальней яранги нашего большого стойбища.
Затем, взглянув на меня хитро, заговорщически произнес:
— А кажется, я знаю, в чем дело! Вчера наш сосед Выквыраглин очень странно говорил:
— Поет эта девчонка звонко на всю тундру с утра до вечера! Отнять, что ли, ее песню, может быть, хоть на какое-то время перестанет петь.
Я ему возразил:
— Да нет же, ничего из этого не получится. У нее песен столько, что на целый концерт хватит!
А он в ответ:
— Вот и хочу именно эту ее личную, самую главную, с которой начинается ее ежедневный концерт, забрать и спрятать подальше, потому что остальные просто не зазвучат.
Все вокруг словно замерли. Посмотрели на Кымытэгина, потом на меня и заговорили почти хором:
— Да ну! Не может быть!
— Как же он мог в горло залезть?
— Она бы почувствовала…
— Разве что ночью, когда все спали?!
Тетя Кияй почти равнодушно сказала:
— Да, вчера мы пораньше легли и, похоже, крепко уснули.
Кымытэгин продолжал:
— Выквыраглин, скорее всего, выждал, когда все уснут, пробрался в вашу ярангу, подкрался к Кывээчьын и вытянул песню.
Бабушка Оотына оглянулась и попросила меня:
— Дочь, ну-ка попробуй напеть, может, глупости он говорит.
Эту песенку я получила в дар от тети Етгеут. Она напела ее в час моего рождения у колыбели. Я разомкнула губы, но вместо звонкой песенки извлекла странный звук, похожий на хрип, скрип, всхлип одновременно.
На помощь пришли взрослые. Стали советовать:
— Не беда! Надо, чтобы Кывээчьын вытребовала свою песню назад, иначе мы все без музыки останемся!
— Правильно! Бедная песня, что ее ждет! Он будет петь ее только для себя, ночью под одеялом.
— Мы потеряем очень красивую песню! Ведь она о чудесном пении дуэтом птичке-пуночке и евражке.
— Этого нельзя допустить! Надо идти спасать ее!
Не помню, как я оказалась в яранге соседа Выквыраглина, и с порога решительно выкрикнула:
— Выквыраглин, мне все о тебе рассказали. Где моя песня?! Верни ее мне немедленно!
Тут Выквыраглин широко раскрыл рот, задиристо рассмеялся, и, глядя мне в глаза, нахально произнес:
— Ага, ты думала, одна умеешь петь, и у тебя одной замечательная песня. Теперь эта песня будет служить только мне, восхищаться будут только моим пением, потому что я спрятал ее в очень надежном месте.
Выквыраглин направился вглубь яранги, показал рукою на карабин, лежащий на фанерном ящике, извлек из него меховую рукавицу.
— Чтобы ей было тепло, храню ее в меховой рукавице. Чтобы она не улетела назад к тебе, рукавицу крепко завязал шнурком. Рукавицу спрятал в ящик. Сверху ящика положил карабин, заряженный патроном. Карабин выстрелит, как только кто-нибудь к нему приблизится.
Он взял меховую рукавицу. В его руке она сжималась и разжималась, как пойманная в неволю птица. Припал к ней губами. Стали слышны глухие звуки моей бедной измученной музыки. В этот миг я почувствовала, как моя песня мечется, рвется наружу и изо всех сил хочет вернуться ко мне.
— Днем песня будет в надежном укрытии — рукавице, а ночью буду выпускать ее в пологе «погулять», и один наслаждаться ее звучанием, — сказал, почти издеваясь, Выквыраглин, энергично завязывая шнурком рукавицу и намереваясь упрятать ее вновь в ящик.
Плача, я что есть мочи выкрикнула:
— Она же там задохнется, потеряет силу и исчезнет навсегда, и никто тебе не простит, если все потеряют очень красивую песню!
Столпившийся народ заволновался. И здесь Тымнэквына, жена Выквыраглина, тихонько почти прошептала:
— Ее песня — утренняя песня, как песня птиц, пробуждающаяся с рассветом. Птицы не поймут, отчего вдруг она звучит ночами…
Выквыраглин приподнял голову, с удивлением посмотрел на свою жену, потом перевел взгляд на меня, нахмурил брови и смущенно проговорил:
— Да, ты права. Песня действительно хороша. Ее петь одно удовольствие. Я всего лишь хотел побыть с ней вместе некоторое время, брать ее с собою на ночные дежурства для бодрости, чтобы не спать.
Договорив последнюю фразу, Выквыраглин развязал шнурок, прикоснулся губами к рукавице, вдохнул в себя ее содержимое и выдохнул наружу. А в это время я раскрыла рукав своего комбинезона, движением руки «поймала» песню, прижала рукав к губам, вдохнула в себя содержимое рукава и вприпрыжку, довольная, умчалась домой.
Напоследок от радости пообещала:
— Ладно, Выквыраглин, иногда я буду отпускать с тобой свою песню в помощь на ночные дежурства.
Мой первый живой подарок
Из теплого мехового полога выкатила меня мама в чоттагин (холодную часть яранги) и сказала:
— Дочь, выйди наружу и расскажи, какая на улице сегодня погода.
Выйдя и оглядываясь вокруг, начала передавать маме:
— Еще темно. Ветра нет. На улице никого.
Казалось, что я первая встречаю зарю. Где-то робко и одиноко залаял пес самой дальней яранги нашего большого стойбища. Вдруг послышался осторожный скрип по снегу.
— Кто-то уже ходит на улице.
— Это соседи возятся у нарт. Готовятся в дорогу, — ответила мама.
И тут мне вспомнился вчерашний разговор взрослых. С раннего утра многие на оленях поедут в гости на настоящий чукотский праздник в соседнее стойбище. Я тоже просилась, но мне ответили:
— Нельзя. Путь долгий, мороз стоит такой крепкий, что густой тяжелый туман висит над тундрой, можно замерзнуть.
На праздник собиралась и моя мама. Она все утро успокаивала, приговаривая:
— Ты у меня ведь большая, так? Самостоятельная. Будешь помощницей у соседей — дальних родственников: ходить за дровами, кипятить чай, нянчить их малышей.
А мне так хотелось отправиться в настоящее путешествие на оленях! Хоть разок посмотреть на других людей! Увидеть и подружиться с ними!
Так, погруженная в свои мысли о желаемом путешествии, я вдруг заметила, как возле яранги на нарте показался шустрый пушистый зверек белого цвета. У зверька были испуганные и в то же время любопытные черные точки-глазки и длинный распушенный хвост. Это был горностай. Он встал столбиком около меня, затем юркнул, и вмиг оказался на подготовленной к выезду нарте. Потом исчез и вновь возник там же. Зверек словно дразнил меня, показывал, что, если он захочет, то может легко сесть и уехать туда, куда другие собираются. Тут мне подумалось: а что, если взять и…
Когда все хлопоты, связанные с дорогой, были позади, и каждый отъезжающий стоял у своей нарты с запряженными оленями наготове, я очень близко подошла к бабушке и тихо, со слезою в глазах, спросила:
— Тебе не жалко меня оставлять?
В эту самую минуту бабушка прошептала:
— По моей команде сядешь. Но учти, не успеешь сесть быстро — останешься.
Выстроилась вереница из нарт с запряженными оленями. Мамина нарта была спереди дедушкиной нарты, бабушкина — позади. Отдавались последние наставления остающимся в стойбище людям. Олени фыркали, выпуская из больших ноздрей клубы пара, и нетерпеливо переминали копытами.
Как только с первой нарты послышалось: «Таам!», бабушка дала сигнал, я впрыгнула в нарту. Олени набрали бешеную скорость. Они мчались так, что я, как мяч, подпрыгивала и подскакивала на большую высоту. За считанные секунды мы оказались у края отвесного наклона и, когда скатывались, то я, еле дыша, зажмурила от страха глаза. Казалось, что мы мчимся в пропасть. Когда мы оказались внизу, и дорога стала ровнее, бабушка натянула вожжи, приостановила оленей, огляделась, посмотрела на меня и ласково улыбнулась. Я смотрела на свою любимую бабушку благодарными глазами!
В дороге бабушка доставала из своего женского комбинезона мелко нарезанную оленину с кусочками лепешек и давала перекусить.
День в пути пролетел быстро. Когда над тундрой нависла вечерняя мгла, на небе далеко яркими огнями замерцали звезды. Казалось, что они весело, приветливо и с одобрением о чем-то хотели мне сказать. Потом я уснула. Когда проснулась, открыла глаза, то увидела огромную, круглую, как большой бубен, луну, по цвету — как прожаренная на нерпичьем жире лепешка. Мимо проплывали изнутри светящиеся, покрытые толстым слоем снега сопки. Олени, не останавливаясь, мчались быстро.
А уже завтра нас встречали жители соседнего стойбища. Подходили женщины и мужчины, радостно громко восклицая:
— Еттооок! Кааакомэй!
Рядом с бабушкой и дедушкой я принимала приветствия радушных хозяев. Тут заметила меня мама и вслух произнесла:
— Как она здесь оказалась?
Бабушка предусмотрительно громко, чтобы слышно было всем, сказала:
— Если бы вы знали, как выручала в дороге меня Рыскыткунэв (это про меня)! Ее кэркэр — меховой комбинезон — защищал мою спину от ветра, и нарта шла уверенно благодаря дополнительному весу. Я ее заметила, когда мы были уже далеко! Вдруг почувствовала, что-то мешает. Думала, груз плохо привязан — шевелится, оглянулась, а это Рыскыткунэв. Не возвращаться же обратно…
— И когда только она успела запрыгнуть. Никто ведь не заметил! — недоуменно произнес дедушка.
— Так это же замечательно, что к нам на праздник приехала маленькая гостья! — сказали встречающие, а потом обратились ко мне:
— Ты же покажешь, что умеешь делать, и обязательно уедешь с подарками! У нас на всех призов и подарков хватит. Всем будет весело и интересно!
Мама лишь улыбнулась.
Всех гостей разобрали по ярангам. Нас приняла семья Рультытэгина. Его жена Тынанавлё и мама дружили. Тынанавлё встретила нас приветливо, ласково, её глаза светились от радости. За едой и чашкой чая они делились последними новостями. Тынанавлё была необычной женщиной — она не ходила, перемещалась на коленях, выполняя самые различные работы по жилищу. Её невозможно было увидеть расстроенной или унылой. При первой встрече глазами она расплывалась в улыбке — широкой, открытой, распахнутой.
Мои глаза занимали по-особому украшенные женские косы и навешанные на шеи манящие разноцветьем бусы… Бусы, серьги, браслеты, ленты для кос — предел моих мечтаний — предстали тогда перед моим взором во всей своей красе и величии. Некоторые бусы своим блеском напоминали спелую налившуюся соком ягоду в осеннюю пору, от того казались аппетитными и наиболее желанными.
Вечером перед сном, когда все собрались в пологе, Тынанавлё достала свой женский пестрый мешочек из гагарьего пера, выпростала наружу содержимое мешочка, и на поверхность деревянной доски рассыпался яркий ковер изделий из бисера и бус. Она сказала:
— Вот тут у меня целое богатство.
— Это все твое? — невольно вырвалось из моей груди.
— Да. Что-то подарено мне, что-то сделано моими руками, а что-то куплено. Много историй хранят эти сокровища. Ты долго не разглядывай, выбери себе в подарок из того, что есть. А хочешь, вечерами здесь, в пологе у свечи, я буду тебе показывать, как делаются бусы, и ты сама своими руками сделаешь украшение.
Я с замиранием разглядывала женские головные повязки с чукотскими серьгами, прикрепленными золотыми пуговицами. Чего там только не было, в том числе и мечта каждой чукотской мастерицы — наперстки маленькие и большие, золотого и серебряного цвета, маленькие бумажные свертки с иголками, мотки разноцветных ниток для шитья и вышивки, мотки лыгирытрииръыт — крученых ниток из жил оленя, полоски лахтачьей кожи — заготовки для головных повязок.
Так мы с Тынанавлё подружились. Она с удовольствием делилась своими секретами. Я наблюдала за ней и видела, как обыкновенная ниточка, нанизанная бусинками, превращалась в настоящее женское украшение. Я слушала ее истории о бусах, ее песни.
Когда наступило празднество, на моей голове красовалась вышитая оленьим ворсом и бисером головная повязка с нависающими до плеч серьгами — это подарок Тынанавлё. В мои тонюсенькие косы она туго вплела ленточки с вышивкой из разноцветного бисера, и, как у настоящей чукотской женщины, шея моя была сплошь окольцована невероятно яркими сочными бусами.
Перед сном я вместе с другими женщинами аккуратно сняла свои украшения — головную повязку, бусы, повязку для рук и кистей, и подвесила в углу полога, повязав шнурком.
На следующее утро и в другие дни мужчины занимались строительством элгаан — загородки из ездовых нарт для проведения весенней корализации. Это период, когда отделяют маточное поголовье оленей от основного стада, чтобы важенки могли спокойно пастись и выхаживать новорожденных телят.
В честь праздника провели забой оленей, выполнили все обряды. А женщины были заняты повседневными хлопотами: оттаивали снег, чтобы всегда была вода для приготовления еды и чая. Потому что в это время удваивалось, а то и утраивалось количество людей в стойбище — в связи с приездом гостей на важный праздник Элгааткон. В больших ярангах ставили по два или по три полога для прибывших гостей.
Пока Тынанавлё, её дочь и моя мама разделывали туши, я по их поручению поддерживала огонь в очаге, добавляла снег в баки, разламывала дрова, подавала им нужную для текущей работы посуду и другие предметы.
Бабушка вместе с дедушкой были гостями в соседней яранге. Бабушка иногда подходила к нам и приговаривала так, чтобы слышала моя мама:
— Какая помощница у вас! Чтобы вы делали без нее?
Ближе к вечеру хозяин яранги сел у полога на чотчот — длинный валик, наполненный различными вещами из меха (попросту подушка), взял бубен и стал петь песни и мелодии — собственные и своих предков. После этого он предложил гостям тоже участвовать в игре на бубне. Зазвучали ритмы бубнов других певцов. Тут Тынанавлё шепнула:
— Нээ’н (дочь), и тебе пора!
Мой бубен был размером меньше остальных, но звучал ничуть не тише, чем у других. Я спела вначале свою песню «Пчекалгын» («Птичка»), потом свою вторую песню о том, как мой старший брат добыл лося, потом песню отца, старшего брата, бабушки, дедушки, всех соседей нашего стойбища, а также песню хозяина яранги Рультытэгина, песню Тынанавлё.
И как только смолкли удары моего бубна, Рультытэгин с улыбкой на лице сказал:
— Завтра Рыскыткунэв за то, что она старательно помогала моей Тынанавлё, и за то, что замечательно спела и мою песню, увезет с собой от меня дорогой подарок — годовалого телёнка Ыплылекэй.
Я посмотрела на маму. Мама улыбалась.
— Отныне и всегда ты, Рыскынтонав, теперь в моей яранге — почетная гостья, — уже обращаясь ко мне, произнёс Рультытэгин.
Я подошла к своей маме и сказала ей:
— Теперь у нас с тобой есть свой Ыплылы.
Утром к маминой упряжке сбоку привязали мой первый и единственный в жизни по-настоящему самостоятельно заработанный живой подарок — годовалого рыжего оленя.
Ыплылы дожил до моего совершеннолетия. Мне мои родные в письмах в школу всегда писали о нем: о том, какие у Ыплылы выросли в этом году рога, насколько получились изогнутыми их верхушки, как Ыплылы виден и заметен среди других крупных оленей, как он очень близко без боязни подходит к яранге, где я родилась и росла до самой школы, как спокойно и миролюбиво дает моему брату запрячь себя в нарту перед кочевкой, дотронуться детям до своей морды и гладить его…
А тогда он был просто очень рыжим, длинноногим, спокойным, и, как мне показалось, дружелюбным маленьким оленем.