(о романе Ольги Аникиной)
Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 3, 2018
Ольга Аникина. Белая обезьяна, чёрный экран // «Волга», № 5–6, 2018
«Белая обезьяна, чёрный экран» Ольги Аникиной, роман, в названии которого сплелись смысловые оттенки из сфер психологии и кинематографа, содержит те же коннотации и в своей композиции. Это — история жизни врача Юрия Ивановича Храмцова, рассказанная им самим, но рассказанная не «вдоль», а «вглубь». Различные временные отрезки появляются в ней с разных уровней глубин памяти героя, постепенно складываясь в единую картину. Клиническую картину — поскольку герой одновременно является пациентом психиатра. Его рассказы представлены в виде текстов, написанных им по заданию лечащего врача Э. Д. (Эсфири Давыдовны), а также разговоров с ней и внутренних монологов. Такая композиция, как ни парадоксально, куда более реалистична, чем повествование о событиях в хронологическом порядке. Что обычно вспоминает человек, оглянувшись в прошлое? Нагромождение образов, чувств, событий разной степени интенсивности и важности — и запутанную сеть взаимосвязей между ними. Попытаться нащупать эти взаимосвязи, ощутить и осмыслить их, распутать временной клубок — означает правдиво рассказать историю. Герой романа не рассказывает историю внешнюю, а постепенно движется сквозь неё к истории внутренней — то есть, настоящей. Для Юрия Храмцова движение к себе и означает выздоровление.
Роман открывается появлением одного из своих ключевых образов:
«…Дзынь! Ку-ку. Дзынь! Ку-ку. — часы с кукушкой. Мы поднимаем гирьку маятника каждый день в одно и то же время. Чтобы получать секунды, часы и дни, надо кормить кукушку». — говорит главный герой. Он сразу же обозначает время как производную пространства, и мы понимаем, что перед нами будет разворачиваться его внутреннее время, автором или соавтором которого является он сам. Ёмкий образ часов с кукушкой содержит в себе ещё и другое: «Представляю себе часы изнутри, вижу тёмный маленький коробок, где ютится гладкое, покрытое тусклым лаком птичье тельце». То есть в ту самую внутреннюю, производящую время птицу и вглядывается главный герой, когда видит с одного витка времени самого себя на других, предыдущих витках.
Композиция закольцована: в конце романа мы возвращаемся в 2023 год, из которого автор устами героя начинал своё повествование. Примечательно, что происходит это ранней весной. «Дожить до весны» — эмоционально нагруженная фраза, и есть в ней помимо прочего и мотив преодоления, внутренней работы. «Но сегодня я знаю, что каждый человек, которого я встречаю на улице, когда-нибудь в жизни переживает такое. Теряет землю под ногами, хватает воздух посиневшим ртом. А потом делает вдох. В этом вдохе вся жизнь» — говорит Храмцов, уже вынырнув из омута собственной внутренней бездны, уже остановив вращение калейдоскопа разновременных отрывков жизни, дожив до весны, до почвы под ногами, до себя настоящего.
Начало этого движения в сторону весны и в самом деле даётся герою нелегко. Вспоминаются первые кадры «Зеркала» Тарковского — сеанс работы женщины-психотерапевта с заикающимся юношей, в конце которого он произносит громко и чётко: «Я могу говорить». Герой романа, выполнив первое задание Э. Д. — написав текст, — говорит своему психиатру:
— Текст путаный…
— Да, путаный, немного бессвязный. Тяжело?
— Как будто мешки ворочал.
— Понимаю.
На протяжении романа герой внимательно вглядывается не только в себя, но и в других — одно без другого невозможно по определению. Эту цепочку автор выстраивает, делая своего героя одновременно врачом и пациентом. Юрий Храмцов — врач-диагност: «Гипнотическое воздействие чёрно-белых линий, наверное, и привело меня в УЗИ-диагностику. Когда я работал на сканере, мне казалось порою, что я вижу, как устроено время. Оно серое и колышется». Сканирование же души самого героя, происходящее на протяжении всего романа, производится с целью поймать ту самую «белую обезьяну», о которой невозможно не думать, — всё самое болевое и тревожное в себе: «Ночами, когда я приезжал домой и ложился спать, мне удавалось какое-то время лежать без движения, но в моём мозгу то и дело включался чёрный экран, и это был монитор ультразвукового сканера. Я глядел в него, не отрываясь, и следил, как по нему медленно движется белая фигура».
Охота на белую обезьяну идёт очень долго, порой вслепую, иногда и в тех странных закоулках памяти героя, где зверь, казалось бы, не может прятаться. На протяжении большей части романа на чёрном экране мелькают желудки, почки, лёгкие. Время от времени хочется как-то ускорить процесс охоты, убрать из текста фрагменты с поверхностно описанными событиями, чтобы быстрее раскрылась суть, сделать «выжимку из реальности». Но, дочитывая роман, уже не сомневаешься в правоте автора, который предпочёл художественности документальность.
Первые несколько текстов‑заданий, написанных Юрием Храмовым, удушливо‑поверхностны, при том, что речь в них идёт о значимых для него людях — матери, лучшем друге, жене, сыне. Подробно и муторно нам излагается то, что видит герой сквозь толстый внутренний футляр — события, детали, сюжеты, и читатель бултыхается в чёрно-белой документальности, в которой почти отсутствуют эмоциональные реакции. Никаких ощущений и чувств из детства — только описание привычек матери, и где жили, кем работала и т. д. К женщинам, с которыми на протяжении всего сюжета Храмцов остаётся так или иначе связан, он не чувствует то ли совсем ничего, то ли ничего значительного — он сам не может понять. О маленьком сыне лишь несколько раз повторяет, что тот был послушным, беспроблемным ребёнком и не доставлял хлопот. То есть перед нами — одно сплошное тягостное «недо»: недочувства, недоосознанность, недожизнь.
Но уже с самого начала в роман введён второй план повествования — план бесед героя с Э. Д., и в нём — другое, более высокое смысловое измерение, содержащее надежду на возможность настоящей жизни. О том, что жизнь и может, и призвана быть настоящей, говорит Э. Д. Говорит, естественно, не прямым текстом, а своим молчанием, вопросами, отношением. Говорит своей жизнью. Эсфирь Давыдовна — врач, который лечит врача. Возможно, в современном обществе функции хорошего психолога, психотерапевта, психиатра чем-то сродни функциям священника или шамана, поэтому в современном романе все наиболее ценные, точно и лаконично выраженные мысли автор вкладывает именно в её уста. Для героя она становится наставником, учителем, в чём-то даже матерью: «Некоторым образом, моя история — дань уважения и любви к Э. Д.». Уже выздоровев, он ухаживает за ней, работая сиделкой, и одновременно систематизирует свои воспоминания и заметки. За этим сюжетным поворотом угадывается круг живой пульсации времени: ученик возвращается к учителю, когда настаёт время, уже взрослым, в другом качестве. Весна. Лето. Осень. И снова весна.
В финале, ухаживая за Э. Д., Юрий уже чувствует некую общность своих собственных переживаний и переживаний близких ему людей, их взаимосвязанность и взаимообмен: «Я вспоминаю маму Надю, как я оставлял её одну. Как она оставляла меня одного. Но вы не будете лежать тут в одиночестве.» Но ещё до этого, ещё во время бесед с Э. Д. мы вдруг узнаём, что герой любит Лёлю, мучительно и искренне старается построить отношения с сыном. А про маму Надю, о которой в начале романа довольно снисходительно сообщается, что, «если ей и удавалось подцепить ухажёра, то он сбегал от неё через неделю», или что «мама приехала к мужику на вокзал и там умудрилась с ним поссориться», в конце романа мы читаем вот что: «Мама берётся за ручки таза, приподнимает его и, раскачав, выплёскивает воду под куст смородины. Вода делает громкое «А‑ах!», и смородиновые листья покрываются серыми каплями. Мама берёт алюминиевый ковшик с гнутым боком и черпает чистую воду из высокой-высокой бочки. Она снова наполняет таз и выпускает в него выкрученных рыбок. Хвосты разворачиваются — вот уже в тазу плавают рубашки, штаны, маленькие разноцветные футболки.
И тут мама разворачивается ко мне:
— Ну что? Что?
Протягиваю руку, и она не отталкивает меня, а разрешает ухватить в воде мокрый кусок ткани и мотать им туда –сюда. Поднимаются сперва маленькие, а затем и большие волны. В тазу уже настоящее водотрясение, и мама смеётся. Поворачиваюсь к ней и вижу, что забор между бровей исчез. И вот уже меня обнимает мокрая и скользкая, шершавая мамина рука».
К концу романа автор закругляет и доводит до логического завершения все сюжетные линии, даже самые тонкие, в том числе истории второстепенных героев и пациентов — каждая оказывается проявленной и развёрнутой до конца. Незадолго до финальных титров на чёрном экране мы наконец-то видим вместо селезёнки и кишечника смеющихся, целующихся, плачущих, ссорящихся и мирящихся людей. Живых. Парадоксально и точно квинтэссенция этого фильма выражена словами Э. Д.: «Ваша история — не про страх и уж тем более не про сумасшествие. Это история о любви. А вам казалось иначе?». «Белая обезьяна, чёрный экран» и вправду о любви — об её освобождении он хлама, от наносного — от белых обезьян.
Характеры персонажей романа фактурны, описания внешности лаконичны и метки. Прямолинейный, немного наивный Храмцов, обаятельный Грачёв, сочетающая в себе сердечность и сдержанность Э. Д. выписаны скупыми, очень точными штрихами. Диалогам между героями веришь — большая редкость для современной прозы. Приметы времени и человеческие типажи разных эпох в романе — не фон, а органичная часть ткани сюжета. Узнаваемы, как соседи по двору или друзья молодости, и харизматичный художник-алкоголик Григорьич из восьмидесятых, и Лёля — девушка из девяностых, даже в мороз носившая чёрную косуху, и типичные современные супруги, решившие ввязаться в ипотеку именно тогда, когда семья разваливается.
Перед нами — знакомая, то щемяще болевая, то гомерически смешная, отдающая то Линчем, то Тарантино — история. Современная история, какой ей и полагается быть: с нелепыми поступками, странными жизненными выборами, иррационально принимаемыми решениями и живыми несовершенными героями. История без претензий как на притчевость, так и на мелодраматичность, простая и бесхитростная. Как говорил, повторяя фразу коллеги, её герой доктор Храмцов, «меньше вколол — больше помог».