Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 3, 2018
Борис Петров — москвич, журналист, автор рассказов
и повестей, в 2018 году вышел сборник рассказов.
Рано утром, еще до пения птиц, еще не старых лет г‑н Бобров выехал из одного города, чтобы попасть в другой город.
За ним тянулся шлейф тоскливых гостиничных ночевок.
Почему г‑н Бобров едет в другой город: он ведь потерял им счет? Уж не от женщин ли спасается г‑н Бобров? Уж не коварный ли он обольститель, подлец, бросающий возлюбленных, или, может, он, наоборот, несчастный одинокий человек, опустошенный стервятницами, обобравшими его как липку?
Устроившись в купе, Бобров читает книгу; женщины тут ни при чем. Он смотрит через окно на российскую действительность. Он любит покой; обеспеченный годами верной службы, он выкупил все четыре полки, дабы не оказаться с российской действительностью слишком близко — иногда такая встреча приятна, но бывает, что и подпахивает.
Проводница несет уважаемому человеку стакан чая в настоящем железнодорожном подстаканнике. Остановки, если видны, готичны.
Достигнув пункта назначения, г‑н Бобров вселяется в хорошую гостиницу и осматривает достопримечательности; в каждом городе найдется по древней церкви и художественной галерее; на крайний случай существуют краеведческие музеи. Он обедает в ресторане, заказывая хорошо прожаренные стейки, и оставляет на чай ровно десять процентов от суммы.
Два-три дня, не более, и такси везет г‑н Боброва на очередной вокзал — шедевр модерна с мозаичными панно и мигающим расписанием, которое всегда показывает столичное время. Лишь два-три дня.
Он давно в пути, наш Одиссей. Он едет; неужели за спиной у этого человека Троянская война — или, может быть, еще какие-то войны? Какие города он завоевал?
Никаких; Бобров не завоеватель, он, честно говоря, даже достопримечательностями интересуется лишь с целью убить время.
Дома осталась семья — жена и две дочки; ежевечерне, после прогулок и обеда, заботливый г‑н Бобров делает звонок и ласково воркует:
— Мусичка, чем ты сегодня занималась? А что ты сейчас делаешь?
Жена передает трубку детям.
— Папа, когда ты вернешься? — спрашивают девочки.
— Не знаю, — вздыхает папа.
С детьми он старается быть строгим; скучает по ним и после разговора у Боброва появляется острое желание выпить. Но он не пьет, ибо тренирует силу воли — ему требуется, ему очень нужна сейчас сильная воля.
Г‑ну Боброву необходима сила воли, потому что не так давно у него, высокопоставленного чиновника одного ведомства, состоялся примечательный разговор.
— Старик, — сказал ему осведомлённый коллега, — поздравляю, старик! Говорят, вопрос решен положительно. Сто процентов: тебя повысят. Указ о твоем назначении вот-вот будет подписан. Ну, с тебя причитается!
Бобров приосанился, хмыкнул, пригладил начинающую лысеть голову, бросил на окружающую действительность победный взгляд Цезаря, выбранного понтификом, и пообещал закатить такой банкетище, которого в стенах ведомства еще не видели.
В тот же вечер г‑н Бобров, еще не старых лет человек, собрал чемодан, взял билет и отбыл: на такси, отказавшись от персональной машины, добрался он до скрипящего тамбурами длиннющего состава, стоящего на пятом пути. В чемодане находилась пара брюк, рубашки, белье, бритва, томик писателя Дмитрия Быкова, головка маринованного чеснока и три вчерашних котлеты.
В поезде г‑н Бобров долго содрогался от ужаса и съел ресторанный обед, отдававший резиной; он закусил кушанья маринованным чесноком, а котлеты сожрал посреди ночи, так как с непривычки и от нервов часто просыпался.
Ему снился сон: открывается беззвучно и тихо дверь купе, и входят трое в балаклавах; мрачные инквизиторы, чьи глаза багрово мерцают в прорезях. Становится нечем дышать, темные фигуры тянут к г‑ну Боброву руки, и эти руки удлиняются, вытягиваются, растут, извиваются, как змеи, нащупывают его горло — сжимаются холодные мертвые пальцы, он и сам уже почти такой же мертвый; и жуткий хриплый голос произносит врастяжку:
— Указ подписан. Ты назначен. Ты — избран! Ты — наш! С тебя банкет, хахахаха!
— Не хочу! Не ваш! — кричит г‑н Бобров и валится с полки; колеса стучат на стыках, гудит электровоз впереди, и он берет склизкую холодную котлету и начинает жевать; утром Боброва тошнит.
Да, он беглец — он убежал. Он не хочет назначения на высокий пост. Г‑н Бобров ведь в душе оппозиционер; он ненавидит власть и не хочет более служить ей, принимать ее подачки. Он видит глупость и серость, вынужден и сам быть глупым и серым; ему не нравится быть глупым и серым.
— Больше невмоготу, — говорит себе Бобров, садясь в очередной поезд.
Нет, он не из тех смельчаков, кто выходит на улицы на запрещенные демонстрации; он не вывешивает на своем балконе протестные плакаты, не бранится в соцсетях с адептами режима; у г‑на Боброва вообще нет своих аккаунтов: так сейчас безопаснее. Он не перечит руководству и исполняет поручения добросовестно и в срок; г‑на Боброва считают одним из лучших, доверяют ему и ставят другим в пример. Даже дома он не осмеливается вести крамольные беседы — ведь растут дочки; не надо впутывать детей в эти грязные дела.
Он не знает способа бороться с государственной машиной, чьим винтиком, в сущности, является — он хотел когда-то работать честно, во благо страны; это оказалось невозможно. Он решил расшатывать режим изнутри и уподобился ребенку, пытающемуся раскачать дуб: усилия тщетны, никто и не заметил.
Отказываться от назначений не принято, это очень нежелательно; как бы чего дурного с отказником не случилось. Камеры в стране переполнены, но местечко-то всегда найдется. Г‑н Бобров не может сказать «нет».
Став частью системы, г‑н Бобров отчаянно желает вырваться; более того, в ведомстве стало модным мечтать: ах, уйти бы отсюда на вольные хлеба! Он решился воплотить мечты в жизнь. Если он будет переезжать из города в город, туда-сюда, прочерчивая невообразимые кривые по железнодорожной карте, его не обнаружат, не отыщут. Занято. Нет дома. Уехал. Вне зоны действия сети. Он в Новосибирске, Юрге, Мариинске, Боготоле, Ачинске, Красноярске — дальше, глубже, вперед, вперед, в России огромное количество городов.
— Он что, с ума сошел?
Россия, может быть, некомфортна для жизни, но отлично подходит для игры в прятки; его не найдут и назначат другого; тогда он сможет вернуться. Он станет никто и заживет, наконец, свободной жизнью.
Вы, активисты, требующие свободы: не ведаете, чего алчите, ибо вы не работали чиновником; побыв в такой шкуре, вы бы изведали час блаженства, скинув ее.
Неинтересны г‑ну Боброву древние соборы и собрания живописи. Великие реки и малые речки, отражение огромных снежных хребтов и зеленой тайги в глубоких водах, орел над степью, ласковые чаши озер кажутся г‑ну Боброву скучными; он едет и ждет, ждет и едет, и тоскливо спрашивает у Мусечки:
— Ну, чем ты сегодня занималась?
Много красот и чудес встречалось на его маршруте, но ни одно г‑н Бобров не запомнил: ни за тем ездил.
Втайне он чувствовал себя героем. Он осмелился бросить вызов системе, чудовищной, бездушной машине! Этим вызовом стало бегство; для того, чтобы сделать ноги, тоже надо иметь мужество; бегство стало его протестной акцией. И он надеялся добиться ею кое-чего большего, чем демонстранты или несчастные тюремные сидельцы, ибо один взбунтовавшийся высокопоставленный чиновник может сотворить больше сотни уличных активистов. Если винтик по своей воле покидает механизм, это создает для машины проблемы гораздо более серьезные, что сто мальчишек извне, колотящие по кожуху тощими кулачками.
Нет, конечно, бесспорно; он герой. Мусечка вправе им гордиться, как и вся страна: ведь он — первая ласточка свободы, думал и мечтал г‑н Бобров, двигаясь неспеша между Юртами и Бирюсинском — здесь тяжелый профиль пути и поезд идет медленно и печально. Дорога тянулось по глухой тайге, связь отсутствовала, и звонок настиг г‑на Боброва только в Тайшете.
— Мне очень жаль, — говорил его коллега смущенно. — Мне правда очень, очень жаль. Я и сам ничего не ожидал такого. Все были уверены, что назначат тебя, а назначили меня.
Г‑н Бобров почувствовал, что у него пересохло в горле.
— Очень рад за тебя, старина, — выдавил он.
— Ну ничего, у тебя все еще впереди! — ободряюще воскликнул коллега. — Так что возвращайся из отпуска…
— Я же не в отпуске… — лепетал г‑н Бобров. — Я же бегу… Протестую…
— Старик, — проникновенно сказал коллега. — Без толку. Лишь репутацию подмочишь. Давай лучше я через годик на тебя напишу такое представление, что там просто не посмеют отказать. Ну, хорошего отдыха, догуливай там, чего положено, и ждем твоего возвращения!
— Спасибо! — растерянно благодарил г‑н Бобров.
— И на банкете сэкономишь, — деловито закруглился коллега.
Бобров остолбенел и уставился в окно на российскую действительность. Не назначили! Столько лет безумной пахоты, без выходных, круглыми сутками: дочерей-то почти не видел, всего себя отдавал работе — и обошли, дали должность этому холую! Он же бездарность, он же ленивец и глупец; завалит все направления. Какие все-таки кретины там, наверху! Нет, ну каково это, люди добрые — его просто ки-ну-ли!
Г‑н Бобров чуть не плакал. Ему было очень горько и обидно.
В купе остро пахло маринованным чесноком.