(Екатерина Деришева, Илья Риссенберг, Юрий Цаплин, Дарина Гладун, Станислав Бельский, Виктор Шепелев, Дмитрий Аверьянов, Александр Кочарян, Ия Кива, Лесик Панасюк, Нина Виноградова, Саʍѱон Гѣωᴘгій, Александра Мкртчян, Татьяна Ретивова, Владимир Стариков, Оксана Ефименко, Дмитрий Дедюлин)
Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 2, 2018
Екатерина Деришева
(Харьков)
*
внутри текста
видишь заплаканного ребёнка
он доверял
*
Е.
автоматические объятия
библиотеки взглядов
не подключены
возвращайся к механике
ключ поворачивает
книга читает себя
окно высматривает
загляни позже
бродить в картотеке улиц
между оживлённой
сумской и пушкинской
словно ноги ведёт
только
имя
[] впервые по земле хожу
Илья Риссенберг
(Харьков)
***
1.
вот и я и речи распроторены
к одному словечью привели
странным именую место родины
ради жизни неба и земли
ветошью стонитяно продетою
заняты юдольные дела
днесь донесть идею приодетую
в цели преисполненные зла
эх-нем с камерно-обскурной пазухи
в cветокольной квадратуры новь
с музыкальной паузою взапуски
тьмою обратимую ничтовь
горевала доля недосужая
однова живущих широки
ледоводной овиди до ужаса
я-уже грядущие зрачки
2.
пусть пропадом лопнет лампадный биплан
на влажный и пламенный вес
а в дланях тепло и воздышит сполна
поэзией глина небес
в рисунке ризомы загробную весть
взрывают земные грибы
у нашей страны украина и есть
высокая совесть судьбы
не зверь доброволец рабом пирамид
избавлен рептильный налой
верховную раду низверг динамит
гор-нилу войны мировой
сухой голодовке достойно сидеть
со-держит песок меледа
с надеждой на ты пожилой диссидент
десница творца молода
Юрий Цаплин
(Харьков)
***
вот манускрипт сгорел, а вот ещё
один сгорел
и ничего
а вот идёт читатель и горит
и смотрит на горящий ярко снег
Дарина Гладун
(Буча)
Прощание славянки
Когда нам до конца осталась последняя песня
И как в кинофильме
Две мамы с колясками куда-то спешат
Не дождавшись пока она кончится
Или пока наконец не тронется поезд
Им не нужно быть рядом со своими мужчинами
Держать их за руки
Или обнимать
Не нужно говорить
чтобы быть услышанными
Женщины идут
На вокзале
Даже попрошайки затихли
Даже вороны
Никто не может перекричать прощание славянки
Теперь
Не ощущаю себя гордой или возвышенной
Не бросаю тебе из окон охапки вянущих обещаний полевыми ромашками
Не получаю взамен бумажные самолетики с признаниями
Ветер почувствовав себя ненужным бросается вслед за мамами с колясками разбрасывая солнечные зайчики их улыбок и кисти вязаных шарфов
Дикие ромашки живут еще несколько дней сорняками на пшеничном поле
Незамеченные
Бумажные самолетики ждут разрешения на взлёт
Покрываются пылью
Их уже не найти
В ангарах дырявых карманов
Поезд трогается не дослушав последних аккордов
И мы ослабляем тиски на запястьях и шеях друг друга
Выдыхаем
Отчего-то сутулимся
Меняем имена в контактах
Продолжая махать друг другу на прощание
И грустно улыбаться
Перевод с украинского Владимира Коркунова
Станислав Бельский
(Днепр)
***
Девочка,
ты до сих пор плачешь по ночам,
обнимая собственного судью.
Утром он молится
на незнакомом языке
и одевает маску,
когда идёт на работу.
Всё в прошлом:
экспедиция,
летняя дружба,
телефонное счастье,
беременность,
два ножа,
распоровшие майское солнце.
Виктор Шепелев
(Харьков)
Из цикла «Паром на Новый Харьков»
Историю Нового Харькова
рассказывают
на пальцах
«Да какие офицеры, о чём ты» — смеётся Юра
и показывает на пальцах:
Пять
прапорщиков (на считая вахмистра)
с жёнами или какими-то девками
вот и вся хунта необитаемого
острова прекрасного, как рай
Шесть
улиц так и называются:
Новая Рымарская, Новая Университетская,
Новый Бурсацкий спуск и т.д.
При назывании Новой Николаевской
площади подрались монархист и кадет
(Ни одного
рымаря, ни универститета, ни бурсы.
Николай, кстати, есть. Это как раз вахмистр.)
Три
франка зарабатывает таксист в Ханое
колонизаторы высокомерны, в пятницу
вахмистр возвращается домой
на пароме
Два
часа вечером есть электричество
можно писать письма оставшимся
без ответа
Четыре
раза молодёжь уходит на борьбу то с французскими
колонизаторами, то с китайскими
оккупантами, вскоре возвращаются, пожимая плечами
Потом, пальцев хватит на всё,
один
батальон уходит воевать с американской интервенцией
за свободу родного Вьетнама
один
батальон уходит воевать с коммунистической угрозой
за свободу цивилизованного мира
одна
нога у героя войны с одной стороны
одна
рука у героя войны с другой стороны
восемь
фигур на памятнике всем остальным.
И так далее, и так далее, дальше скучнее
(«восемь / километров до ближайшего острова / где открыт лагерь перевоспитания / паромы не ходят, приходится нанимать лодку / чтобы проведать родных»
или
«пять / процентов годового роста экономики / обещает Политика Обновления встающей с колен страны»
или
«одна / партия / восемь / раз выбирали одного и того же мэра / да и хрен бы с ним»)
«Но» — говорит Юра Нгуен,
продолжая загибать пальцы —
«два
моих брата теперь живут в рыбацкой деревне
три
моих брата работают в офисе в Хо Ши Мине,
а я …»
«Но» — говорит Юра Нгуен,
«…три
курса Массачусетского технологического,
пять
лет стажировки в IBM,
и вот, наконец …
…два
огромных космических ковчега летят к звёздам,
пока только два — пилотный проект, нулевая серия,
добровольцы в анабиозе,
и я — потомок гвардейского
вахмистра и вьетнамской
комсомолки — руководитель службы
разработки того софта,
который ежедневно принимает сигналы с этих ковчегов.
Мир не имеет границ».
Но — говорит Юра Нгуен, —
одна
мысль крутится в голове,
когда говоришь об этом:
Найди себе новое небо и новую землю
получи в безраздельное пользование новое море
назови своё поселение Новый Харьков,
и прочие посёлки на острове:
Новая Старая Водолага
и Новая Новая Водолага,
везде одна и та же
старая
маета.
Дмитрий Аверьянов
(Евпатория)
*
Черноморский дельфин плавал присоединяя к себе микроскопические сравнения и лодочки из фарфора он выпускал струю и гонялся за кораблями ничего особенного обычное времяпровождение разумного существа ещё он любил играть с людьми которые заплывали подальше все они думали что он акула и тонули никто не хотел с ним играть как они умеют в дельфинариях он очень хотел но все они тонули вдыхали воду вместо воздуха глупые делали всё неправильно они задыхались захлёбывались неясно то ли от любви к нему то ли от презрения к скользкой жирной рыбине сеющей смерть а когда они коченели и плавали на поверхности он толкал их в сторону берега своим прохладным длинным клювом может кто-то сможет помочь им может нужны кому-то ещё на белом свете такие вспухшие неуклюжие тела
Александр Кочарян
(Харьков-Киев)
***
лабораторный журнал криков бабочки,
уверенный росчерк ее рыданий,
вечером, вечером на романтической реке,
медленной, как вымирание бабочек
крик бабочки пытается появиться
разумеется это никакие не мы,
это предчувствие близости кажется с каждой
мертвой бабочкой, пляски на стенах комнат
просмотра видео, витраж из крыльев,
отдельные ноты зеркального крика
Ия Кива
(Донецк-Киев)
memory
когда на землю первый бледный снег
опустится снежинки затолпятся
у входа в вечность
дом услышит эхо
звучания далеких голосов
и он ей скажет
был ли бог и был ли бег
я наг и пег
я пепел от коробки
с изображением недетского лица
а ты была ребенком ты была
ребенком ты была с ребенком
не от меня рожденным от меня
зачатым неумело и неловко
и вот его я встретил и она
живет во мне и смотрит как живая
я говорю ей не люби меня
и кровь из носа падает на скатерть
течет по скатерти и ухает в паркет
как я в тебя тогда потом когда-то
а ты мне отвечаешь тихо нет
здесь все не от тебя
ступай отсюда
и он уйдет хватая воздух ртом
катая звук под липким языком
что здесь еще они сказать могли бы
что жизнь прошла
а все-таки звучит
Лесик Панасюк
(Буча)
Шелест и звон
Море облизывает тёплым языком ладонь
словно огромный волк ты его почему-то совсем не боишься
в темноте ведь ничто не страшно
Как легко найти здесь знакомый дом
как легко найти здесь чужой
самый красивый на свете
С ещё мокрым волчьим следом на теле
ощущаешь себя окончанием нитки проходящей сквозь ушко городов
цепляющей края добывающей шелест и звон
Как легко найти здесь знакомое слово
как легко выдумать новое
и радоваться каждому из них
Но радость прилипает к этим местам беспомощной мухой
остаётся на деревьях дорожных знаках креслах городского транспорта вокзалах
не в силах взлететь только жужжит
И окружающий праздник видится таким нелогичным
как шапка на голове или варежки на руках таких в этот миг пустых
гирлянды ленты чёртовы колёса сувениры лотки с едой
всё шелестит и звенит
Надо только вернуться сюда позднее
С холодной ладонью в руке
С возможностью бояться и радоваться
Перевод с украинского Станислава Бельского
Нина Виноградова
(Харьков)
***
Из всех знакомых только ты
умеешь подражать голосам птиц
до такой степени,
что горлица хочет снести от тебя яйцо,
а попугайчики и амадины устраивают свару
в клетках зоомагазина,
орут друг на друга, как Лаура с Петраркой.
Саʍѱон Гѣωᴘгій
(Сумы)
Сʌожѣніѥ
Часті «нѣт» твоѥво бꙑть нє ʍогɣть ѻдні,
по сѣбє саʍі, внѣ врѣʍєнн:
і пока прікасаѥҵӓ њӧба ѥꙁꙑк,
іꙁвѣстн ɯтобꙑ «н», і потоʍ, і потоʍ
свободнть гʌоткɣ дʌѧ ґоʌосѧщєво «ѥ»,
ɯтоб в конѣꚏ — «т» пріґо́ворнꙑй тꙑк, —
ѩ нє сʌꙑɯɣ ѥдіново сʌова всѣгда:
ѥгда тꙑ проїꙁносіɯь ѻдін їꙁ ніх ꙁвɣк,
то нє ї́ꙁʍоʌвіɯь двоѥ дрɣгіх в этот раꙁ —
і тогда вʍѣсто этово ѥсʍь то́љкій «да»;
так же ѩк двойка чѣрєꙁ сʌожѣніѥ с
ѥдініꚏєй створіть юже тройкой ніѩк,
ѥдініꚏꙑ дʌѧ в двойкє ɣчастіє ѥсть
расɯірєњє ѩкоѥ-то, крɣг по ѻсн,
но дʌѧ двойкі саʍой прійӧбщєніє то –
ɣʍаʌєніѥ по ʍѣњɯєй ʍѣрє совсѣʍ:
ѥдініꚏа-прічастніꚏа поʌовіннть
двойкɣ в равѣнство, ɯто нє равно, нє равно, нє равно;
і внѣ сʌога сʌожѣніѥ, внѣ ѥꙁꙑка,
сɣʍʍꙑ внѣ вѣрха, ннꙁа, бока́.
Александра Мкртчян
(Харьков)
***
Даяна, я в третьем мире,
я еще не освоился,
но, похоже, от меня здесь ничего не требуется,
полный нейтрал,
впрочем, у меня есть задание,
я пока не знаю, в чем оно заключается,
просто знаю, что оно есть,
поэтому буду ориентироваться по знакам.
Например, я заметил мох, растущий на дереве,
очевидно с северной стороны,
птицу, несущую в клюве сор,
человека, блуждающего по полю,
это мир, несомненно
исполненный фактов,
и я посреди него,
как посреди расширяющейся пустоты,
я уверен, что у меня есть задание,
оно разрастается внутри меня,
но спроси меня: кто-то убит?—
я не знаю,
кто-то нарушил порядок?—
я не знаю.
Татьяна Ретивова
(Киев)
Песнь беглянки
Моя суть, вывернутая наизнанку,
Клин клином вышибает,
Языком Шекспира проклиная.
Не мне судить, не мне, но…
Из моего подсознания, гонимого
Приведениями, вот так искореняется
Лесть прелести чужеродной,
Иноземной, несоборной, не
Апостольской, и невероятно шаткой,
Ибо она стоит на сваях, вся в гнили
Допотопной, а внизу изумрудный ил
Обволакивает соблазном взбалмошных
Девственниц-Офелий. О и мне однажды
Гамлет сулил монастырь! Неоднозначно.
Косами через борт шхуны отправлялась я,
Горемычной беглянкой странствуя
В след за пазорями сияющими.
Отдышавшись радела я одна у края света,
Пока не осознала, что лучше молчать,
Чем фальшивить. Обходить голоса —
Голосами, оставить мертвым
Хоронить своих мертвых. Осуществлять
Переход на другой язык молниеносно,
In the blink of an eye, чем всю суть выплескивать
Вопиющим гласом в пустыне,
Бесконечным эхом, скользящим
По миражу бытия священного.
Владимир Стариков
(Харьков)
***
мысли могут лишь случайно возникать в конце стола
при удачном освещении, когда ненависть бела
в результате разговоров, в их итоге на барже
смысл приделывает ноги к тушке, умершей уже
ожидая знаков снизу — интуиция лепечет
что ходящий по карнизу не взлетит — слетит — увечен
знает — будет только так, а иначе — вдруг, надежда
неразменный есть пятак, безразмерная одежда
Юрий Карлович Олеша — чуть примятый светлый плащ
вдаль шагает против ветра, против собственных удач
восстает и словно феникс восседает на ветвях
вьет гнездо, но ради денег — крыл не делается взмах
по заказу не поднимет — тяжко, перышки намокли
ни в бинокли, ни в монокли, хоть прищуривай пенсне
не заметишь за стеною, как над строчкою-строкою
горбится который год уже
Оксана Ефименко
(Харьков)
София
Замер твой взгляд в том углу,
где было зеркало,
от пола и выше за голову.
София… На что ты смотришь
в том видении, София?
Находишь окна в зеркалах,
в руке монету греешь,
ведь только так ты чувствуешь
свое тепло.
Ты слышишь: падают предметы за спиною,
и звать их можешь именем любым,
пока не видишь.
София, твоя старость
другое имя носит.
И не его ли ты
в губах своих зажала?
По волосам твоим
она к тебе идет,
и сны к тебе идут,
и свет твой перешел к тебе.
София,
но что ты видишь там,
где было зеркало?
Дмитрий Дедюлин
(Харьков)
Мои маленькие и безумные трианоны
а вы видели того типа — я имею в виду того — лысоватого с клюкой вместо
клюшки например — бедняге нечем забивать голы и он гоняется с сачком
и клюкой за маленьким таракашкой чтобы изловить его — посадить
в стеклянную банку подвергнуть какому-нибудь излучению-изучению,
отрезать усики, искалечить лапки — пусть послужит торжеству науки и пусть
золотится в веках его имя, которое не вспомнит никто, потому что кто же
читает эти позолоченные надписи на стелах — разве что ленивые
и разморенные на жаре туристы да и те забывают тотчас же торопясь уйти
с этого чистого приветливого и прибранного кладбища кажется так
и ожидающего гостей — особенно в этот весенний день когда вся природа
шумит а какая-то пичуга поёт скрытая густой листвой вон на той берёзе
что стоит в отдалении от ограды как некий странник что забрёл сюда воды
напиться да так и остался дневать и ночевать благо постояльцев здесь
много — двери открыты и новых почётных гостей всё везут и везут сюда — дудят клаксоны машин а дорога вьётся уходя в город что скрыт за сиреневым
туманом фабричного смога только радуга иногда встаёт над горизонтом да весёлое солнце как последний часовой озаряет немые и пустые окрестности