Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 2, 2018
Николай
Костюков — прозаик.
Родился в 1990 году в Москве.
Окончил МПГУ (бывш. имени Ленина), по
диплому — учитель английского и географии.
Работает журналистом.
В 2015 году вошел в лонг-лист
премии «Дебют» с подборкой рассказов.
Фьюжн
У Олега умерла мама. Пришлось влезть в долги, чтобы решить похоронные дела. Работать же Олег стал совсем вяло — и его, понятное дело, попросили.
Друзья одно время настойчиво советовали «встряхнуться», но потом все куда-то подевались.
От банка приходили смс-ки, где вроде угрожали. А вроде и нет.
Олег пришел устраиваться уже на новую работу. Ему выделили место за компьютером, дали тестовое задание со всякими таблицами. Олег уже почти его выполнил, как к нему подошел человек и сказал:
— От тебя воняет. Шеф попросил, чтобы ты сегодня пошел домой, помылся. А завтра, если вонять не будешь, то можешь приходить.
Когда этот человек ушел, Олег удивленно посмотрел на ребят в офисе. Он никак не слышал запаха, а парни уверяли, что если курить дома, то запахом пропитывается все — и обои, и мебельная обивка и вся одежда, и как бы привыкаешь. Самому незаметно, а другим — очень.
Олег рассказал, что у него умерла мама, и, наверное, поэтому он так себя запустил. И пока рассказывал, он часто моргал, потому что глаза сделались влажными, а Олегу не хотелось, чтобы это кто-то заметил.
Ребята сделали сочувствующий вид, хотя на самом деле им было скорее стыдно: перед тем, как зашел этот человек, они тоже побывали у своего начальника и пожаловались, что кандидат воняет. Начальник тогда спросил, готов ли кто-нибудь из них объявить это человеку в лицо. Они покачали головами. Тогда он предложил каждому, кто не готов подойти и сказать «от тебя воняет», выложить на стол по пятьсот рублей. Все молча выложили деньги, и начальник вызвал человека, который привык выполнять всякую гнусь. Этот человек поступал так, потому что знал: его все равно никто не любит.
Еще ребятам из офиса было непонятно, почему нельзя сказать то же самое, но другими словами.
В метро Олегу мерещилось, что людям вокруг тоже воняет. Он вышел на несколько остановок раньше, добрался до дома пешком.
Олег провел под душем целый час, но так и не понял, пропал запах или нет.
Следующим утром ехать на новую почти-работу Олегу не захотелось. Он закурил прямо в кровати и отключил телефон. Ему смотрелось на потолок. Удавались кольца из дыма.
И так пролежал бы Олег целый день, если бы на потолке не показались желтые пятна. Они множились, сливались друг с дружкой, заполняли пространство.
Как настоящая жизнь.
Это мобилизовало Олега. Этажом выше ему на удивление быстро открыли дверь.
— Олег, да? Я правильно помню? — вдруг прибежала маленькая девочка и спряталась за ногой улыбающегося соседа. Ей погладили голову. Послышался лай собаки. Наверное, тоже маленькой и пугливой.
— Да, да. Извините, — Олегу сразу стало понятно, что в этой квартире ничего не протекло. Здесь сухо и тепло. И скоро будут обедать.
Он снова извинился. И отправился на первый этаж, чтобы рассказать что-то неубедительное сотрудникам жэка.
В жэке немного посмеялись, поздравили Олега с эксклюзивной протечкой. Ругаться он совсем не умел, но все-таки попробовал:
— А давайте вместе поднимемся на этаж, и я вам покажу эти пятна? — и под дежурной, которую до этого плотно отругал сантехник, не заметивший никаких перепадов давления, выразительно заскрипел стул.
— Ну, увижу я там то, чего нет. Но оно ж от этого не появится! Понимаете?
Олег отправился обратно к себе.
И вот, уже покидая лифт, Олег смахнул с плеча каплю воды. Потом еще одну. Он встал в дверях лифта, широко расставив ноги, задрал голову. И из этой щели, из тьмы самой шахты упала третья капля.
Олег поднялся на этаж выше, но там никаких капель ниоткуда не падало. Да и пол в подъезде был сухой. Грязный, липкий от «ягуара», но сухой.
Он нажал на родную цифру. Двери лифта сомкнулись.
Олегу всегда было любопытно, работает ли оранжевая кнопка «СТОП». Оказалось, работает. Кабина сперва дернулась, а потом застыла между этажами. Свет зарябил, а потом и вовсе выключился.
Олег подумал, что все это, наверное, зря, и надо бы позвать на помощь. Но телефона с собой не оказалось. И кнопку вызова диспетчера отыскать не удалось. Или она не работала.
В темноте Олегу стала очевидна абсурдность его решения. Наверняка и пятен никаких не было, подумал он про себя.
Какой же я все-таки мудак.
И двери открылись.
За крестом оградительных лент виднелись окрашенные тоской стены, мусоропровод, заплеванный подоконник, на котором стояла банка с пожелтевшей водой и неутопаемыми бычками.
Олег обнаружил, что стоит в луже. Словно к лифту волокли что-то исключительно мокрое.
Он следовал мерцающей полосе, и получалось, будто бы шел к себе домой. На двери не оказалось звонка, он просто постучал.
«Кто там» прозвучало уязвимо и одновременно грозно. Словно девочку оставили дома одну. И она выросла.
Олег сперва извинился, потом рассказал, что у него течет потолок и все такое. За дверью рассердились. Спросили, как зовут, а когда узнали, как зовут, крикнули, что никаких «Олегов снизу» не знают. И все затихло.
Олег стоял в подъезде и чувствовал себя запертым. Ему хотелось провалиться. Прямо к себе домой. В свою постель.
Снова ничего не делать и пускать кольца дыма.
Но дверь открылась.
— У рубашки запах смешной, — сказала незнакомка. Она была совсем крохотная, куталась в великоватую толстовку и улыбалась.
— Что?
— Это ведь от тебя вечно куревом тянет.
— Правда?
— Я Алиса.
Алиса пустила Олега в свою квартиру. При идентичной планировке, болгарская стенка, грубые стеллажи и хлам съедали метраж. Там, где у Олега стояла бы кровать, теперь валялась куча старой одежды и тряпок.
— Место прогрызла водяной матрас, теперь вот сушить приходится, — сказала Алиса, закусила губу и добавила, — собака моя.
Собаки в доме явно не было, но гостеприимность Алисы, казалось, спугнуть ничего не стоит, и Олег промолчал.
Алиса позвала пить чай. Лампа на кухне была всего одна, висела на длинном проводе и все время легонько покачивалась. Так что освещала она все, хоть и не сразу.
Старый московский быт пульсировал перед Олегом глухим отблеском латуни и немытого серебра.
Алиса хлопотала над свежей заваркой, и извинялась, что из сладкого только печенье. Олег заметил, что у нее есть грудь. Ему тут же стало неудобно, и он спросил:
— Алиса, а чем вы занимаетесь?
Повод поменялся, но чувство неудобства осталось, ведь над встречным вопросом Олег вовсе не хотел задумываться.
— В данный момент не работаю. А вообще — аспирантка, — Алиса нервно улыбнулась. — По идее должна сейчас корпеть над кандидатской.
— А про что она?
— Вам туда не надо, — Алиса почти что оправдывалась. — Там темный лес, правда-правда.
Олег охотно пил горячий чай, а Алиса за ним наблюдала. Она с нескрываемым удовольствием рассказывала о том, как долгое время слышала запах курева из вентиляционной шахты, а никто другой, кого она ни приведи, не слышал. Алиса удивительно легко свыклась с мыслью, что о соседе Олеге она никогда не знала. И что он спустился на ее этаж на лифте, который не работал с тех пор, как она въехала в эту квартиру еще подростком.
Единственное, что она об этом спросила:
— Как жы ты догадался сюда попасть?
— Вспомнил один фильм. С Малковичем, — вменяемого ответа у Олега, понятное дело, не было. Потому и обошелся правдивым
— Малкович, Малкович, Малкович… — Алиса словно пробовала это имя на вкус. — Не помню такого.
Олег окунул печенье в чай. Оно сделалось таким мягким, что половина его там и осталась.
Про фильм Алиса ничего не спросила. В остальном они хорошо посидели. Алиса бросила вроде «приходи еще». Олег не до конца понял, было ли это приглашение уйти-уйти, или уйти, а потом вернуться. Он еще раз извинился, сказал «спасибо» за чай. Выглядел безобидно и глупо.
Двери лифта были открыты. Олег без каких-либо проблем вернулся к себе.
Неотвеченный вызов то ли с той самой работы, то ли из банка напомнил ему о его неустроенности. От этого хотелось закурить.
Олег отправился в ближайший магазин за сигаретами. На кассе заметил объявление, что тут нанимают.
Следующим утром он уже сидел в офисе этого самого магазина. Его анкету просматривала немолодая управляющая.
Олег ждал, что ему придется оправдываться. Почему он после стольких лет работы по специальности вдруг так опустился.
Он искал замену слову «опуститься». Но ни о чем таком не спросили.
В магазин людей вообще заходило немного. Олег помогал принимать товар, много курил с киргизами и быстро втянулся. Ему даже доверили ключ, который отпирает кассу, когда бабушки путают ценники и все такое.
Познакомился с Алмазом, которого сперва звали Петей. И тот, стрельнув у Олега сигарету подороже, чем те, что обычно курил, любил рассказывать о своей родине. Страна большая, гористая. И улыбчивая.
У меня там большой дом, говорил Алмаз. А еще я работал на телевидении. И видел Лещенко. Со спины.
Иногда в магазин, понятное дело, заглядывали и соседи Олега. И им было приятно видеть его лицо. Заходили с напряженным видом, а как пересекались с ним, то очень мило удивлялись. Ну, когда в первый раз. Потом тоже улыбались, но более сдержанно.
Может, это приятно, когда в магазине есть свой человек, рассуждал Олег.
Если товар поврежден: упаковка сильно помялась, или штрих-код
не пропечатался, то вообще-то по правилам полагалось передавать
на утилизацию. Специальным ребятам из таких специальных фирм.
Но начальство в разумных пределах разрешало работникам, если заметят
такие товары, забирать их себе.
И Олег понял, почему там работают за такие зарплаты. Он часто выходил с дежурства с пакетом неликвида. И на еду почти что не тратил.
А когда в пакете оказался тортик с безешками, Олег отправился на этаж выше своего. И нажал оранжевую кнопку, чтобы снова попасть к Алисе.
Она снова настороженно спросила, кто там. Но открыла очень быстро.
Они пили чай и ели торт. А потом сели на диван в спальне и смотрели телевизор.
Олег стал часто приходить к Алисе, а Алиса ждать его еще чаще. У них ничего такого не было. Они просто болтали ни о чем, смотрели телевизор. А как-то раз Олег принес собой диск с фильмом, где играл Джон Малкович. Но его некуда было вставить.
Однажды Алиса спросила Олега про родителей. Он рассказал, как было. Что папа ушел давно, а мама заболела и умерла. И он начал рассказывать непривычно для себя, подробно. Свои походы в больницу. Что говорили врачи.
Вспоминать, как она уходила.
Глаза у Олега сделались влажными, он извинился, что грузит. А Алиса провела разок по его волосам и обняла. И опять у них не было ничего такого.
Они просто обнимались, пока журчал телевизор.
После этого Олег заходил к Алисе почти каждый раз после работы. А в дни, свободные от работы, забегал с утра. И она всегда была там. И всегда была ему рада.
У них появилась своя шутка, появились свои прозвища.
А одним утром Олег увидел заградительные ленты у дверей лифта. Оказалось, в подъезде давно жаловались, особенно бабульки, что лифт то работает, то не работает.
Он курил теперь только дома.
Где-то не здесь, к такому же дому приехала аварийная служба. Вроде трубу прорвало, с горячей водой. Соседи жаловались на одинокую девушку и грозились ее засудить.
Состояние
Быстро же они растут, подумал Плетнев, глядя на сына. Подумал он то ли про детей вообще, то ли про торчащие из-под застиранных семейников сыновьи причиндалы. Тот сидел, по-хозяйски запрокинув ногу на ногу, среди облупленных зеленоватых стен запущенной общими усилиями кухни. Шумно хлебал кофе. Медленно, но верно выкарабкиваясь из колодца бессонной ночи.
В коридоре Плетнев столкнулся с незнакомой девушкой со знакомым полотенцем на голове. Она хрипло и вежливо поздоровалась. Плетнев виновато представился папой того-то, извинился, сам не понимая за что. Неловкость вогнала его в ботинки, обернула курткой, выгнала полузастегнутым на улицу.
Он с облегчением и благодарностью встретил вязкое ноябрьское утро. Отдался составлению маршрута на работу. Предпочел трамвай автобусу. Уселся на сиденье с подогревом. Обнаружил, что оставил любимого Моэма дома, и расстроился.
На подъезде к факультету Плетнев осознал субботу.
«Вы сейчас не выходите?» — поинтересовались у овальной спины Плетнева. Он не ответил, застыл в проходе, смиренно позволяя просочиться сквозь себя. Трамвай дернулся, будто бы с усилием провернул под собой неподатливый рельс и постепенно набрал какую-никакую, но скорость.
Вдруг оказалось, город опять перекопали. Машины сковали движение. Трамвайщица сперва поругалась, а потом нажала у себя там кнопочку — и двери открылись.
Плетнев потерялся во дворах. Позже его можно было увидеть в дикой части Сокольников.
Домой он вернулся поздно. Простуженный, уставший. С частичками парка на ботинках.
Дальше откладывать разговор с сыном нельзя, храбрился Плетнев. Он брел по коридору, оставляя мокрые следы на линолеуме.
В комнате сына черная рамка телевизора сдерживала реальность бесстрашных борцов с уловом. Раскаты грома, брызги и отчаянная переводная брань. Плетнев просто не мог с этим соперничать.
— Да идите вы на хер! — восторгался сын Плетнева. — Ну, ты видела?
Плетневу вдруг тоже захотелось посмотреть. Он заскользил по собственным следам в обратном направлении. Включил крохотный телевизор на кухне. Постеснялся спросить, на каком канале тут ловят крабов, долго искал сам.
Плетнев завороженно наблюдал за тем, как бесцельно шевелились мерцающие горы крабового мяса.
Плетнев дождался трудовой недели и стал задерживаться на работе. Иногда по приходу домой он с облегчением встречал одиночество.
В другие дни дома бывало много громких людей. Незнакомая девушка с гордым старанием хозяйки оставалась незамеченной.
В третьи дни, самые нелюбимые дни Плетнева, когда в квартире вечером их опять оставалось трое, он чувствовал себя лишним. Чувствовал тяжесть подбора слов.
Ему стало немного легче, когда он невольно подслушал имя девушки, и она перестала быть незнакомкой. Иногда он к ней обращался. Надежда, спустя какое-то время и попросту Надя, или Наденька: их отношения стали отдаленно напоминать благожелательные. Сын, видимо, глядя на это, наоборот — отстранился еще больше.
Плетнева он теперь как будто бы стеснялся. В глаза отцу уже и не заглядывал, по мелким вопросам что-то там бурчал, заставляя Плетнева с кропотливостью и терпением археолога разбирать услышанное.
Да и комната Плетнева потихоньку переставала ему принадлежать. Ему удавалось с достоинством не замечать небрежность, с которой иногда убрана его кровать. Однажды сын потревожил глубокой ночью, прокравшись к отцовскому комоду. Сам Плетнев моментально проснулся и притворился спящим.
Хриплый шепот из коридора: «Да с чего ты решил, что у него есть?»
Сын Плетнева что-то прошипел в ответ, выдвинул один ящик, другой. В знак протеста Плетнев шумно перелег с бока на бок и недовольно закряхтел.
Сын с разочарованием выдохнул и покинул комнату.
Сам повод вторжения, конечно, Плетневу немножко польстил. Но ему все равно стало промозгло внутри, как бы он в ту ночь ни кутался. Он наказал себе разозлиться, но к утру произошедшее мирно встроилось в память, как очередной малопримечательный провальчик, вспоминать о котором попросту не стоит.
Плетнев вернулся к занятиям волейболом. Вместе с коллегой — двухметровым доцентом Мотыльковым с кафедры экологии и природопользования — они по субботам пропадали в старом гимнастическом зале факультета.
Подачи все так же удавались.
Сперва они, вместе с физкультурниками, тренировались с женской факультетской сборной. А потом играли, и играли, и играли. Приходили частенько выпускники разных лет, имена которых Плетневу позволялось не помнить. Они жали ему руки крепко, сердечно, встречали удачные действия аплодисментами. Пару раз, преодолевая стеснение, звали пить пиво после игры.
Потом Плетнев осваивал социальные сети. Нехотя обменивался сумбурными пространными сообщениями с погрузневшими одноклассниками и однокурсниками. Поражался поначалу количеству ошибок. Обнаружил профиль сына, где были незнакомые ему фотографии, где тот смеялся, пил и кривлялся. Сколько же он поменял причесок, удивился Плетнев. Как я этого не заметил?
А еще выяснилось, что кроме навязчивых друзей детства и юности, ошибок, грязи, пустоты в Интернете бывает и что-то ценное. Внушающие уважение имена выводились перед ним на экране в анонсах публичных лекций. Люди, которых Плетнев с дерзостью мог назвать коллегами, стали вдруг в определенных кругах модными. За их выступления теперь платили деньги. И Плетнев не без труда, но с охотой купил несколько билетов.
Сам он по долгу службы занимался вопросами важными, но чересчур узкими и, признаться, тоскливыми. А вводный курс, казалось бы, обладающий простором, Плетнева утомлял. Он считал, что обобщения в нем обременены неточностями, а некоторые вещи в свете последних открытий так и вообще и не о том. Зачитывал его с многочисленными оговорками и поэтому хронически не успевал, под конец семестра заставляя студентов‑первокурсников готовить разномастные доклады по тому, что в аудитории так и не прозвучало.
Годом позже сам же Плетнев отправлял в академ не прошедших отбор биологов.
Возился Плетнев с вымершим, осадочным. Точной, но серой памятью известняка он занимался почти рутинно. Поэтому пускай вещи банальные, пускай даже с допущениями, но сказанные с трибуны действовали на Плетнева освежающе. Лекцию «Костяшкохождение как прогрессивный признак в эволюции гоминид» он слушал живо, чуть ли не привстав.
Ум его занялся всеобъемлющим, оперировал миллионами лет. В нем рождались вопросы, возражения. Если с течением лекции именитый палеонтолог попутно разрешал эти несостыковки, Плетнев благодарно кивал и улыбался.
Ему даже удалось увлечь лектора собственным вопросом, который продлил мероприятие на добрых полчаса, чем вынудил организатора громко напоминать, благодарить и извиняться.
По сравнению с измельчавшим, инертным студенчеством, молодая публика лекториев вселяла в Плетнева такую стариковскую уверенность в будущем.
Жизнь Плетнева видимо наполнилась разнообразием.
Впервые за долгое время он приоделся. Девушки в магазине были очарованы его растерянностью. Вспомнив на полпути, что старые ботинки так и остались у кассы, Плетнев только ускорил шаг.
Теперь на перемены дома, на стремление сына избегать его Плетнев смотрел с легким пренебрежением. Его смешили брошенные недоклеенные обои и прочие неуклюжие хозяйские потуги то ли сына, то ли как ее — этой самой Нади.
Плетнев без объявления, сразу и вдруг перестал мыть за всеми посуду. Легкий кухонный коллапс, спровоцировавший ссоры там, за стеной, принес ему удовлетворение.
Оказалось, на него обращали внимание женщины. Стоило чуть-чуть приподнять голову над письменным столом — и ему это стало очевидно. Кружка с чаем от молодой лаборантки, плохо прятавшей красоту за толстыми стеклами очков — не просто любезность. Плетнев не осмеливался перевести чаепитие во что-то большее. Имевшийся ритуал сохранил свою форму, но теперь сопровождался волнующей недосказанностью.
Глубину приобрели и настойчивые полухамские замечания со стороны заведующей кафедрой, фигуристой женщины, завернутой в серый свитер с высоким воротником. Ведь едва ли к кому она так цепляется, подумалось Плетневу.
Точно, 1978 год, Красная Поляна, летняя практика по ландшафтоведению. Льнула она тогда к нему, а ему вот обратно не льнулось.
Снова ей не понравилось, что Плетнев так приблизительно учитывает
посещаемость собственных лекций. Он разглядел за строгостью застарелую
печаль и обиду, его было дернуло что-то сказать той студентке, скрытой под
грубой шерстяной вязью. Но ведь и поздно, и глупо.
И неудобно как-то. Да и вообще.
Сколько же всего я проглядел, удивлялся пробудившийся
к жизни Плетнев.
Под Новый Год сын Плетнева и Надя уехали. Вроде к друзьям. Дома стало можно оставаться, даже жить, и Плетнев кропотливо осваивал безделье.
Оказалось, на полках пылилось много нечитанных книжек. Плетнев спал до полудня, потом читал. Проголодавшись, готовил что-нибудь непростительно простое и жирное, пил много чая.
Изредка Плетнев выбирался в магазин, сперва проинспектировав кухонные шкафы и полочки.
Так он как раз и нашел старенькую алюминиевую коробку, судя по почти выцветшим иероглифам — из-под китайского чая. Вспомнить, где же он такую купил, Плетнев не смог.
Едва приподняв крышку, Плетнев тотчас коробку закрыл. С находкой в руках он застыл у двери в туалет, потом он решил, что это как-то чересчур, и решил вроде перепрятать.
Этот жест Плетневу уже показался несколько низким. Он поставил коробку из-под китайского чая на место. Запоздалый завтрак с чаепитием Плетнев отложил и поспешил обратно в кровать, к книгам. Некоторое время ему еще мерещился запах жженой листвы.
Вернувшись в неубранную постель, Плетнев открыл очередную грань любимого Моэма. К вечеру чтение само собой подысчерпалось, ему захотелось есть. Плетнев соорудил бутерброд с горчицей и колбасой, заварил кофе прямо в кружке и отправился в комнату сына.
Поймал на телевизоре бодренький триллер с Самуэлем Л. Джексоном и проснулся уже среди ночи — от гулкого торопливого стука в дверь.
В телевизоре ему улыбался уже опер Дукалис. За окном — темно. Дома — тоже. Щелкать выключателем Плетнев не решился. Подкрался к двери и осторожно глянул в глазок. Блин, вспомнил Плетнев, в подъезде ведь тоже темно.
Лампочку все никак не поменяют.
Чужак все ж таки расслышал поступь Плетнева.
— Лейтенант Горяченко! Участковый ваш. Откройте, пожалуйста.
— А удостоверение покажете?
— Тут темно. Пустите — покажу. — Вроде и не прикопаешься, а черт его знает, опасался Плетнев. Да и неловко ему было, перед участковым в трусах и с нечищенными зубами.
— А что вам надо?
— Виталий Андреевич Плетнев ведь тут проживает?
— Вообще да, но его сейчас нет. Уехал.
— А далеко уехал?
— Да вроде как бы нет. Хотя нет, не сказал.
За дверью стало тихо-претихо. Сердце Плетнева резко забилось, он вдруг вспомнил про коробку якобы из-под чая. Он прильнул к глазку, чтобы хоть что-то разглядеть.
И вдруг голос с надеждой спросил.
— Виталик… Это ты?
Плетневу даже как-то жалко стало разочаровывать, но он все равно выжал из себя «нет». Участковый, или кто это там был, извинился. С неким раздражением пожелал спокойной ночи.
Шаги незнакомца множились в эхо и у Плетнева, что называется, отлегло.
Утро после беспокойной ночи Плетнев провел на сыновьей табуретке, вцепившись в горячую кружку кофе. Он пил черный кипяток, но напиток не бодрил, не согревал Плетнева.
В груди у него было пусто и холодно.
***
— Интересно вам, да? — улыбался мужчина в светлой рубашке старушкам через дорогу. Мгновения назад он пригубил ведро колодезной воды, промочил виски и шею, отчего причудливо мерцал в лучах полуденного солнца. — Соседа вам привезли. Профессура!
Старушки наблюдали за тем, как двое таджиков разгружали машину. Солидный мужчина нарочито любовался окрестностями, благородно выпячивая пузо. Бросал в сторону старушек вопросы про рыбалку, грибы и ягоды. Ему кивали, и мужчина переводил взгляд на тихого человека, которого в тени дуба можно было бы и не заметить.
— Слыхал, Дарвин? Все прям как нарочно под тебя. Дары природы!
Плетнев ничего не ответил. Он смотрел на свой новый дом, который от окна до окна пронизывала пустота.
Машина приподнялась. Солидный мужчина сел за руль. Послышался вой кондиционера.
Перед отъездом он опустил тонированное стекло и последний раз взглянул на Плетнева.
— Их пиздить надо, пока маленькие еще. Иначе вот так.
И уехал.